А. Дюма - Ущелье дьявола.


Глава первая
Песня во время грозы

Кто были двое всадников, которые плутали среди рыт­вин и скал Оденвальда ночью 18 мая 1810 года, этого не смогли бы распознать в четырех шагах их ближайшие друзья - до такой степени была глубока окружавшая их тьма. Напрасно было бы в эту ночь искать на небе луну или мерцание звезд. Небо было чернее земли, а густые тучи, которые катились по нему, казались каким-то опро­кинутым океаном, угрожающим миру новым потопом.
Смутная кучка двигалась по неподвижной куче - вот все, что можно было различить при самом пристальном на­пряжении глаз. Временами к свисту бури среди сосен при­мешивалось ржание испуганного коня, да из-под подков, ступавших по камням, минутами сыпались искры - только это было ощутимо для уха и глаза.
Гроза надвигалась все ближе и ближе. Ужасные пыльные вихри слепили глаза коней и всадников. При ярых порывах урагана ветви деревьев скрипели и извивались. Жалобный вой поднимался со дна долины, перекидывался и прыгал с утеса на утес, вползал на гору, которая словно качалась от бури и готовилась обрушиться. И каждый раз, когда вихрь вздымался от земли к небу, сдвинутые с места камни выка­тывались из своих гранитных ячеек и с грохотом падали в бездну. Вековые деревья срывались с мест и, словно какие-то отчаянные пловцы, ныряли в пропасть.
Нет ничего ужаснее разрушения и грохота среди тьмы. Вообще, когда глаз не может видеть и оценить опасности, она вырастает свыше всякой меры, и испуганное воображе­ние делает скачки за границу возможного.
Вдруг ветер спал, грохот бури стих, все умолкло, все ста­ло неподвижно. Настал момент ожидания грозы, предшест­вующий обычно ее первому взрыву.
Среди этого молчания раздался голос одного из двух всад­ников:
- Эх, Самуил, какая глупая мысль пришла тебе в голову - выехать из Эрбаха в такое время и в такую погоду. Оста­новились мы в превосходной гостинице,  такой,  какой не встречали за всю неделю после нашего выезда из Франкфур­та. Перед нами был выбор между теплой постелью и бурей, между бутылкой отличнейшего Гохгеймейра и ветром, рядом с которым сам самум покажется зефиром. И что же ты дела­ешь? Ты выбираешь бурю и ветер... Ну, ну, Штурм, - пре­рвал свою речь молодой человек, сдерживая своего коня, мет­нувшегося в сторону. - Да, главное, - продолжал он, - хоть бы нас впереди ожидало что-нибудь приятное, из-за чего сто­ило бы поспешить, какое-нибудь очаровательное создание, в котором бы соединялись и улыбка утренней зари, и улыбка возлюбленной. Но, увы, красавица, к которой мы устремля­емся, никто иной, как старая жеманница, именующаяся Гейдельбергским университетом.  Вдобавок, свидание, которое предстоит нам, вероятно, будет ничто иное, как дуэль на смерть. Да, наконец, вызывали нас только к 20-му числу. Право, чем больше я раздумываю, тем более для меня выяс­няется, что мы поступили, как сущие дураки, что не остались там в тепле и покое. Ну, да уж видно я так устроен. Во всем я тебе уступаю. Ты идешь впереди, а я за тобой.
- Чего же ты жалуешься на то, что следовал за мной, - ответил Самуил слегка ироничным тоном. - Ведь я указы­ваю тебе путь. Если бы я не шел впереди тебя, ты давно бы уже десять раз сломал себе шею, полетел вниз головой с го­ры. Ну-ка, держись крепче в седле, приободрись. Смотри, вот тут сосна легла поперек дороги.
Настало минутное молчание, в течение которого слышно было, как две лошади делали прыжок через что-то.
-  Гоп! - крикнул Самуил. Потом, оборачиваясь к това­рищу, он сказал:
-  Ну, так что ты говоришь, мой бедняга, Юлиус?
- Я продолжаю, - сказал Юлиус, - жаловаться на твое упрямство и настаиваю на том, что я прав. В самом деле, вместо того, чтобы держаться дороги, которую нам указали, то есть ехать по берегу реки Мумлинг, которая вывела бы нас прямо к Неккару, ты поехал по другой дороге с уверен­ностью, что вся эта местность тебе хорошо известна, а я уве­рен, что на самом деле ты никогда здесь вовсе не бывал. Я хотел взять проводника. Так ведь нет. Ты говоришь: я знаю дорогу. Ну, вот тебе и знаю. Ты ее так хорошо знаешь, что мы совсем заблудились в горах и не можем теперь различить где север, где юг, вперед ли ехать, или вернуться назад. Придется всю ночь промокнуть на дожде, да еще на каком дожде-то!.. Ну вот, слышишь, он уже начался. Смейся те­перь, коли тебе смешно. Ты ведь любишь уверять, что над всем смеешься.
-  А отчего бы мне не смеяться? - ответил Самуил. - Разве не смешно, хотя бы, например, вот это: взрослый двад­цатилетний малый, гейдельбергский студент, плачется на непогоду, словно девчонка-пастушка, которая не успела вов­ремя загнать свое стадо. Смех! Что смех? Смех - не велика штука! Вот я сейчас примусь петь; это будет получше смеха.
И в самом деле молодой человек принялся напевать гром­ким вибрирующим голосом первый куплет какой-то стран­ной песни, которую он, вероятно, тут же и сочинил, приме­няясь к обстоятельствам:

Я смеюсь над дождем, Насморком небес, Что он по сравнению
с желчными слезами Глубокого сердца,
томящегося скукою!

В то время как Самуил пел последние слова своего куп­лета, сверкнула чрезвычайно яркая молния и осветила своим великолепным сиянием группу из двух всадников. Оба они казались одного возраста - 19-ти, 20-ти лет. Но этим и ог­раничивалось сходство между ними. Один из них, вероятно, тот, кого звали Юлиусом, был красивый белокурый бледный голубоглазый юноша, среднего роста и очень изящного тело­сложения, юноша-Фауст. Другой - по всей вероятности, тот, кого звали Самуилом, был высокий тощий, с перемен­чивым серым цветом глаз, с тонким, насмешливым ртом, черными волосами и бровями, высоким лбом, большим со­гнутым носом и казался живым портретом Мефистофеля.
Оба были одеты в короткие сюртуки темного цвета с ко­жаным поясом. На них были узкие панталоны, мягкие сапо­ги и белые шапочки с ремешками. Как можно было заклю­чить из предыдущего разговора, оба были студенты.
Застигнутый врасплох и ослепленный молнией, Юлиус вздрогнул и закрыл глаза. Самуил, напротив, поднял голову и его взгляд спокойно встретился с молнией, после которой все вновь погрузилось в глубочайшую тьму.
Но не успела еще потухнуть молния, как ударил чрезвы­чайной силы гром, отзвуки которого раскатились по окружа­ющим горам и безднам.
-  Милый Самуил, нам, кажется, лучше будет приоста­новиться. Движение может привлечь на нас молнию.
Самуил вместо ответа громко расхохотался, вонзил шпо­ры в бока своего коня, и тот помчался вскачь, разбрасывая копытами искорки от ударов о камень. А его всадник в это время громко пел:

Смеюсь над молнией,
Этим спичечным огоньком! Что стоит этот смешной зигзаг
По сравнению с огнем взгляда, полного горечи!

Так он сделал сотню шагов вперед, потом повернул ло­шадь и подскакал к Юлиусу.
- Ради бога, Самуил, - вскричал тот, - стой на месте, успокойся, угомонись! К чему эти выходки! Разве теперь время петь. Ведь ты делаешь вызов самому Господу богу. Смотри, чтобы он не принял твоего вызова.
Новый удар грома, еще ужасней, чем первый, разразился прямо над их головами.
-  Теперь третий куплет! - вскричал Самуил. - Мне везет: само небо мне аккомпанирует, а гром поет припев.
И в то время, как гром грохотал вверху, Самуил во весь голос пропел:

Смеюсь я над громом, Припадком кашля,
одолевающим лето. Что он по сравнению с криком Любви, терзаемой безнадежностью!

На этот раз гром несколько опознал, и Самуил, подняв голову кверху, крикнул:
-  Ну что же ты, гром! Ты не соблюдаешь ритма! Пой припев.
Но грома не последовало, и на призыв Самуила ответил только дождь, который полил, как из ведра. А затем уже ни молнии, ни грома не пришлось призывать, потому что они разражались без перерыва. Юлиус испытывал то особенное беспокойство, которого не избегают даже самые храбрые люди перед лицом разнуздавшихся грозных сил природы. Ни­чтожество человека среди разгневанной природы стесняло его сердце. Самуил же, напротив, весь сиял. Какая-то дикая, зверская радость сверкала в его глазах. Он приподнялся на стременах. Он махал своей шапочкой, словно ему казалось, что опасность уходит от него, и он призывал ее обратно. Ему нравилось ощущение его мокрых волос, развевающихся от ветра и бьющих его по вискам. Он смеялся, он пел, он был счастлив.
- Погоди, Юлиус, что ты такое сейчас говорил! - вскрик­нул он, словно в каком-то вдохновении. - Ты говорил, что хотел остаться в Эрбахе? Хотел пропустить эту ночь? Ты зна­чит не знаешь,  еще не испытал никогда дикого восторга мчаться вскачь посреди бури. Я потому и поспешил в путь, что ожидал такой погоды. У меня весь день нервы были раз­дражены. А теперь я сразу вылечился и кричу «ура» в честь урагана! Что за дьявол, неужели ты не чувствуешь, какой праздник стоит кругом? Ты посмотри, как эта буря гармони­рует со всем окружающим, с этими вершинами и безднами, и лесами, и развалинами? Разве тебе восемьдесят лет, когда че­ловеку хочется, чтобы все кругом него было неподвижно и мертво, как его собственное сердце? Как ты ни спокоен, а ведь и у тебя есть свои страсти. Так предоставь же и природе дать разгул своим страстям. Что до меня, я молод. Мой 20-й год по­ет в глубине моего сердца. Бутылка вина пенится в моем моз­гу, и я люблю гром. Король Лир называл бурю своей дочерью, а я называю ее сестрой. Не бойся, Юлиус, ничего с нами не случится. Ведь я не смеюсь над грозой, а смеюсь вместе с гро­зой. Я не презираю ее, а люблю. Гроза да ямы - два друга. Она не захочет вредить мне, потому что я подобен ей. Люди считают ее зловредной. Дурачье! Гроза - необходимая вещь. В ней есть чему поучиться. Этот могучий электрический взрыв, который грохочет и изрыгает пламя, правда, кое-где
убивает, кое-где разрушает, но в общем придает рост и силу всему живущему. Я сам тоже человек-гроза. Теперь как раз такая минута, чтобы пофилософствовать. Я и сам не поколе­бался бы пройти через зло, чтобы породить благо, пустить в ход смерть, чтобы произвести жизнь. Вся штука только в том, чтобы высшая мысль одушевляла эти крайние акты и оправ­дывала убийственное средство благим результатом.
-  Молчи, Самуил, ты клевещешь на себя.
-  Когда ты произносишь мое имя, мне слышится имя черта: Самиель. Ах ты, суеверное дитя! Мы с тобой мчимся, словно среди декораций Фрейшица, и ты воображаешь себе, что я настоящий черт, сатана, Вельзевул, Мефистофель, что я сейчас превращусь в черного кота или пуделя... Ого! Это что такое?..
Последнее восклицание вырвалось у Самуила вследствие быстрого движения его коня, который с каким-то ужасом бросился в сторону. Вероятно, грозила какая-то неминуемая опасность, и конь ее чуял. Молодой человек наклонился в ту сторону, откуда его конь отпрянул с таким испугом, и ждал молнии, чтобы рассмотреть, что там такое. Ему не пришлось долго ждать. Небо словно раскололось, и огненное лезвие проскочило от края до края горизонта, ярко осветив мест­ность вокруг.
Дорогу пересекала зияющая бездна. Молния остановилась на верхних частях ее стен, не пошла вглубь. Молодые люди не могли сделать заключения о ее глубине.
- Вот так ямочка! - сказал Самуил, понуждая коня при­близиться к бездне.
- Берегись! - крикнул Юлиус.
- Мне непременно хочется взглянуть на это поближе, - сказал Самуил.
Сойдя с коня, он бросил поводья Юлиусу, подошел к са­мому краю бездны и наклонился, заглядывая в нее. Но так как в темноте ничего нельзя было рассмотреть, он толкнул кусок гранита, который покатился вниз. Он прислушивался, но ничего не слышал.
-  Должно быть, камень упал на что-нибудь мягкое, - сказал он, - потому что не было слышно ни малейшего звука. Едва произнес он эти слова, как из мрачной глубины послы­шался глухой всплеск воды.
- О, пропасть очень глубока, - сказал Самуил. - Как бы узнать теперь, что это за яма и как она называется?
-  Ущелье дьявола! - ответил с другой стороны бездны чей-то громкий и ясный голос.
- Кто это мне ответил? - вскричал Самуил с удивлени­ем, почти даже со страхом. - Я никого не вижу.
Снова вспыхнула молния, и на противоположной сторо­не пропасти перед молодыми людьми предстало странное видение.


Глава вторая 
Видение

Перед ними стояла молодая девушка с распущенными во­лосами, с голыми ногами и руками, с черной накидкой на голове, которую раздуло ветром так, что она образовала круглую шапку, и в короткой красной юбке, цвет которой казался еще ярче при свете молнии, - существо, исполнен­ное странной и дикой красоты, и рядом с ней какое-то рога­тое животное, которое она вела на веревке.
Таково было видение, представившееся двум молодым людям по ту сторону пропасти.
Но молния потухла, а с ней исчезло видение.
- Ты видел, Самуил? - спросил Юлиус нерешительным тоном.
-  Конечно, черт побери! Видел и слышал!
-  А знаешь, если бы образованному человеку было по­зволительно верить в колдуний, мы смело могли бы решить, что перед нами одна из таких особ.
- Да, наверное, так оно и есть! - вскричал Самуил. - Ты видел ее? Чего ей не хватает, чтобы быть колдуньей? Даже козел при ней! Как бы то ни было, а ведь ведьмочка не дурна. Эй, милочка! - крикнул он.
И стал прислушиваться с видом человека, столкнувшего камень в бездну. Но на этот раз никакого ответа не после­довало.
- Клянусь чертовой пропастью! - воскликнул Самуил. - Я не дам себя провести!
Он схватил повод, вскочил на коня, и, не слушая предо­стережений Юлиуса, обскакал галопом вокруг пропасти. В одну минуту он был на том самом месте, где явилось видение. Но как он ни искал, он ничего там не нашел, ни де­вушки, ни животного, ни ведьмы, ни козлища.
Самуил был не такой человек, чтобы этим удовлетво­риться. Он заглянул с пропасть, обшарил кусты и заросли, разглядывая все и всюду, кидался взад и вперед. Юлиус умо­лял его бросить эти бесполезные поиски, и Самуил, наконец, внял ему и вернулся недовольный и угрюмый. Он обладал одним из тех упрямых нравов, которые всегда идут до конца, до самой глубины, до дна всех вещей, у которых сомнение вызывает не раздумье, а раздражение.
Они снова двинулись в путь.
Молнии помогали им распознать дорогу и минутами ос­вещали перед ними чудные картины. Бывали мгновения, когда леса на вершинах гор и в глубине долины обдавались пурпурным светом, в то время как река внизу, у их ног, приобретала мертвенный стальной цвет.
Юлиус добрую четверть часа ехал молча, и Самуил один разражался выходками против постепенно замиравшей гро­зы. Вдруг Юлиус остановил коня и крикнул:
-  Ага!.. Вот это нам на руку!
И он указал Самуилу на развалины замка, возвышавши­еся вправо от них.
-  Развалины? - сказал Самуил.
-  Ну да. Там найдется какой-нибудь уголок, где можно будет приютиться. Переждем грозу или, по крайней мере, хоть дождь.
-  Да!.. И в это время одежда высохнет у нас на теле, и мы схватим доброе воспаление легких, оставаясь долгое вре­мя мокрыми и без движения... Ну да что же делать. Давай взглянем, что это за развалины.
Сделав несколько шагов, они добрались до развалин, только войти внутрь их было не так легко. Замок был по­кинут людьми, но после них на него совершили нашествие растения. Вход был закупорен представителями той флоры, которая особенно любит ютиться по развалинам, по обва­лившимся стенам. Самуил заставил коня продраться сквозь эту заросль, усиливая уколы шипов и колючек ударами шпор.
Юлиус следовал за ним, и друзья очутились во внутрен­ности замка, если только эти слова - замок и внутрен­ность - можно было приложить к развалинам, со всех сто­рон раскрытым.
- Ты хочешь, чтобы мы укрылись здесь от непогоды? - сказал Самуил, подняв голову. - Но ведь для этого нужен же какой-нибудь потолок или кровля? Тут же, к несчастью, нет ни того, ни другого.
И в самом деле, от этого замка, когда-то, быть может, могущественного и славного, время оставило только жалкий скелет. Из четырех стен осталось только три, да и те были разрушены, а на месте окон в них образовались громадные бреши. Четвертая же стена разрушилась до основания. Кони спотыкались на каждом шагу. Корни и стволы кустарников приподняли и исковеркали пол из плит. Всевозможные ноч­ные птицы вихрем кружились в этой открытой зале, в кото­рой отдавалось каждое дуновение урагана и каждое рокота­ние грома. Птицы отвечали на это своими ужасными крика­ми. Самуил рассматривал всю эту картину с каким-то особенным, ему одному свойственным вниманием.
- Ладно, - сказал он Юлиусу, - если тебе нравится мысль дожидаться здесь утра, так я со своей стороны согла­сен. Тут чудесно, можно сказать, почти так же хорошо, как и на открытом воздухе, да еще с той выгодой, что ветер тут воет гораздо бешенее, чем снаружи. Тут мы будем сидеть, так сказать, в самой воронке грозы. А филины, а совы, а летучие мыши! Черт возьми, ведь это еще добавочный номер к программе удовольствий. Добрый приют, нечего сказать. Погляди-ка на эту сову, что пялит на нас свои раскаленные глаза. Не правда ли, какая красавица! А вдобавок ко всему, мы еще можем потом похвастаться, что ездили верхом по обеденной зале.
Проговорив все это, Самуил дал шпоры коню и пустил его в ту сторону, где не было стены. Но не успел он сде­лать и десяти шагов, как лошадь взвилась на дыбы и по­вернула назад. В то же время какой-то голос крикнул: - Остановитесь! Тут Неккар.
Самуил посмотрел вниз. Оказалось, что он повис верхом на коне на высоте 25-ти саженей над зияющей рекой. Его конь, делая поворот на задних ногах, передней половиной тела описал полукруг над бездной.
В этом месте гора была прорыта отвесной промоиной. За­мок был построен над самой бездной, что, очевидно, входило в расчеты строителя как оборонительный мотив. Ползучие растения, цепляясь за неровности гранита, покрывали разва­лины своими гирляндами, и старый замок, веками разрушавшийся и валивший свои обломки в реку, теперь, казалось, весь готов был рухнуть туда, и как будто бы только и удержи­вался от этого тонкими ветвями плюща. Сделай конь еще один лишний шаг, он погиб бы вместе со своим всадником.
Что же касается Самуила, то он, по своему обыкновению, остался совершенно спокоен, и страшная опасность, которой он только что избежал, внушила ему только одну мысль.
-  А ведь это тот же самый голос, - заметил он.
В голосе, крикнувшем «остановитесь» Самуил распознал голос молодой девушки, которая подсказала ему название пропасти.
-  О, на этот раз будь ты самая могучая ведьма, я тебя из рук не выпущу! - вскричал Самуил.
И он, пришпорив коня, помчался к тому месту, откуда исходил голос. Но и на этот раз напрасно он искал, и на­прасно ему светила молния: он не нашел и не увидел никого.
-  Ну, ну, Самуил, - сказал Юлиус, который теперь спешил выбраться из этих развалин, наполненных криками, торчащими плитами и ямами, - будет тебе! Поедем дальше, мы и без того потеряли много времени.
Самуил тронулся за ним, все еще осматриваясь кругом, с выражением досады на лице, которую нельзя было распоз­нать в потемках.
Они выбрались на дорогу и поехали дальше. Юлиус был серьезен и молчалив, Самуил же и смеялся, и ругался, как разбойник Шиллера.
Внезапное открытие подало Юлиусу некоторую надежду. При выходе из развалин он увидел тропинку, которая полого спускалась к реке. Тропинка эта, без всякого сомнения, вела к какой-нибудь деревне или, по крайней мере, к какому-ни­будь жилью, потому что казалась крепко протоптанной и свежей. Но через полчаса пути они все еще не добрались до реки, а только следовали вдоль ее быстрого потока. Нигде не видно было никаких следов жилья. Все это время дождь лил не переставая. Одежда обоих путников промокла насквозь, лошади были совершенно изнурены. Юлиус давно выбился из сил, да и сам Самуил начал утрачивать свою бодрость.
-  О, черт возьми! - вскричал он. - Дело принимает очень скучный вид. Уже минут десять, как мы не видим молнии и не слышим грома. Один ливень и больше ничего. Гадкая выходка со стороны небес. Я люблю сильные ощу­щения, но терпеть не могу скуки. Ураган насмехается надо мной. Я призывал его для того, чтобы он в меня метал молнии, а он вместо этого посылает мне насморк.
Юлиус ничего не отвечал.
- Эх! - вскричал Самуил, - попробую-ка я совершить
вызывание.
Громким и торжественным голосом он продолжал:
- Во имя чертовой бездны, откуда мы видели тебя вы­ходящей! Во имя козлища, твоего неизменного друга! Во имя воронья, летучих мышей и сычей, которые изобиловали на пути нашем с момента блаженной встречи с тобой! О, ми­ленькая колдунья, которая уже дважды подавала мне голос, заклинаю тебя! Во имя бездны, козлища, воронья, летучих мышей и сычей явись, явись, явись! И скажи нам, нет ли где поблизости человеческого жилья?
-  Если бы вы заблудились, я предупредила бы вас, - раздался во тьме ясный голос молодой девушки. - Вы едете по дороге, следуйте по ней еще десять минут, и тогда у вас вправо, позади липовых деревьев, будет дом, в котором вы можете остановиться. До свидания!
Самуил повернул голову в ту сторону, откуда слышался голос и увидал какую-то тень, которая, как казалось ему, двигалась в воздухе на расстоянии десяти футов над его го­ловой. Тень эта скользила по скату горы. Ему показалось, что она сейчас должна исчезнуть.
-  Стой! - крикнул ей Самуил. - Мне надо у тебя еще кое-что спросить.
-  Что? - ответила она, останавливаясь на верхушке скалы, до такой степени узкой, что за нее, казалось, не мог­ла зацепиться нога, будь то хоть нога самой ведьмы.
Самуил осматривался, стараясь распознать, как бы ему до нее добраться. Но тропинка, по которой они следовали, была протоптана людьми и предназначалась для людей. Колдунья же шла по козьей тропинке. Видя, что ему не добраться до мо­лодой девушки на своем коне, он хотел добраться до нее своим голосом и, обращаясь к своему спутнику, он сказал:
- Ну, мой милый Юлиус, час тому назад я пересчитал те­бе все гармонии этой ночи: бурю, мои двадцать лет, вино, ре­ку, град и гром. Я забыл про любовь. Любовь, которая содер­жит в себе все другие гармонии, любовь - истинная юность, любовь - настоящая гроза, любовь - истинное опьянение.
Потом, заставив свою лошадь сделать прыжок в ту сторону где находилась молодая девушка, он крикнул ей:
-  Люблю тебя, прелестная колдунья! Полюби и ты ме­ня, коли хочешь, и мы сыграем великолепную свадьбу. Го­тов хоть сейчас. Когда выходят замуж царицы, то пускают фонтаны и палят из пушек. А нам, в нашу свадьбу, небо льет дождь и стреляет громовыми раскатами. Я вижу, что ты держишь там настоящего козла, и потому считаю тебя за колдунью,  но все-таки зову тебя. Я отдаю тебе свою душу, отдай мне свою красоту!
-  Вы богохульствуете и не благодарны мне, - сказала молодая девушка, исчезая с глаз.
Самуил еще раз попробовал догнать ее, но на скат горы не было никакой возможности подняться.
-  Ну, будет, будет, - урезонивал его Юлиус.
-  Да куда же нам ехать-то? - отозвался Самуил в самом дурном расположении духа.
-  Туда, куда она указала.
- А ты ей и поверил? - возразил Самуил. - Наконец, если такой дом и существует, так кто тебе сказал, что это не притон головорезов, куда эта милая особа имеет пору­чение заманивать путников?
-   Ты слышал,  что она сказала,  Самуил: ты человек неблагодарный и богохульник.
-  Ну, пожалуй, поедем, коли хочешь. Я ей не верю, но если это может доставить тебе удовольствие, изволь, сде­лаю вид, что верю.
-   Ну вот,  смотри сам!  - сказал ему  Юлиус,  после того, как они молча проехали десять минут.
И он показал своему другу на группу лип, о которой го­ворила молодая девушка. Свет, сверкавший сквозь их лист­ву, показывал, что позади деревьев стоит жилой дом. Они проехали под липами и достигли решетки. Юлиус протянул руку к звонку и позвонил.
-  Держу пари, - сказал Самуил, кладя свою руку на руку приятеля, - держу пари, что нам откроет никто иной, как девица с козлом.
Открылась дверь в дом, и какая-то человеческая фигура с глухим фонарем в руке подошла к решетке.
-  Кто бы вы ни были, - сказал Юлиус, обращаясь к этой фигуре, - примите участие в нашем положении. Че­тыре часа пробродили мы под ливнем среди пропастей. Дай­те нам приют на ночь.
- Войдите, - сказал голос, уже знакомый молодым лю­дям, голос девушки, которую они встретили у развалин и у дьявольского ущелья.
-  Ты видишь, - сказал Самуил Юлиусу, которого про­няла дрожь.
-  Что это за дом? - спросил Юлиус.
-  Что же вы не входите, господа? - ответила молодая девушка.
- Конечно, войдем, черт возьми! - отозвался Самуил. - Я готов войти хоть в ад, лишь бы привратница была хоро­шенькая.


Глава третья 
Майское утро

На следующее утро, когда Юлиус проснулся, он некото­рое время не мог понять, где он очутился. Он открыл глаза. Веселый луч солнца врывался в комнату сквозь щель в став­нях и весело играл на чистом деревянном полу. Веселый концерт птичьих голосов служил дополнением к веселому свету.
Юлиус вскочил с кровати. Для него было приготовлено утреннее платье и туфли. Он оделся и подошел к окну. Едва открыл он окно, как в комнату одновременно хлынули и пе­ние птиц, и аромат цветов, и солнечный свет. Окно выходи­ло в прелестный сад, полный цветов и птиц. За садом вид­нелась долина Неккара, а вдали горизонт замыкался горами. И надо всем этим сияло майское утро, и кипела свежая ве­сенняя жизнь.
Буря разогнала всякие следы облаков. Весь свод небесный сиял тем спокойным глубоким голубым цветом, который да­вал некоторое представление о том, какова должна быть улыбка божества.
Юлиус испытывал несказанное ощущение свежести и благоденствия. Сад, освеженный ночным дождем, блистал и благоухал. Воробьи, малиновки и щеглы словно праздновали конец бури и на каждой ветке устраивали целый оркестр. Капли дождя, которые солнце зажгло своим светом и высу­шивало, превращали каждую былинку в изумруд. Виноградная лоза словно пыталась заглянуть в окно и сделать Юли­усу дружеский визит.
Но вдруг виноград, птицы, роса на траве, пение в ветвях и горы вдали, и красота неба - все это исчезло для Юлиуса. Он перестал все это видеть и слышать.
Его уха коснулся молодой и чистый голос. Он высунулся из окна и в тени жимолостного куста увидел прелестнейшую группу. Молодая девушка, которой было едва ли более пят­надцати лет, сидела на скамье, держа на коленях пятилет­него мальчика, и учила его читать.
Эта молодая девушка была грациознейшим в мире созда­нием. Ее голубые глаза дышали кротостью и умом. Белоку­рые волосы с золотистым оттенком были у нее так пышны, что тонкая шейка, казалось, с трудом держала их на себе. Но что особенно прельщало в ней - это ее юность и свеже­сть. Вся ее фигура была словно ода невинности, гимн ясности духа. И между этой молодой девушкой и этим утром была какая-то невыразимая гармония. Это были словно картина и ее рама.
Она была одета по-немецки. Белый корсаж плотно охва­тывал ее талию. Юбка, тоже белая, с фестонами внизу, не­сколько коротковатая, так что из-под нее виднелась краси­вая ножка, спускалась по ее фигуре и как бы покрывала ее прозрачной волной.
Мальчик, которого она держала на коленях, был свеже­нький, розовенький, с пепельными кудрями. Он учил свой урок с необычайным вниманием и важностью. Водя пальчи­ком по книжке, он называл одну за другой крупные буквы. Сказав название буквы, он с беспокойством поднимал голо­вку и вглядывался в лицо своей учительницы, сомневаясь, не ошибся ли он. Если он говорил неверно, она поправляла его, и он продолжал дальше. А назвав букву верно, он улы­бался и весь сиял.
Юлиус не мог вдоволь наглядеться на эту милую сцену. Эта чудная группа в этом чудном месте, этот детский голо­сок среди этого птичьего щебетания, эта красота молодой де­вушки среди красот природы, эта весна жизни среди этой жизни весны составляли такой контраст с жесткими впечат­лениями минувшей ночи, что он был взволнован и погрузил­ся в сладостное созерцание.
Он был быстро выведен из этого состояния, почувствовав прикосновение чьей-то головы к своей голове. Это был Самуил. Он только что вошел в комнату и подкрался на цы­почках, чтобы увидеть, на что засмотрелся Юлиус.
Юлиус просительным жестом предупредил его, чтобы он не поднимал шума. Но Самуил, натура не очень сентимен­тальная, не внял этой просьбе. Он протянул руку и отодви­нул ветку винограда, которая мешала ему видеть.
Шелест листьев заставил молодую девушку поднять голо­ву. Она слегка покраснела. Мальчик тоже взглянул на окош­ко и, увидав чужих, уставился на них и забыл свою азбуку. Он начал очень рассеянно называть буквы. Девушка каза­лась раздосадованной, но, быть может, более этими взгляда­ми посторонних людей, чем ошибками мальчика. Спустя ми­нуту она спокойно закрыла книгу, спустила на землю своего ученика, встала, прошла под окном Юлиуса, ответила на по­клон молодых людей и вместе с мальчиком вошла в дом.
Раздосадованный Юлиус оборотился к Самуилу и сказал ему:
-  Ну зачем ты их спугнул!
-  Ага, я понимаю, - сказал Самуил насмешливым то­ном, - копчик напугал жаворонка. Можешь быть спокоен. Эти птички ручные, они вернутся. Ну, так как же, не убили тебя в эту ночь? Судя по всему, этот вертеп разбойников довольно гостеприимен. Я вижу, что твоя комната не хуже моей. Твоя даже лучше моей, потому что в ней есть картины из священной истории.
-  Мне кажется, что я видел сон, - сказал Юлиус. - В самом деле, вспомним-ка все происшествия этой ночи. Ведь открыла нам, в самом деле, та самая девушка с противным козлом, не правда ли? Она нам сделала знак, чтобы мы не шумели. Она указала нам конюшню, куда поставить коней. Потом повела нас в дом, на второй этаж, в эти две смежные комнаты, потом зажгла вот эту лампу, потом раскланялась с нами и, не прибавив ни слова, исчезла. И мне показалось, Самуил, что ты был так же ошеломлен всем этим, как и я. Ты хотел идти за ней, я тебя удержал, и мы порешили лечь спать. Правда, все так было?
- Твои воспоминания в высшей степени точны, - сказал Самуил, - и, по всей вероятности, вполне соответствуют Действительности. И я держу пари, что теперь ты мне про­стил, что я вчера увлек тебя из гостиницы. И ты все еще будешь продолжать клеветать на грозу? Разве я был не прав, Утверждая, что зло ведет к добру? Гром и ливень доставили нам две превосходные комнаты, превосходную местность, на которую стоит полюбоваться, да вдобавок знакомство с пре­лестной молодой девушкой, в которую мы, ради вежливости, оба должны влюбиться, и которая сама ради вежливости дол­жна оказать нам гостеприимство.
-  Ну, опять ты понес! - заметил Юлиус.
Самуил только было собирался ответить на это новыми насмешками, как дверь отворилась, и вошла старая служан­ка, неся высушенные и вычищенные одежды двух приятелей и хлеб с молоком им на завтрак. Юлиус поблагодарил ее и спросил, кто приютил их. Старуха отвечала, что они в цер­ковном доме в Ландеке, у пастора Шрейбера. Старушка ока­залась болтливой и, возясь с уборкой камина, говорила:
- Жена пастора умерла пятнадцать лет тому назад, ког­да разрешилась фрейлин Христиной. А потом опять, через три года после этого, у пастора умерла старшая дочка Мар­гарита, и вот теперь он остался один со своей дочкой, фрей­лин Христиной, и внуком Лотарио, сыном Маргариты. Сей­час пастора нет дома: он ушел в деревню по своим делам. Но к полудню, к обеду, он вернется и тогда повидается с вами, господа.
-  Но кто же нас впустил в дом? - спросил Самуил.
-  А, это Гретхен, - сказала старуха.
-  Прекрасно. Теперь объясни нам, пожалуйста, кто та­кая Гретхен?
-  Гретхен? Это пастушка, коз пасет.
-  Пастушка! - сказал Юлиус. - Вот оно в чем дело. Это объясняет многое, а в особенности объясняет козла. Где же она теперь?
- Она вернулась к себе в горы. Зимой и летом в непогоду она не может оставаться на ночь в своей дощатой хижинке, и тогда она ночует у нас в кухне, в каморке рядом с моей. Только подолгу она у нас не остается. Такая чудачка. Ей душно в четырех стенах. Она любит быть на свежем воздухе.
- Но какое же она имела право ввести нас сюда? - спро­сил Юлиус.
-  Никакого тут нет права, а есть долг, - отвечала слу­жанка. - Господин пастор приказал ей каждый раз, когда она встретит в горах усталого или заблудившегося путника, приводить его сюда, потому что в наших местах гостиниц нет, и он говорит, что дом пастора - дом божий, а дом бо­жий - дом для всех.
Старуха ушла. Молодые люди позавтракали, оделись и вышли в сад.
-  Погуляем до обеда, - сказал Самуил.
-  Нет, я устал, - сказал Юлиус.
И он сел на скамейку в тени жимолости.
- Устал! - сказал Самуил. - Да ведь ты сейчас только встал с постели. Но вслед за тем он разразился хохотом.
- Ах да, я понимаю! На этой скамейке сидела Христина.
Ах, бедняга Юлиус! Ты уже готов!
Явно недовольный и расстроенный Юлиус встал со скамьи.
-  В самом деле, давай ходить. Успеем еще насидеться. Посмотрим сад.
И он принялся рассуждать о цветах, об аллеях, словно спеша отвести разговор от предмета, на который его напра­вил Самуил, т. е. от скамейки и от дочери пастора. Он не знал почему, но имя Христины в насмешливых устах Саму­ила начинало действовать на него неприятно.
Они ходили целый час. В конце сада был виноградник. Но в это время года он тоже был не более, чем сад. Яблони и персики представляли собой пока еще только громадные букеты белых и розовых цветов.
-   О чем ты думаешь?  -  внезапно спросил  Самуил Юлиуса,  который впал в  задумчивость  и не говорил ни слова.
Мы не осмелимся утверждать, что Юлиус был вполне ис­кренен, но он ответил:
-  Я думаю об отце.
-  Об отце! По какому же случаю задумался ты об этом знаменитом ученом, скажи, пожалуйста?
-  Эх!.. Да думаю о том, что завтра в этот самый час у него, пожалуй, уже не будет сына.
-  Ну, милый человек, не будем заранее писать завеща­ния, - сказал Самуил. - Завтра ведь и мне предстоят те же опасности, что и тебе. Завтра об этом мы и подумаем.
Будь спокоен, - сказал Юлиус, - моя воля и мое мужество не ослабнут перед лицом опасности.
Я в этом и не сомневаюсь, Юлиус. Но если так, оставь ты свой угрюмый вид. Вон я вижу, идут пастор с дочкой. Эге, я вижу с ними к тебе вернулась и улыбка. Значит, она тоже вместе с ними ходила в церковь.
- Экий ты злой, - сказал Юлиус.
Пастор и Христина вернулись домой. Христина пршила прямо в дом, а пастор поспешил к своим гостям.


Глава четвертая
Пять часов пролетели как пять минут

У пастора Шрейбера было строгое и честное лицо немец­кого священника, который исполняет сам все то, о чем про­поведует. Это был человек лет сорока пяти, следовательно, еще не старый. На лице его лежал отпечаток меланхоличе­ской и серьезной доброты. Серьезность порождала его про­фессия, а меланхолия явилась вследствие утраты им жены и дочери. Он, видимо, был неутешен, и в душе его происходи­ла непрерывная борьба между мраком человеческой скорби и светом христианского упования.
Он поздоровался с молодыми людьми, осведомился, хоро­шо ли они выспались и поблагодарил за то, что зашли к не­му.
Минуту спустя колокол прозвонил к обеду.
-  Пойдем к моей дочери, - сказал пастор. - Идите за мной.
-  Он не спрашивает, как нас зовут, - тихо прошептал Самуил, - так не стоит и называть себя. Твое имя может показаться слишком блестящим по сравнению со скромным званием девочки,  а мое прозвучит как-то по-еврейски в ушах набожного добряка.
-  Хорошо, - сказал Юлиус. - Представимся принцами инкогнито.
Они вошли в столовую, где уже была Христина с племян­ником. Она грациозно и робко поклонилась молодым людям.
Сели за четырехугольный стол, уставленный хотя про­стыми, но обильными яствами. Пастор поместился между го­стями, напротив него села Христина, а между ней и Юлиу­сом - ребенок. В начале обеда разговор как-то не клеился. Юлиус, смущенный присутствием девушки, молчал. Она, казалось, сосредоточила все свое внимание на маленьком Лотарио, за которым ухаживала с материнской нежностью, а он называл ее сестрой. Разговор поддерживали только пастор и Самуил. Пастор был доволен, что у него в гостях сту­денты.
- Я сам был «студиозусом» - заметил он. - В то время студенческая жизнь была веселая.
- Теперь она несколько грустнее, - сказал Самуил, по­смотрев на Юлиуса.
- Ах! - продолжал пастор. - То была лучшая пора моей жизни. Впоследствии я довольно дорого заплатил за это счастье. Тогда я верил в жизнь, а теперь наоборот. Разуме­ется, я говорю все это не для того, чтобы разочаровывать вас, мои молодые гости. Видите, я говорю это почти весело. И во всяком случае, я желаю прожить еще до того времени, пока увижу Христину счастливой в доме ее предков.
-  Отец! - перебила Христина тоном нежного упрека.
- Ты права, моя златокудрая мудрость, - сказал пастор, - переменим лучше разговор... Знаешь ли ты, что по ми­лости божьей ураган, разразившийся сегодня ночью, поща­дил почти все мои дорогие растения?
-  Вы ботаник, сударь? - спросил Самуил.
-  Да, немного занимался этой наукой, - сказал пастор с оттенком гордости. - Вы, вероятно, сами ботаник?
-  И я занимаюсь иногда, в свободное время, - ответил небрежно молодой человек.
Потом, дав хозяину время изложить свои научные сведе­ния, Самуил вдруг обнаружил глубокие и серьезные позна­ния, так что поразил достойного пастыря своими оригиналь­ными взглядами и мыслями. В конце концов, все тем же вежливым, холодным и слегка насмешливым тоном, словно не замечая того, что делает, он совершенно сбил с толку пре­восходством своих познаний поверхностно образованного и несколько отсталого пастора.
Между тем, Юлиус и Христина, молчавшие до сих пор и только украдкой наблюдавшие друг за другом, начали мало-помалу сближаться.
Сначала в этом им помог Лотарио. Не решаясь еще сам заговорить с Христиной, Юлиус начал задавать ребенку вопросы, на которые Лотарио не мог ответить и поэтому обращался постоянно к сестре за разъяснениями. Выходило, что Христина отвечала одновременно и мальчику, и Юлиусу. А Юлиус был счастлив, потому что мысли молодой девушки передавались ему нежными и милыми устами ребенка.
Благодаря такой тактике, к концу обеда все трое стали уже друзьями.
И когда все поднялись, чтобы перейти в тенистый сад пить кофе, у Юлиуса сжалось сердце, и он нахмурился при виде подходившего к ним Самуила, который мог помешать их приятной беседе. Пастор ушел в это время за старой французской водкой.
Юлиуса привели в негодование развязные манеры Саму­ила и его спокойно-нахальный взгляд, устремленный на эту восхитительную девушку, когда он подходил к ним.
- Нам следует извиниться перед вами, мадемуазель, что мы сегодня поутру так глупо помешали вашим занятиям с маленьким племянником, - начал Самуил.
-  О! - перебила она его речь. - Мы тогда уже закон­чили заниматься.
- Я не могу сдержать возгласа удивления. Представьте себе, что благодаря одеянию той девушки, которая привела нас сюда, ее козлу и молнии, мы чуть-чуть не приняли ее за колдунью... Засыпаем под этим впечатлением и вдруг по­утру, открывая окно, видим, что козел превратился в прелестного ребенка, а колдунья в...
-  В меня! - досказала Христина, с насмешливой улыб­кой.
И, обернувшись к Юлиусу, который скромно молчал, она спросил его:
-  И вы так же, сударь, приняли меня за колдунью?
-  О, вы такая красавица!..
Христина, улыбнувшись на слова Самуила, покраснела от восклицания Юлиуса.
А Юлиус, смутившись от невольно вырвавшейся у него фразы, поспешил заговорить с ребенком.
-  Лотарио, хочешь, мы повезем тебя с собой в универ­ситет? - сказал он.
-  Сестра, что такое университет? - спросил Лотарио Христину.
-  Это такое учебное заведение, где тебя могут выучить всем наукам, - весело объяснил вернувшийся пастор.
Ребенок обратился к Юлиусу с серьезной миной.
- Мне незачем ехать с вами: у меня вместо университета есть сестра. Христина умеет и читать, и писать, и знает французский, итальянский языки и музыку. Я никогда, ни­когда в жизни не расстанусь с ней.
-  Увы! Вы гораздо счастливее нас, мой маленький чело­вечек, - сказал Самуил, - потому что нам с Юлиусом уже пора ехать.
-  Как! - воскликнул пастор. - Вы даже и одного дня не хотите пробыть у нас? Вы не хотите и поужинать с нами?
-  Тысячу раз благодарим вас, - отвечал Самуил, - но нам надо сегодня же вечером попасть в Гейдельберг.
-  Но ведь вечером нет ни занятий, ни сходок!..
-  Нет, но нам необходимо быть там по более серьезной причине. Юлиус знает, почему именно.
- Сообразим-ка. - сказал пастор. - До Гейдельберга не более семи или восьми миль от Ландека. Вы прекрасно ус­пеете попасть туда, выехав и в четыре часа, а тем временем ваши лошади отдохнут, да жара спадет. Не успеет еще стем­неть, как вы уже будете в городе, ручаюсь вам.
-  Невозможно: по неотложности нашего дела, мы скорее обязаны поспеть раньше, чем опоздать, правда, Юлиус?
-  В самом деле?.. - спросила вполголоса Христина, ус­тремляя на Юлиуса прекрасный взгляд своих голубых глаз.
Юлиус не мог противостоять этому милому вопросу.
- Слушай, Самуил, - сказал он, - не будем противить­ся гостеприимству наших радушных хозяев. Право, мы мо­жем уехать отсюда ровно в четыре часа.
Самуил бросил сердитый взгляд на Юлиуса и на молодую девушку.
- Ты желаешь этого? Хорошо, я согласен, - проговорил он, лукаво улыбаясь.
-  И прекрасно! - воскликнул пастор. - А теперь вот и программа всего дня: до трех часов я успею вам показать свои коллекции и сад, господа, а потом мы все пойдем вас провожать до неккарштейнахского перекрестка. У меня есть ловкий и сильный парнишка, он вам приведет туда лошадей. Вы увидите! Та дорога, которая вам показалась ночью такой ужасной, днем, при солнце, просто восторг! Вероятно, даже, мы там встретим и нашу колдунью. Действительно, она как будто немного странная, но только в самом христианском смысле этого слова: это целомудренный и святой ребенок.
-  Ах, мне очень бы хотелось увидеть ее днем! А теперь пойдем смотреть ваши гербарии, - сказал Самуил, вставая.
И, проходя мимо Юлиуса, он шепнул ему на ухо:  
- Я буду занимать отца и попробую навести разговор на Турнефора и Линнея. Чувствуешь мою преданность?
И он действительно разговорился с пастором, так что Юлиус оставался некоторое время наедине с Христиной и Лотарио. Теперь они уже не чувствовали прежней неловко­сти, они пробовали глядеть друг на друга и даже разгова­ривать.
Впечатление, произведенное утром Христиной на Юлиу­са, все усиливалось и становилось глубже.
Он никогда еще не встречал такого живого, ясного личи­ка, в котором можно было прочесть, как в открытой книге, все чистые порывы девственной души. Взгляд Христины был чист, как хрусталь, и обнаруживал прелестное, преданное сердце. Все существо ее дышало кротостью и добротой: оно напоминало собой светлый майский день.
Присутствие Лотарио придавало их беседе прелесть не­винности и простоты.
Христина показала Юлиусу свои цветы, пчел, птичий двор, ноты, книги, словом всю свою тихую и простую жизнь. Потом она заговорила и о нем самом.
- Как это странно, - заметила она ему, - что у такого кроткого и спокойного человека, как вы, такой насмешли­вый и надменный друг!
Она подметила, что Самуил исподтишка высмеивал ее добряка отца, и он тотчас же стал ей антипатичен.
Юлиусу пришло на память, что и у Гете Маргарита го­ворит Мефистофелю нечто подобное во время прекрасной сцены в саду. Но по сравнению с той Маргаритой, Христина показалась ему бесконечно прекраснее. В продолжение раз­говора он заметил, что под наивной грацией молодой девуш­ки таился здравый смысл и определенно выработанный взгляд на вещи. Этими качествами она была обязана, по всей вероятности, тому обстоятельству, что ее детство про­текало без матери. В ребенке чувствовалась женщина.
Оба с нескрываемым удивлением услышали от вернув­шихся к ним пастора и Самуила, что было уже три часа и что пора в путь.
На счастливых забывчивых часах первых сердечных бие­ний пять часов пролетают всегда как пять минут.


Глава пятая
Цветы и травы не доверяют Самуилу

Пора было трогаться в путь. Но все-таки оставалась на­дежда провести вместе еще час.
Думая об этом, Юлиус повеселел. Он рассчитывал про­должать разговор с Христиной дорогой, но вышло не так. Христина инстинктивно чувствовала, что ей не следовало ос­таваться все время с Юлиусом. Она взяла под руку отца, продолжавшего говорить с Самуилом, а Юлиус печально по­брел позади.
Они продвигались лесной дорогой к прекрасному холму. Солнечные лучи весело играли на листве деревьев, и аро­матный воздух оглашался влюбленными трелями соловьев.
Как уже сказано, Юлиус, недовольный Христиной, держался в некотором отдалении.
Он попробовал пустить в дело маленькую хитрость.
- Лотарио, поди-ка сюда, взгляни, что тут такое, - по­звал он ребенка, который, уцепившись за руку Христины, семенил ножками рядом с ней.
Лотарио подбежал к своему новому приятелю. Юлиус по­казал ему сидевшую на ветке стрекозу. При виде этого изящного, великолепного насекомого с трепещущими кры­лышками мальчик взвизгнул от радости.
-  Как жаль, что Христина не видит стрекозы! - прого­ворил Юлиус.
-  Сестрица, - закричал Лотарио, - иди скорее сюда! А так как Христина не шла, чувствуя, что не сам ребенок ее зовет, то Лотарио подбежал к ней и начал теребить ее за платье. Ей пришлось поневоле оставить руку отца и после­довать за мальчиком, чтобы посмотреть прекрасные кры­лышки стрекозы.
Стрекоза исчезла, а Христина явилась.
-  Напрасно ты позвал меня, - сказала она и вернулась к отцу.
Такой прием Юлиус повторил несколько раз. Он показы­вал Лотарио то бабочку, то цветок и все выражал сожаление, что Христина не видит их красоты. А Лотарио каждый раз бежал за ней и заставлял ее возвращаться.
Таким образом, благодаря настойчивости ребенка, Юлиусу удалось побыть еще несколько минут с Христиной наедине.
Маленькими ручками своего невольного союзника он ус­пел даже поднести девушке великолепный, только что рас­пустившийся цветок шиповника.
Но она неизменно возвращалась к отцу.
Однако, она не могла сердиться на Юлиуса за его настой­чивость. Вернее сказать, ей самой приходилось бороться с желанием остаться с Юлиусом.
Наконец, она обратилась к нему и детски-восхитительно проговорила:
-  Послушайте, господин Юлиус, было бы действительно крайне невежливо с моей стороны, если бы я все время была только с вами, и отец удивился бы, что я совсем не разгова­риваю ни с ним, ни с вашим товарищем. Но ведь вы еще приедете к нам, не правда ли? Мы будем тогда гулять с от­цом и Лотарио,  и если пожелаете,  то пойдем смотреть ущелье дьявола и развалины Эбербахского замка. Восхити­тельные пейзажи, г-н Юлиус! Ночью вы не могли их рас­смотреть, но днем они вам очень понравятся и тогда, обещаю вам, мы с вами будем разговаривать все время.
Они подошли к перекрестку. Маленький слуга Шрейбера не успел еще привести лошадей.
-  Пройдем несколько шагов в эту сторону, - сказал пастор, - может быть, мы встретим Гретхен около ее хи­жины.
И действительно, вскоре все заметили козью пастушку. Ее хижина стояла на середине косогора, под нависшей ска­лой. Невдалеке паслось двенадцать коз. Пугливые животные лазили по всем направлениям, разыскивая свои любимые горные травы. Подобно козам Виргилия, некоторые из них разбрелись по скалам и щипали горький ракитник. При дневном свете Гретхен казалась еще более странной и кра­сивой, чем при блеске молний. Ее черные глаза бросали уг­рюмые взоры. В черных волосах запутались какие-то нео­быкновенные цветы. Ее застали сидевшей на корточках, ут­кнувшись подбородком в руку. Казалось, она была погружена в какую-то глубокую думу. В ее позе, растрепан­ных волосах, во взгляде, во всем ее существе было много цыганского. Она была даже похожа на помешанную.
Христина и пастор подошли к ней, а она как будто и не заметила их.
-  Что же это значит, Гретхен? - сказал пастор. - Я иду сюда, а ты не бежишь меня встречать, как обыкновенно?
Ты верно, не хочешь, чтобы я поблагодарил тебя за гостей, которых ты вчера привела ко мне?
Гретхен не тронулась с места, а только вздохнула. Потом она сказала печально:
-  Вы хорошо делаете, что благодарите меня сегодня. Быть может, завтра вы уже не будете благодарить меня.
Самуил, злобно усмехнувшись, взглянул на козью пас­тушку.
- Ты, кажется, раскаиваешься, что привела нас? - за­метил он.
- Особенно вас, - ответила она. - Но и он, - продол­жала она, смотря на Христину с грустным участием, - не принес с собой счастья!..
- Кто тебе сказал все это? - спросил Самуил все так же насмешливо.
-  Сонная одурь и сухой трилистник.
- Значит и Гретхен занимается ботаникой? - сказал па­стору Самуил.
-  Да, - ответил отец Христины, - она говорит, что умеет узнавать по растениям настоящее и будущее.
- Я верю в то, - сказала козья пастушка, - что так как травы и цветы не делают того зла, которое делают люди, то они более людей достойны божьего откровения. И, благодаря своей невинности, они все знают. Я долго прожила среди них, и, в конце концов, мне удалось узнать некоторые их тайны.
И Гретхен по-прежнему уселась на корточки. Тем не ме­нее она продолжала говорить громко, но как бы сама с собой:
- Да, я привела несчастье в дорогой для меня дом. Пастор спас мою мать. Дай бог, чтобы я не погубила его дочь! Мать моя, бездомная скиталица, была гадалкой, она носила меня на спине. У нее не было ни мужа, ни религии, ничего не было ни на земле, ни на небе. Пастор приютил ее, кормил, учил. Благодаря его попечению она умерла как христианка. А те­перь видишь, матушка, как я отблагодарила человека, кото­рый дал твоей душе рай и твоей дочери кусок хлеба! Я ввела к нему в дом людей несчастья, я, жалкая неблагодарная тварь! Я с первой встречи должна была угадать их! С первых же слов их мне следовало понять, что это подозрительные люди.. Их занесла сюда гроза, и они занесли грозу.
Успокойся, пожалуйста, Гретхен, - сказала недоволь­ным тоном Христина. - Ты сегодня точно не в своем уме у тебя, верно, лихорадка?
-  Право, дитя мое, нехорошо, что ты все стараешься уединяться от людей, я говорил это тебе уже несколько раз
-  заметил пастор.
-  Я не одна: со мной бог! - возразила Гретхен.
И она закрыла лицо руками и продолжала говорить еще более уныло:
- Чему суждено быть, то и сбудется. Ни он своей довер­чивой добротой, ни она своей голубиной кротостью, ни я сво­ими худенькими руками, никто из нас не в силах отвратить судьбу. Против демона мы все втроем будем так же бессиль­ны, как один маленький Лотарио. И почему только не мне предстоит самая горькая участь?.. Ах, лучше бы было не уметь предвидеть того, чему не можешь помешать! Знать бу­дущее - только пытка!
И с этими словами она быстро вскочила на ноги, броси­ла свирепый взор на обоих пришельцев и ушла к себе в хижину.
-  Бедная девочка! - сказал пастор. - Она непременно сойдет с ума, да и теперь, я думаю, она уже ненормальная.
-  Она испугала вас, мадемуазель? - спросил Юлиус Христину.
-  Нет, мне стало как-то грустно, - ответила молодая девушка. - Она точно видит сны наяву.
- Я ее нахожу одинаково восхитительной и интересной,
- отозвался Самуил, - грезит ли она или нет, днем, ночью, при свете солнца, при блеске молний...
Бедняжка Гретхен! Все в приходе относились к ней так, как жители Трои относились к Кассандре.
Стук копыт вывел все общество из задумчивости, наве­янной последней сценой. Это привели лошадей.


Глава шестая
От счастья к шуму

Наступило время разлуки, надо было прощаться. Пастор взял с молодых людей слово, что они опять приедут к нему в гости, как только будет у них свободное время.
- По воскресеньям ведь не учатся, - робко заметила Христина. И все решили тотчас, что молодые люди приедут в первое же воскресенье, следовательно, расставались только на три дня.
Когда студенты сели на коней, Юлиус посмотрел на Хри­стину, стараясь скрыть свою грусть. Потом взгляд его оста­новился на шиповнике, который он передал ей через Лотарио. Он очень хотел бы взять этот шиповник обратно, после того как цветок побыл некоторое время у Христины.
Но она сделала вид, что не заметила этого и сказала с улыбкой, подавая ему руку:
-  Итак, наверное, до воскресенья?
-  Наверное! - отвечал он таким тоном, что Христина опять улыбнулась, а Самуил расхохотался. - Разве только со мной случится какое-нибудь несчастье, - прибавил он шепотом.
Но Христина все-таки расслышала.
- Какое же несчастье может случиться с вами за эти три дня? - спросила она, бледнея.
- Кто знает! - ответил Юлиус, полушутя-полусерьезно. - Но если вы желаете, чтобы я избежал всех опасностей, то вам это сделать легко: ведь вы ангел. Вам стоит помолить­ся за меня богу. Например, завтра, во время проповеди.
- Завтра! Во время проповеди? - повторила удивленная Христина. - Слышите, папа, о чем просит г-н Юлиус?
-  Я всегда учил тебя молиться за наших гостей, дочь моя, - заметил пастор.
- Теперь я знаю, что буду неуязвим! - подхватил Юлиус - Но в придачу к молитве Серафима мне не хватает еще талисмана феи.
И он все смотрел на шиповник.
- Право же, - сказал Самуил, - нам давно пора ехать, хотя бы и за этими невинными опасностями. Масса людей ежедневно подвергается разного рода опасностям и избегает их. Наконец, надо принять во внимание и то обстоятельство, что я с тобой. Вероятно, я кажусь Гретхен чертом, а ведь черт может многое сделать для человека. В сущности, какое истинное назначение смертных? Умереть!
-  Умереть, - воскликнула Христина. - О! Г-н Юлиус, я непременно помолюсь за вас, хотя я все-таки думаю, что вам не угрожает смертельная опасность.
Прощайте, прощайте, прощайте, - с нетерпением по­вторял Самуил, - едем, Юлиус, едем же!
Прощайте, мой большой друг! - крикнул Лотарио.
-  Хочешь дать на память большому другу твой цветок? - спросила мальчика Христина. И она отдала ребенку шиповник.
-  Но я не достану до него, - ответил Лотарио, протя­гивая ручонку.
Тогда Христина взяла ребенка на руки, поднесла его к лошади, и Юлиус взял шиповник.
Но, по всей вероятности, он получил цветок не из рук Лотарио.
-  Благодарю, до свидания! - сказал он взволнованным голосом.
И еще раз послав рукой прощальный привет Христине и ее отцу, он пришпорил своего коня и поехал крупной рысью.
Самуил поскакал за ним, а минуту спустя друзья были уже далеко.
Отъехав шагов пятьдесят, Юлиус обернулся и увидел Христину. Она также обернулась и посылала ему последний прощальный привет.
Этот отъезд стал для обоих уже разлукой, и каждый из них сознавал, что он оставлял другому как бы частичку своей души.
Молодые люди быстро проехали четверть мили, но еще не обменялись ни словом друг с другом.
Дорога была очаровательная. По одну сторону тянулись горы и лес, а по другую текла река Неккар, отражая в своих тихих прозрачных струях небесную лазурь. Жара спала, и вечернее солнце обливало розовым светом деревья и кусты.
-  Вот чудный вид, - сказал Самуил, замедляя ход сво­его коня.
- А его приходится менять на шумные улицы и дымные трактиры! - ответил Юлиус. - Никогда я не чувствовал так глубоко, как в эту минуту, что я решительно не гожусь для ваших оргий, для всех ваших ссор и сумятиц. Я рожден для спокойной жизни и для тихих радостей...
-  И для Христины! Ты забываешь самое главное! При­знайся, что деревню твою олицетворяет сельская девушка? И ты, пожалуй, прав. Девочка эта премиленькая, да и кол­дунья тоже. Я думаю, как и ты, что недурно понаведаться опять в этот округ. Но из того, что нам попалось такое слав­ное птичье гнездышко, еще не следует, что надо сейчас я раскиснуть. Напротив, с завтрашнего же дня примемся за ученье, а потом будем думать и о воскресенье. Только бы пережить все, а там, бог даст, хватит еще времени и на деревенские идиллии, и на любовь, а пока не надо забывать, что мы мужчины.
Остановившись в Неккарштейнах, выпить бутылку пива я дать отдых коням, они двинулись дальше, и было еще со­всем светло, когда они въехали в Гейдельберг.
На всех улицах и во всех окнах гостиниц сновали студен­ты. Все знакомые кланялись Самуилу и Юлиусу. Самуил, по-видимому, пользовался глубоким уважением: его почти­тельно приветствовали фуражки всех цветов: и желтые, и зеленые, и красные, и белые.
Но когда он очутился на главной улице, то уважение сме­нилось восторгом, а въезд его стал окончательным триум­фом.
Студенты всех корпораций - и мшистые дома, и простые зяблики, и золотые лисицы, и лошадки (названия разных степеней студенческой иерархии) - высыпали к окнам и к дверям. Махая фуражками и отдавая честь бильярдными ки­ями, все горланили громкими голосами знаменитую песню: «Кто спускается там по холму?», оканчивающуюся нескон­чаемым «Виваллераллераа»...
На эти овации Самуил отвечал небрежными кивками. За­метив, что весь этот галдеж только усугубляет грусть Юли­уса, он крикнул толпе:
- Молчать! Вы задурили голову моему другу! Довольно, говорят вам! На что мы вам дались? Верблюды мы, что ли, или филистеры, что вы так шумите и беснуетесь? Посторо­нитесь, а то нам нельзя сойти с коней!
Но толпа не расступалась. Все наперебой хотели принять от Самуила коня и отвести его в конюшню.
Один из студентов, лет тридцати, принадлежавший, по-видимому, к числу почтенной группы старого-дома, если только не мшистого-дома, выбежал из гостиницы, растолкал всех зябликов и простых товарищей, окружавших Самуила, и, делая неимоверные прыжки, закричал:
- Расступитесь! А! Здравствуй, Самуил! Здравствуй, мой благородный senior! Ура! Наконец, ты вернулся, великий че­ловек! - продолжал он. - Ах, какими нам казались длин­ными и время, и жизнь без тебя! Вот и ты, наконец! Виваллераллера!
- Здравствуй, Трихтер, здравствуй, мой милый, сердечный Фукс, - отозвался Самуил. И, видя слишком шумную радость фукса, добавил: - Хорошо, хорошо, Трихтер! Меня очень трогает твой восторг. Позволь мне только сойти с коня Готово! Пускай Левальд отведет моего коня. Ты что же, дуешься?
-  Послушай! - сказал обиженный Трихтер. - Такая честь!
-  Да, я знаю, Левальд - только обыкновенный това­рищ. Но недурно бывает иногда и королю сделать что-ни­будь для простого смертного. Ты же иди с нами, с Юлиу­сом и со мной, в дом коммерша.
То здание, которое Самуил назвал домом коммерша, было гостиницей Лебедя, главной гостиницей в Гейдельберге, у двери которой он остановился.
-  Для кого собралось так много народу? - осведомился Самуил у Трихтера. - Разве меня ждали?
-  Нет. Это празднуют начало пасхальных каникул, - отвечал Трихтер - ты как раз приехал вовремя. Идет коммерш фуксов (лисиц).
-  Так пойдем туда, - сказал Самуил. Метрдотель, уже предупрежденный о приезде Самуила, прибежал немедленно. Он гордился таким гостем и заиски­вал перед ним.
-  Ого! Вы порядочно опоздали, - заметил ему Самуил.
-  Простите, - оправдывался метрдотель, - но сегодня вечером мы ожидаем его королевское высочество, принца Карла Августа, сына баденского курфюрста. Он отправля­ется в Штутгарт и проедет через Гейдельберг.
-   Ну  так  мне-то  что  за дело до этого?  Он  только принц, а я - король.
Юлиус подошел к Самуилу и шепнул ему:
-  Разве присутствие принца может помешать нам се­годня ночью или завтра?
-  Я полагаю, наоборот.
-  Прекрасно! Значит идем!
И Самуил, Юлиус и Трихтер пошли на этот оглуши­тельный студенческий бал, который Трихтер назвал коммершем фуксов.


Глава седьмая
Коммерш Фуксов

Когда открылась дверь обширной залы, Юлиус в первую минуту ровно ничего не мог ни разглядеть, ни расслышать. Дым его ослеплял, а шум голосов оглушал. Впрочем, с каждым входящим сюда происходило то же самое, но потом че­ловек понемногу привыкал, приспособлялся и начинал различать фигуры и голоса. Большие люстры слабо мерцали сквозь толщу дыма, но при свете их мало-помалу можно бы­ло различить людские фигуры.
Тут было множество совсем юных студентов, которые по длине своих бород могли бы поспорить с любым халдейским мудрецом. Виднелись усы, которым позавидовала бы плаку­чая ива. Были тут и костюмы, поражавшие своей причудли­востью, местами кидался в глаза головной убор Фауста, украшенный пером цапли, или какой-нибудь чудовищный гал­стук, в глубине которого тонула чуть не вся голова, либо золотая цепочка на голой шее. В особенности же много по­всюду виднелось кружек, размеры которых могли привести в ужас бочку, и трубок, способных испугать печную трубу.
Дым, вино повсюду, оглушительная музыка, беспоря­дочные взрывы хорового пения, головокружительная пля­ска, звонкие поцелуи, расточаемые молодым девушкам, ко­торые громко хохотали, - все это путалось и смешивалось в какой-то дьявольский концерт, напоминавший образы Гофмана.
Самуил был удостоен самого пышного приема. Ему не­медленно преподнесли его трубку и гигантский царственный кубок Roemer, как его называют немцы, наполненный до краев.
-  Что тут такое? - спросил он.
-  Крепкое пиво.
-  Ну вот еще! Вылей это и принеси мне пуншу. Кубок наполнился пуншем.  В него вмещалось больше пинты. Он его выпил одним залпом. По всей зале раздались Рукоплескания.
-  Экие вы ребята! - сказал Самуил. - Но я замечаю, что публика слишком вяло танцует вальс, да и поют тоже вяло. Эй вы, - крикнул он музыкантам, - приударьте-ка погромче!
Он подошел прямо к одному из фуксов, танцевавшему с самой хорошенькой девушкой, без церемонии отобрал у него даму и начал с ней вальсировать. Вся зала смотрела на этот танец молча и неподвижно, с особенным вниманием. У Са­муила в его манере танцевать было что-то особенное и странное, против воли овладевавшее зрителями. Начинал он плавно и медленно. Потом его движение становилось изящ­ным и нежным, а потом вдруг переходило в самый быстрый темп, он начинал вертеться с неимоверной быстротой, и его танец становился страстным, мощным и разнузданным. По­том вдруг среди этой безумной радости он внезапно останав­ливался и начинал двигаться с какой-то презрительной хо­лодностью, с насмешливым выражением лица. Минутами в его взгляде выражалась крайняя печаль, так что жалость брала, глядя на него. Но вслед за тем он вздергивал плечи, делал насмешливый жест и как бы отталкивал от себя воз­бужденную к себе симпатию. Минутами его меланхолия пре­вращалась в горечь, глаза его кидали мрачный огонь, и его дама трепетала в его руке, как голубка в когтях коршуна. Это был неслыханный танец, который в одну секунду спу­скался с неба в ад, при виде которого зрители не знали, что им делать - плакать, смеяться или трепетать.
Он закончил свой вальс таким быстрым и увлекательным кружением, что все другие танцоры, которые до этого только смотрели на него, были затянуты в этот вихрь, и в течение четверти часа в зале бушевал настоящий ураган. Окончив танец, Самуил спокойно уселся. На лбу у него не было ни единой капли испарины. Он только потребовал себе новый кубок пунша.
Юлиус не участвовал в этой вакханалии. Он тонул в этом море шума и грохота, и его мысль витала в ландекском цер­ковном доме. Странная вещь: среди всех этих охрипших го­лосов в его ушах звучал тихий и нежный голос девушки, сидевшей под деревом и учившей азбуке ребенка.
Распорядитель подошел к Самуилу и что-то потихоньку сказал ему. Оказалось, что принц Карл Август спрашивает у студенческого короля разрешение посетить коммерш фуксов.
- Пусть войдет, - сказал Самуил.
При входе принца все студенты приподняли шапочки, и только один Самуил не прикоснулся к своей. Он протянул руку принцу и сказал ему:
- Добро пожаловать, кузен.
И он указал ему на стул около себя и Юлиуса.
В эту минуту какая-то девочка с гитарой только что про­пела свою песенку и обходила публику, собирая деньги. Она остановилась перед Карлом Августом. Он оглянулся назад, чтобы спросить денег у кого-нибудь из своей свиты. Но в залу никого из его свиты не пропустили. Он обернулся к Са­муилу и сказал:
- Не заплатите ли вы за меня, сударь?
-  Охотно, - ответил Самуил и вынул кошелек.
-  На, - сказал он гитаристке, - вот тебе пять золотых за меня, и вот тебе крейцер за принца.
Бешеные рукоплескания потрясли своды залы. Сам моло­дой принц аплодировал и смеялся. Спустя несколько минут он простился и ушел. Немедленно после этого Самуил пома­нил к себе Юлиуса и шепнул ему:
-  Пора.
Юлиус кивнул и вышел.
Разгул дошел до крайнего предела. Пыль и табачный дым до такой степени заполнили атмосферу залы, что она вся бы­ла словно наполнена декабрьским туманом. Стало совсем не видно тех, кто входил и уходил. Самуил, в свою очередь, скоро поднялся и незаметно вышел.


Глава восьмая
Самуил почти удивлен

Настала полночь, когда в германских, даже университет­ских городах все и вся уже давно погружено в сон. Во всем Гейдельберге только и бодрствовал один коммерш фуксов.
Самуил направился к набережной, идя по самым пус­тынным улицам и по временам оборачиваясь посмотреть, не идет ли за ним кто-нибудь. Так он добрался до берега Неккара и некоторое время шел вдоль реки, потом круто повернул вправо и направился к скатам горы, на которой находятся развалины гейдельбергского замка.
На первом уступе этой гигантской лестницы какой-то че­ловек выступил из-под деревьев и подошел к Самуилу. Куда идете? - спросил он.
-  Иду на высоту, где приближаются к богу, - ответил Самуил, пользуясь установленной формулой.
-  Проходите.
Самуил продолжал подъем на гору и скоро дошел до раз­валин замка. Здесь другой страж остановил его.
-  Что вы делаете здесь в такой поздний час? - спросил он.
-  Я делаю... - начал Самуил. Но тут ему пришла в голову блажь пошкольничать. - Вы хотите знать, что я здесь делаю в этот поздний час? - спокойно продолжал он.
-  Ничего не делаю, просто прогуливаюсь.
Дозорный вздрогнул. Потом им овладело раздражение, он крепко стукнул по стене железной тростью и сказал:
-  Ступайте-ка домой, вот что я вам посоветую. Тут те­перь не время и не место гулять.
Самуил пожал плечами.
- Я желаю полюбоваться развалинами при лунном свете. А вы кто такой и с какой стати задумали мне в этом пре­пятствовать?
- Я сторож при старом замке. Мне приказано никого не пускать сюда после десяти часов вечера.
-  Это относится к филистерам, - сказал Самуил, - а я - студент.
И он хотел устранить с дороги сторожа.
-  Ни шагу вперед, если вам дорога жизнь! - вскричал страж, кладя руку на грудь.
Самуилу показалось, что он вынул из-за пазухи нож. В то же время пять или шесть других стражей, предупрежден­ных стуком железной палки, молча подошли и схоронились в кустах.
-  О, извините, пожалуйста, - сказал тогда со смехом Самуил. - Вы, вероятно, тот самый, кому я должен отве­тить: я делаю дела за тех, которые спят.
Дозорный с облегчением вздохнул и спрятал свой нож. Остальные отошли в сторону.
-  Вовремя вы хватились, друг мой, - сказал дозорный.
-  Еще секунда, и вы были бы мертвы.
-  Ну, положим, я попытался бы еще и защищаться. Во всяком случае, не могу не поздравить вас. Я вижу, что мы находимся под бдительной защитой.
-  Как бы ни было, приятель, а вы человек уж чересчур смелый, коли решаетесь играть с такими вещами.
- Я еще и не с такими вещами игрывал.
Он прошел во двор. Луна ярко освещала стены древнего замка Фридриха IV и Оттона-Генриха. Это было великолеп­ное зрелище. При свете луны ясно выступали скульптурные украшения стен, статуи курфюрстов, императоров, божеств и чудовищ. Но Самуилу не было охоты любоваться этими украшениями. Он ограничился тем, что мимоходом бросил какое-то сальное замечание по поводу Венеры, да протянул руку с вызывающим жестом к статуе Карла Великого. Он прошел вправо, и здесь его остановил третий дозорный но­вым окликом:
-  Кто вы?
-  Один из тех, кто карает карающих.
-  Идите за мной, - сказал дозорный.
Самуил пошел за ним сквозь кустарник и мусор, то и де­ло наталкиваясь ногами на крупные камни, скрытые в гус­той траве. Когда он прошел через эти огромные развалины великого дворца, попирая ногами остатки тех потолков, ко­торые некогда высились над головами королей, его провожа­тый остановился, отпер низкую дверь и показал ему на ка­кую-то яму в земле.
-  Спуститесь туда и стойте спокойно, пока за вами не придут.
Он запер дверь. Самуил начал спускаться вниз по тро­пинке среди полнейшего мрака. Потом спуск прекратился. Самуил вступил в какое-то пространство, вроде глубокого погреба и, прежде чем его глаза успели что-нибудь разли­чить, он почувствовал прикосновение чьей-то руки к своей, и в то же время голос Юлиуса сказал ему:
-  Ты опоздал. Они уже открыли заседание. Будем слу­шать и смотреть.
Самуил мало-помалу освоился с темнотой и через несколь­ко минут различил перед собой что-то вроде комнаты, ограни­ченной неровностями почвы и кустарниками, а посреди этого пространства - человеческие фигуры. На обломках гранита и песчаника на повалившихся статуях заседало семь человек в масках: трое - направо, трое - налево, а седьмой - в середине, повыше других. Луч месяца, прорывавшийся сквозь Расселину в камне, освещал этот таинственный конклав. Введите двух ратоборцев, - сказал один из семи.
Тот, кто это сказал, не был тем, кто, по-видимому, пред­седательствовал. Этот последний сидел молча и неподвижно.
Самуил хотел было двинуться вперед. Но в это время вы­ступили на сцену двое молодых людей, которых вел третий. Самуил и Юлиус узнали в них двух своих университетских товарищей. Тот, кто велел их ввести, обратился к ним с воп­росами.
- Вас зовут Отто Дормаген? - сказал он одному из них - Да.
- А вас Франц Риттер? - Да.
-  Вы оба принадлежите к Тугендбунду? - Да.
- Как члены союза, вы помните, что обязаны безусловно повиноваться?
-  Мы помним это.
-  Вы оба из гейдельбергского университета, и оба кор­поранты. Вы должны знать двух ваших товарищей, Самуила Гельба и Юлиуса Гермелинфельда?
Самуил и Юлиус молча переглянулись в своем углу.
- Знаем, - ответили студенты.
-  Вы оба славитесь как искусные бойцы на шпагах, и вам всегда везло во время ваших студенческих дуэлей.
- Это правда.
-  Так вот приказ. Не далее, как завтра, вы вызовете на дуэль Юлиуса Гермелинфельда и Самуила Гельба, под ка­ким бы то ни было предлогом.
Самуил наклонился к Юлиусу и шепнул ему:
-  Эта сцена не лишена оригинальности. Только зачем нас заставили при ней присутствовать?
- Вы повинуетесь? - спросил замаскированный человек. Отто Дормаген и Франц Риттер молчали и колебались. По­том Отто ответил:
-  Самуил и Юлиус тоже прекрасно владеют шпагами.
- Льстец! - пробормотал Самуил.
-  Поэтому мы и избрали таких двух бойцов, как вы, - ответил на это голос замаскированного.
-  Если имеется в виду нанести верный удар, - сказал Франц, - то лучше пустить в дело кинжал, чем шпагу.
-  Я думаю, - пробормотал Самуил. Замаскированный на это ответил:
- Надо, чтобы смерть имела естественное и простое объ­яснение. Студенческая ссора - самая заурядная вещь и не внушит никаких подозрений.
Студенты все еще как будто бы колебались.
- Помните, - добавил человек в маске, - что сегодня первое июня, и что через десять дней состоится общее собра-яие, перед которым мы должны будем испрашивать для вас либо награды, либо наказания.
- Я повинуюсь, - сказали один за другим Франц Риттер и Отто Дормаген.
- Хорошо. Желаю вам доброго успеха. Вооружитесь му­жеством. Можете теперь удалиться. Франц и Отто вышли с тем же самым человеком, который ввел их. Семеро в масках сидели, не говоря ни слова. Через пять минут тот человек вернулся и доложил, что студенты удалились.
-  Введите двух других ратоборцев, - сказал тот же че­ловек, который раньше говорил от имени семерых. Пристав совещания пошел в ту сторону, где ждали Юлиус и Самуил.
-  Пойдемте, - сказал он им.
Самуил и Юлиус в свою очередь очутились в этой стран­ной зале заседаний перед семью замаскированными.


Глава девятая
Самуил почти тронут

Тот же самый замаскированный человек, который гово­рил с Францем и Отто, обратился теперь к нашим друзьям:
-  Вас зовут Юлиус Гермелинфельд? - обратился он к Юлиусу. - Да.
- А вы Самуил Гельб? - Да.
-  Вы принадлежите к Тугендбунду, и, будучи его чле­нами, вы обязаны нам повиноваться.
-  Так.
-  Вы видели сейчас двух студентов, которые только что вышли отсюда и слышали их имена? Вы знаете, какое обе­щание дали они на завтрашний день?
- Они обещали шкуру с медведя, которого завтра убьют, ответил Самуил, не упускавший случая позубоскалить.
Они вас вызовут. Вы будете биться с ними. Вы лучшие Дуэлянты во всем гейдельбергском университете. Убивать их не следует, достаточно тяжело ранить. Согласны ли вы по­виноваться?
-  Я согласен, - отвечал Юлиус.
- Хорошо, - произнес голос таинственного незнакомца. - Ну а вы, Самуил Гельб, вы колеблетесь?
-  Я? Да, - отвечал Самуил. - Я раздумываю о том, что в сию минуту обращаетесь к нам двоим точь-в-точь с таким же требованием, с каким только что обращались к тем двум, и я тщетно стараюсь уяснить себе, зачем вы натрав­ливаете двух своих на двух своих же. До сих пор я думал, что Тутендбунд был основан не для того, чтобы устраивать петушиные бои, а для чего-то другого, более серьезного.
- Дело идет не о том, чтобы шутить и развлекаться, - возразил на это замаскированный, - а о том, чтобы пока­рать виновных. Мы не обязаны давать вам никаких объясне­ний. Но будет небесполезно, если вы поймете причины на­шего постановления. Дело идет о том, чтобы избавить союз от двух ложных братьев, которые предают нас. Союз оказы­вает вам честь, отдавая вам в руки свою мстительную шпагу.
-  Но, позвольте, кому она вручается, эта шпага, нам или им? - спросил Самуил. - Кто поручится нам за то, что вы от них, а не от нас желаете избавиться?
-  Ваша совесть. Мы хотим нанести удар двум предате­лям, и вы сами лучше, чем кто-либо другой должны знать, вы или не вы эти предатели.
- А разве вы не можете по ошибке считать нас предате­лями, хотя бы на самом деле мы вовсе ими не были?
-  О, легковерный брат. Если бы мы против вас устраи­вали эту дуэль, с какой стати мы поставили бы вас лицом к лицу с вашими противниками? С какой стати мы сделали бы вас тайными свидетелями переговоров с ними? Мы отдали бы им наш приказ в строгой тайне, они бы вас оскорбили и вызвали, вы люди храбрые, вы приняли бы вызов, вы дра­лись бы с ними, и вам осталось бы совершенно неизвестным наше участие во всем этом деле. Но ведь мы поступили со­всем наоборот. Мы предупредили вас обо всем за десять дней. Вы были в отпуске у себя на родине во Франкфурте, когда наш курьер вызвал вас на двадцатое мая, внушив вам при этом, чтобы вы хорошенько поупражнялись в обращении со шпагой, так как двадцатого мая вам предстоит бой на смерть. Согласитесь сами, что такой образ действий никак нельзя считать ловушкой.
- Но если Франц и Отто предатели, так почему же вы
приказываете нам только ранить их, а не убить? - спросил Самуил, у которого кроме всех этих сомнений скрывалась еще какая-то мысль.
Человек в маске только одну минуту оставался в нереши­тельности, потом, обменявшись какими-то таинственными жестами с другими замаскированными, он сказал:
- Ну слушайте. Мы хотим, чтобы вы избавились от вся­ких сомнений в ваших действиях и в наших намерениях. И, хотя уставы наши требуют от вас безответного повиновения, мы, тем не менее, соглашаемся разъяснить вам все дело до конца. Слушайте же. Семь месяцев тому назад был подписан Венский трактат. Франция торжествует. В настоящее время во всей Германии стоят друг против друга только две дейст­вительных силы: император Наполеон и Тугендбунд. Офи­циальные правительства Австрии и Пруссии согнули шеи и подставили головы под сапог победителя. Тугендбунд же продолжает свое дело. Там, где шпага перестает действовать, начинает действовать нож, Фридрих Стапс пожертвовал со­бой, его кинжал едва не сделал из Шенбруна алтаря неза­висимости. Он погиб, но кровь мучеников производит кре­щение идей и порождает преданность долгу. Наполеон это знает и не сводит глаз с нашего союза. Он распорядился шпионить за ним. Отто Дормаген и Франц Риттер продались ему. Мы имеем положительные доказательства этого. Поль­зуясь своими членскими правами, они рассчитывают присут­ствовать на нашем общем собрании первого июня для того, чтобы узнать те важные решения, которые будут приняты на этом собрании, и затем продать их Наполеону. Надо помешать им присутствовать на этом собрании. Но как это сде­лать? Убить их, скажете вы? Но наполеоновская полиция поспешит заменить их другими. А между тем в наших инте­ресах знать шпионов для того, чтобы не доверяться им и, в случае надобности, сообщать через них врагу ложные изве­стия. Поэтому-то нам нет никакой выгоды убивать их. До­статочно серьезной раны, которая на несколько дней удер­жит их в постели, а когда они выздоровят, день общего со­брания уже минует. Ради пущей предосторожности мы дали им роль зачинщиков. Таким образом, они ничего не подо­зревают и будут сообщать французам то, что мы найдем по­лезным им доверить. Теперь вы понимаете, почему мы поручаем вам не убивать их, а только ранить.
-  Ну а если не мы их, а они нас ранят? - осведомился Самуил.
-  Тогда законы о дуэлях вынудят их в течение несколь­ких дней скрываться, а мы в то же время через наших вли­ятельных друзей постараемся натравить на них законное преследование. Их арестуют и продержат под арестом по крайней мере две недели.
-  Да, конечно, в обоих случаях выгода будет на сторо­не... на стороне Тугендбунда, - заметил Самуил.
Шестеро замаскированных сделали жесты нетерпения. Тот из них, который до сих пор говорил, снова начал речь на этот раз гораздо более суровым тоном:
-  Самуил Гельб, мы дали вам разъяснения, хотя в дей­ствительности, вместо всяких объяснений могли отдать вам простой приказ. Больше разговаривать нечего. Будете ли вы повиноваться или нет?
- Я не говорю, что я отказываюсь, - ответил Самуил. - Но, - прибавил он, решившись, наконец, обнаружить свою тайную мысль, - мне кажется несколько странным и даже слегка унизительным, что Тугендбунд делает нам такое ни­чтожное поручение. Можно было бы подумать, что нас не очень-то дорого ценят, и что нас не очень-то скупо расходуют. Я выскажусь совершенно откровенно: моя гордость побуждает меня думать, что я стою несколько больше того, во что меня ценят. В Гейдельберге я первый, а в союзе я все еще на третьей ступени. Я не знаю, кто вы, но готов охотно верить, что между вами есть люди лучше меня. Я охотно преклоняюсь перед теми, кто говорил от вашего имени, и чей голос, как мне кажется, я уже слышал сегодня вечером. Но я решаюсь утвер­ждать, что среди вас, стоящих на высших ступенях союза, найдется немало таких, с которыми я, по меньшей мере, могу считать себя равным. Поэтому мне и показалось, что вы могли бы найти для нас какое-нибудь дело посерьезнее, что вы пу­скаете в дело руку там, где надо было бы пользоваться голо­вой. Я сказал, что хотел. Завтра я буду действовать.
Тут один из семи, тот, который сидел повыше других и который до сих пор не сказал ни слова и не сделал ни одного движения, важным голосом медленно произнес:
-  Самуил Гельб, мы тебя знаем. Тебя приняли в Ту­гендбунд после надлежащих испытаний. Почем ты знаешь? Быть может, то, что теперь готовится, является новым не­обходимым испытанием? Мы знаем твой высокий ум и знаем твою крепкую волю. Ты можешь, и ты хочешь. Но тебе достает сердца, веры, самоотречения. Самуил Гельб, ты внушаешь мне страх тем, что, вступив в наши ряды, ты руководствовался не жаждой общей свободы, а своей лич­ной гордостью, что ты стремишься служить не общей на­шей цели, а хочешь только воспользоваться нашей силой ради собственных интересов. Но мы боремся не из-за лич­ных амбиций, мы тратим наши силы и терпим страдания ради религии. У нас нет ни малых, ни великих дел, ибо все у нас направлено к одной цели. У нас последний стоит первого. У нас есть только верующие. И предпочтение от­дается только мученикам. Тебе отдают преимущество, по­тому что тебя предназначают на гибельное дело. Мы ука­зываем тебе службу, ты же говоришь на это: зачем, поче­му? А ты должен был бы сказать: благодарю. Ты во всем сомневаешься, только в самом себе не сомневаешься. Мы нисколько не сомневаемся в твоей отваге, но сомневаемся в твоей добродетели. Вот из-за этого-то, быть может, ты так мало и продвинулся в «Союзе добродетели» (т. е. в Tugendbund).
Самуил с глубоким вниманием слушал эту важную речь. Она, видимо, поразила его, потому что после непродолжи­тельного молчания он ответил на нее, но уже далеко не прежним тоном:
-  Вы не так меня поняли. Если я сделал попытку дать себе перед вами надлежащую оценку, то это было сделано в интересах  дела,   а   не   в   интересах  деятеля.   Отныне   я предоставляю говорить за себя своим делам. Завтра я буду простым вашим воином, и ничем более.
- Хорошо, - сказал президент. - Мы рассчитываем на тебя. А ты сам положись на бога.
По знаку председательствующего человек, который ввел Самуила и Юлиуса, подошел к ним и повел их обратно. Они поднялись по тропинке, перебрались через развалины, вновь прошли мимо трех дозорных и вернулись в глубоко спящий Город. Через полчаса оба были в комнате Самуила в гостинице Лебедя.


Глава десятая
На жизнь и на смерть

Теплый воздух майской ночи струился в открытое окно, и звезды, как влюбленные, утопали в мягком и тихом лун­ном сиянии.
Самуил и Юлиус молчали, они все еще были под впе­чатлением той таинственной сцены, при которой они при­сутствовали. У Юлиуса с этим впечатлением была нераз­рывно связана мысль об отце и о Христине. Самуил же думал только о самом себе.
Казалось, трудно было смутить надменного ученого, но, несомненно, глава этого верховного клуба почти произвел на него впечатление. Самуил думал: кто бы такой мог быть этот человек, говорящий так необычайно властно, началь­ник над начальниками, глава целого, члены которого исключительно принцы крови? Под этой маской Самуилу ме­рещился чуть не император.
О, стать со временем самому главой этой верховной ас­социации - вот цель, к которой надо стремиться. Держать в своих руках судьбу не каких-нибудь жалких созданий, а целых народов - какая завидная участь!
Так думал Самуил, вот почему строгое предупреждение незнакомого главаря так глубоко поразило его.
К ужасу и стыду своему Самуил сделал следующее от­крытие: он думал, что у него есть все выдающиеся пороки, на проверку оказалось, что у него одного из них не хватало, и даже довольно крупного: лицемерия. Неужели он является только полусилой? Как? Он позволил себе поступить неосто­рожно, гордо обнаружив свои надежды и свое значение перед людьми, которые, обладая сами властью, очевидно, не осо­бенно желали принять в свое общество алчное и властолю­бивое лицо. Какое ребячество, какая глупость!
-  Решительно,  - думал Самуил, - Яго - великий человек. Черт возьми! Когда играешь в карты, дело идет только о выигрыше во что бы то ни стало!
Он быстро вскочил с кресла, на котором сидел, и начал ходить по комнате крупными шагами.
-  Нет, ни за что, - говорил он сам с собой, откинув голову, сжав кулаки и сверкая глазами, - нет: лучше неу­дача, чем лицемерие! В сущности, дерзость имеет большие преимущества перед низостью. Все-таки я подожду еще не­сколько лет, пока решусь сделаться Тартюфом. Останусь се­бе Титаном и попробую взять небо приступом, прежде чем попасть на него мошенническим образом.
Он остановился перед Юлиусом, который, закрыв лицо руками, казалось, был погружен в глубокую думу.
-  Что ж ты не спишь? - спросил Самуил, кладя руку ему на плечо. Юлиус очнулся.
-  Нет, нет, - заговорил он, - мне надо сначала напи­сать письмо.
-  Кому же? Христине, что ли?
- О, это невозможно. Под каким предлогом и по какому праву стал бы я писать ей? Нет, я собираюсь писать отцу,
-  Но ведь ты страшно теперь утомлен. Ты ему напи­шешь и завтра.
-  Нет, Самуил, мне нельзя откладывать этого, я сейчас же сажусь писать.
- Хорошо, - сказал Самуил. - В таком случае и я тоже напишу письмо этому великому человеку по тому же самому поводу. И напишу свое письмо, - прошипел он сквозь зубы, - теми чернилами, которые употреблял Хам, когда писал Ною. Для начала сожжем эти корабли.
И он продолжал уже вслух:
-  Но сперва, Юлиус, мы должны условиться с тобой на­счет одного важного пункта.
-  Какого?
-  Завтра мы деремся с Францем и Отто. Хотя решено, что они должны нас задеть, но мы можем, однако, заранее сами избрать себе противника - тем, что каждый из нас сам попадется своему избраннику, или будет избегать чужого. Самый сильный из них, безусловно, Отто Дормаген.
-  Дальше?
-  С нашей же стороны - твоя скромность может тебя в этом убедить - если кто из нас увереннее в своей шпаге, так это я.
-  Возможно. А затем?
-  Затем, мой дорогой, я думаю, что будет справедливо, если я займусь Отто Дормагеном, и я беру его себе. Следовательно, тебе остается Риттер.
- Иными словами, ты не вполне уверен во мне? Спасибо!
- Пожалуйста, не дурачься! Хотя бы в интересах Тугендбунда, если не в твоих личных, я желаю, чтобы все выгоды были на нашей стороне, вот и все. Тебе даже не за что быть мне обязанным. Помни, что Дормаген обладает одним, очень опасным приемом борьбы.
-  Тем более! Я, во всяком случае, отказываюсь от не­равномерного дележа опасности.
- Ах! Так ты еще и спесив? На здоровье! - сказал Са­муил. - Но, разумеется, и я завтра также покажу свой го­нор. Выйдет, что мы оба будем считать себя обязанными столкнуться именно с более опасным противником, каждый из нас будет стараться опередить другого и произойдет не­ловкая поспешность в вызове на ссору Отто. Окажется, что зачинщиками-то будем мы, роли перепутаются, и мы явимся ослушниками Союза...
-  В таком случае, бери Франца и оставь мне Отто.
-  Право, ты точно ребенок, - сказал Самуил. - Слу­шай, давай лучше кинем жребий.
-  На это я согласен.
-  Слава богу!
Самуил написал имена Франца и Отто на двух клочках бумаги.
-  Честное слово, то, что ты заставляешь меня делать, просто дико, - говорил он, скатывая в трубочку билетики и мешая их в фуражке. - Как хочешь, но я все-таки не могу понять, чтобы человек ставил свою разумную и свободную волю в зависимости от какого-то слепого и глупого случая. Бери свой билетик. Если только ты вынешь Дормагена, то, вероятно, это твой смертный приговор. Ты сам, что называ­ется, прешь на рожон, как баран под нож мясника, нечего сказать: славный первый шаг!
Юлиус уже начал было развертывать взятый им билетик, как вдруг остановился.
-  Нет, - сказал он, - лучше я прочту его после того, как напишу отцу.
И он вложил билетик в библию.
-  И я, пожалуй, сделаю то же самое, но только просто из равнодушия.
И Самуил опустил свой билетик в карман.
Потом оба сели друг против друга за письменный стол и при свете лампы стали писать.
Письмо часто служит характеристикой писавшего его. Прочтем же оба письма.
Вот письмо Юлиуса:
«Бесконечно дорогой и глубокоуважаемый батюшка. Я прекрасно сознаю и искренне чувствую все то, чем обязан вам. Не только знаменитым именем величайшего совре­менного химика, не только значительным состоянием, при­обретенным со славой работами, известными по всей Европе, но еще, и это главное, той безграничной и неисчерпаемой нежностью, которой Вы скрасили печальное мое существо­вание, никогда не ведавшее материнской ласки. Верьте, что сердце мое преисполнено к Вам чувством признательности за Ваше обо мне попечение и за Вашу снисходительность. Благодаря им, я всегда сознавал себя вдвойне Вашим сыном и люблю Вас вдвойне: как отца и как мать.
У меня появилась потребность высказать Вам все это в ту минуту, когда мой внезапный отъезд из Франкфурта, несмотря на Ваши распоряжения, как бы обвиняет меня перед Вами в равнодушии и неблагодарности. Уезжая в Кассель, Вы запретили мне возвращаться в Гейдельберг. Вы желали послать меня в Иенский университет, где бы около меня не было Самуила, так как Вы боитесь его вли­яния на меня. Когда Вы вернетесь во Франкфурт, Вы бу­дете сердиться на меня за то, что я воспользовался Вашим отсутствием, чтобы уехать сюда. Но сначала выслушайте меня, мой добрый батюшка, и тогда Вы меня, быть может, простите.
Сказать Вам, что меня снова привело в Гейдельберг? От­нюдь не неблагодарность или желание ускользнуть, но неот­ступный долг. В чем именно он состоит, я не могу Вам этого открыть. Ответственность занимаемого Вами положения в обществе, и Ваши служебные обязанности не позволяют мне говорить, оттого, быть может, что они же не позволили бы Вам и молчать.
Что же касается влияния на меня Самуила, то я его и не отрицаю. Он, действительно, так умеет подчинить себе мою волю, что я чувствую свое бессилие противостоять ему. Его влияние, быть может, - и неотразимое, и дурное, и даже ро­ковое, но оно мне необходимо. Я, как и Вы, знаю его недостат­ки, но моих недостатков Вы не видите, я сам их чувствую. Я смирнее и мягче его, но у меня не хватает ни решительности, ни твердости духа. Все мне быстро надоедает и становится скучным, я часто устаю. Я спокоен вследствие малодушия, а нежен по флегматичности. Ну вот Самуил и заставляет меня встряхиваться.
Мне кажется, страшно даже выговорить, что Самуил со своей неутомимой энергией, со страстной настойчивостью даже необходим для моей апатичной натуры. Мне кажется что я только тогда чувствую, что живу, когда он бывает со мной. Когда же его нет, я едва прозябаю. Его власть надо мной безгранична. Первый толчок моим действиям всегда дает он. Без него у меня опускаются руки. Его язвительная веселость, его злой сарказм, как-то волнуют мою кровь. Он точно опьяняет меня. Он это знает и злоупотребляет этим потому, что в его сердце нет места ни любви, ни преданно­сти. Но что поделаешь? Разве можно укорять в жестокости проводника, который старается растолкать замерзающего путешественника, занесенного снегом? Разве можно сер­диться на горькое питье, которое жжет вам губы, когда толь­ко оно одно может вывести вас из оцепенения? И что бы Вы предпочли для меня: смерть или водоворот жизни?
Впрочем, мое путешествие нельзя назвать бесцельным. Я возвращался через Оденвальд и посетил великолепную мес­тность, которую никогда не видал до сей поры. В следующем письме я Вам опишу впечатления, оставшиеся у меня после этой восхитительной поездки. Я поверю Вам все свои тайны, Вам, моему лучшему другу. В Оденвальде я нашел один до­мик, а в домике... Надо ли Вам говорить об этом? Не будете ли Вы также смеяться надо мной? Тем более, что именно в настоящее время я не хочу, вернее, не должен воскрешать в своей памяти этот образ...
Возвращаюсь к сути моего письма. Простите мне мое не­послушание, батюшка. Уверяю Вас, что в эту минуту мне необходимо знать, что Вы меня прощаете. Боже мой! Мои таинственные намеки, вероятно, взволнуют Вас? Дорогой ба­тюшка! Если наша судьба действительно в руках божьих, то я прибавлю к этому письму успокаивающее Вас слово. Если же я ничего не прибавлю... если я ничего не прибавлю, то Вы меня простите, не правда ли?..»
Уже давно Юлиус боролся с одолевавшей его усталостью. Но на этой фразе перо выскользнуло у него из пальцев, голова склонилась на левую руку, глаза закрылись, и он заснул.
-  Э! Юлиус! - окликнул его Самуил, заметивший все это.
Но Юлиус спал.
-  Слабая натура! - пробормотал Самуил, отрываясь от письма. - Какие-нибудь восемнадцать часов, проведенных без сна, могут его вконец обессилить. Закончил ли он, по крайней мере, свое послание? Ну-ка, посмотрим, что он пи­шет отцу?
И он без церемонии взял письмо Юлиуса и прочел его. Когда он дошел до того места, где говорилось о нем, на его губах появилась злая усмешка.
- Да, - сказал он, - ты принадлежишь мне, Юлиус, и даже в большей степени, чем вы оба полагаете, ты и твой отец - вот уже два года, как я властвую над твоей душой, а в настоящую минуту, может быть, и над жизнью. Кстати, можно сейчас же и проверить это. Он вынул из кармана свой билетик и прочел: Франц Риттер.
Он захохотал.
- Выходит, что жизнь и смерть этого мальчика в моих руках. Стоит мне только оставить все в прежнем положении, и Отто Дормаген зарежет его, как цыпленка. Он спит, я могу вытащить из библии его билетик, а на место его положить свой, тогда с Францем он еще справится. Сделать это? Или нет? Черт знает! Ничего не могу придумать! Вот такое имен­но положение в моем вкусе! Держать в руках своих, как ка­кой-нибудь стакан с костями, жизнь человеческого сущест­ва, вести игру на жизнь и на смерть - это интересно! Будем продолжать это упоение богов. Прежде чем решиться на что-нибудь, я допишу письмо, разумеется, менее почтительное, чем письмо Юлиуса, хотя у меня естественные причины для почтительного отношения к знаменитому барону точно та­кие же, как и у Юлиуса.
Письмо Самуила, действительно, было довольно дерзкое.


Глава одиннадцатая
Credo in hominem...

Вот отрывок из письма Самуила:
«Есть во Франкфурте узкая, темная и грязная улица с прескверной мостовой, улицу эту сдавили два ряда полуразвалившихся домов, которые шатаются, как пьяные, и касаются друг друга верхними этажами. Пустые лавки ее выходят на задние дворы, заваленные ломом железа и битыми горшками. Эту улицу к ночи запирают накрепко, как притон зачумленных: это еврейский квартал.
Даже солнце никогда туда не заглядывает. Ну а Вы ока­зались менее брезгливым, чем солнце. Однажды, каких-ни­будь двадцать лет тому назад, Вы забрели туда и, проходя увидели поразительно красивую молодую девушку, сидев­шую с шитьем на пороге одного дома. Вы, разумеется, нача­ли туда наведываться.
В то время Вы еще не были известным ученым, которого прославила и обогатила Германия, но Вы были молоды и очень умны. А у еврейки было очень нежное сердце. Разу­меется, не Вы скажете мне, какой получился результат от соединения ее сердца с Вашим умом.
Но я-то знаю, что я родился год спустя после Вашего зна­комства, и что я - незаконный.
Впоследствии мать моя вышла замуж и умерла где-то в Венгрии. Я же знал только своего деда, старика Самуила Гельба, который воспитывал сына своей единственной дочери.
Что же касается моего отца, то, вероятно, я встречал его, но он вида никогда не подавал, что знает, кто я такой. Ни­когда, ни при ком, даже наедине со мной, он не признавал меня за сына, и не раскрывал мне своих объятий. Никогда, ни разу не шептал мне слов: дитя мое.
Я думал, что он женился и сделал себе в свете карьеру. Разумеется, не мог же он признать за сына незаконнорожденного еврея, прежде всего, в силу своего общественного поло­жения, далее из стыда перед своей женой и, наконец, пото­му, что у него, может быть, родился законный сын...»
На этом месте Самуил заметил, что Юлиус заснул и попробовал было разбудить его. Тогда он вынул из кармана доставшийся ему билетик и прочел на нем имя Франца Риттера.
После некоторого колебания Самуил, как мы уже сказали, положил билетик обратно в карман и стал писать дальше.
«Так прожил я до двадцати лет, не зная и того, кто был моим отцом, и того, кто такой были Вы. Как то раз утром, на том же самом пороге, где тринадцать лет тому назад Вы увидели мою мать за шитьем, я сидел и читал, как вдруг» подняв глаза от книги, я увидел перед собой степенного человека, смотревшего пристально на меня. Это были Вы. Вы вошли в лавку. На Ваши расспросы обо мне мой дедушка подобострастно отвечал Вам, что я был очень смышленый,  умный и прилежный мальчик, что я охотно учился всему, что я уже знал французский и еврейский языки, которым он мог меня учить, но что по бедности своей, ему трудно было воспитывать меня.
Тогда Вы были так добры, что взяли меня в свою хими­ческую лабораторию, отчасти в качестве ученика, отчасти в качестве слуги. Но я слушал и учился. В течение семи лет, благодаря моему железному здоровью, позволявшему мне работать днем и ночью, благодаря той дьявольской настой­чивости, с которой я погружался в учение, я мало-помалу постиг все тайны Вашей науки, и в девятнадцать лет я знал столько же, сколько знали Вы сами.
Сверх того, я изучил латынь и греческий язык, присут­ствуя только при занятиях Юлиуса.
Вы даже, как будто, привязались ко мне - ведь я так интересовался Вашими опытами! А так как я был неразго­ворчив и держался особняком, то Вы совершенно не догады­вались о том, что творилось во мне.
Но это не могло продолжаться так долго. Вскоре Вы за­метили, что я шел все далее по намеченному мной пути. Вы вспылили, я также. И между нами произошло объяснение.
Я спросил Вас, какая конечная цель Вашей науки. Вы от­ветили мне: наука. Но ведь наука не есть цель, она только средство для достижения цели. Я же хотел применить ее к жизни.
Как! У нас в руках были страшные тайны и силы! Благо­даря нашим анализам и открытиям, мы могли сеять смерть, любовь, безумие, зажечь или потушить сознание, нам сто­ило только капнуть жидкостью на плод, и мы могли, если бы пожелали, умертвить самого Наполеона! И вдруг мы не пользуемся тем чудесным могуществом, которое является плодом наших необыкновенных способностей и неустанного труда. Этой сверхчеловеческой силе, этому орудию власти, этому капиталу самодержавия мы позволяем бездействовать! Мы ничего не извлекаем из всего этого! Мы довольствуемся тем, что все это сложено у нас где-то в углу, как у идиота-скряги сложены те миллионы, которые сделали бы его властителем мира!
Услышав такие рассуждения, Вы пришли в негодование сделали мне честь признать меня опасным человеком. Вы рассудили, что в целях осторожности следует закрыть для меня доступ в Вашу лабораторию и прекратили заниматься со мной. Но я и так уже более не нуждался в Ваших уроках Вы отказались от мысли продолжать мое образование, а я к тому времени знал гораздо более Вашего. И вот, два года тому назад, Вы отправили меня в Гейдельбергский университет, куда, сказать по правде, я и сам стремился, чтобы изучать законоведение и философские науки.
Но меня тяготит другое преступление. Со мной здесь Юлиус, и, разумеется, я имею на него то влияние, которое каждый ум, подобный моему, неизменно должен оказывать на такую душу, как его. Отсюда происходят Ваши чувства ревности и беспокойства, свойственные всем родителям. Я прекрасно понимаю, что Вы дрожите за этого сына, Вы обо­жаете в нем наследника Вашего состояния, Вашей славы и двенадцати букв Вашего имени. Вы так боготворите Вашего сына, что для освобождения его от моего влияния Вы даже пытались разлучить нас, недели две тому назад послав его в Иену. Но он, почти против моего желания, увязался ехать со мной сюда. Разве это моя вина?
Теперь давайте сводить наши счеты. Чем же, собственно, я Вам обязан? Жизнью. Пожалуйста, не пугайтесь, я вовсе не желаю этим сказать, что я Ваш сын. Вы всегда обходились со мной, как с чужим, я согласен остаться в этом положении. Я хочу Вам сказать, что я Вам обязан тем, чем живу, то есть наукой, образованием, умственной жизнью. Я также обязан Вам содержанием, которое Вы даете мне вот уже два года. Все ли это?
Теперь я возвращаюсь к тому, с чего начал это письмо. Я силен и желаю быть свободным. Я хочу быть человеком, вы­ражением божества. Завтра мне исполнится двадцать один год. Две недели тому назад скончался мой дедушка. Мать моя давно умерла. Отца у меня нет. Никаких родственных связей нет. Я придаю цену только уважению моей собственной лич­ности, и, если хотите, моей гордости. Я не нуждаюсь ни в ком, и сам никому не хочу быть обязанным ничем.
Старик Самуил Гельб оставил мне около десяти тысяч флоринов. Первым долгом посылаю Вам ту сумму, которую Вы израсходовали на меня. Это относительно денег. Что же касается моего нравственного долга, то случай у меня как раз под рукой, чтобы поквитаться с вами и также доказать Вам этим, что я способен на все, даже на хороший поступок.
Вашему сыну, вашему единственному сыну Юлиусу грозит в эту минуту смертельная опасность. Благодаря одной комбинации, которую объяснять Вам я нахожу бесполезным, жизнь его зависит от билетика, лежащего у него в библии. Если он его прочтет, ему конец. Так слушайте же, что я собираюсь сделать после того, как подпишусь под этим прощаль­ном письмом. Я хочу встать, вынуть у себя из кармана биле­тик, похожий на тот, который выбрал Юлиус и положить в его библию, себе же взять его билетик, а вместе с ним и опас­ность. Этим я исправляю для Вашего сына промах провиде­ния, одним словом, я его спасаю. Квиты ли мы, наконец?
После всего этого моя наука принадлежит исключительно мне, и я буду делать с ней все то, что пожелаю.
Поклон и забвение.
Самуил Гельб».
Самуил встал, открыл библию, вынул билет Юлиуса и на его место положил свой собственный.
Он запечатал свое письмо, когда Юлиус проснулся от дневного света.
- Отдохнул ли ты хоть немного? - спросил его Самуил. Юлиус протер глаза и начал приводить в порядок свои мысли. Когда он совершенно очнулся, то первым движением его было открыть библию и вынуть свой билетик. Он прочел: Франц Риттер.
-  Ну вот, мне и достался тот, кого я хотел, - сказал спокойно Самуил. - Эге! Это доброе провидение действи­тельно умнее, чем мне казалось и, пожалуй, оно знает на­перед, увидим ли мы закат этого восходящего солнца или нет, только оно все-таки должно было бы сказать нам о том.