Глава двенадцатая
Фукс-любимец

Пока Юлиус дописывал и запечатывал свое письмо, Самуил курил трубку.
- Знаешь ли, - сказал он, выпуская изо рта клубы дыма - нет основания думать, чтобы у Дормагена и Риттера не могли явиться такие же соображения, как и у нас, и что они, как и мы, не выбрали себе противников. Осторожность требует предупредить их. Надо предоставить им такой предлог к ссоре, от которого они не могли бы увернуться.
-  Поищем, - отвечал Юлиус, - в вопросах чести, оп­ределяемых студенческим уставом.
-  О! - отозвался Самуил. - Важно то, чтобы мы дрались не за студенческое недоразумение, а за оскорбление личности, чтобы иметь право серьезно ранить этих господ. Кажется, у твоего Риттера все та же возлюбленная?
-  Да, Шарлотта.
- Та, которая строит тебе глазки? Так это великолепно! Мы пойдем по улице, погода прекрасная. Лотта по обыкно­вению будет сидеть с работой у окна. Ты мимоходом ска­жешь ей какую-нибудь любезность, а затем будем ждать ре­зультатов.
- Нет, - сказал Юлиус и покраснел, - выдумай лучше что-нибудь другое.
-  Почему же?
-  Не знаю, просто не хочется драться из-за девчонки. Самуил пристально посмотрел на него и расхохотался.
-  Святая невинность! Он еще умеет краснеть!
- Да нет же, я...
- Так ты, вероятно, думаешь о Христине. Признайся-ка, ты не хочешь изменить ей даже мысленно?
-  Ты с ума сошел! - воскликнул Юлиус, который вся­кий раз смущался, когда Самуил заводил речь о Христине.
-  Если я сумасшедший, то ты дурак, что не хочешь ска­зать слова Шарлотке. Ведь это ни к чему не обязывает, а нам не найти более удобного и важного предлога. А, может быть, ты дал обет ни с кем не говорить, кроме одной Хри­стины, ни на кого не смотреть, кроме Христины, никого не встречать, кроме...
-  Ты надоел мне! Хорошо, я согласен, - выговорил с усилием Юлиус.
-  В добрый час! А я? Из какого бы камня мне выбить искру,  чтобы разжечь ссору между Дормагеном и мной? Черт возьми меня совсем! Никак не могу придумать. Нет ли у него предмета страсти? А с другой стороны, если употре­бить одно и то же средство, значит обнаружить большое убожество воображения, да притом, сам посуди... мне вдруг драться за женщину! Просто невероятно!
На минуту он задумался.
-  Нашел! - обрадовался он. Он позвонил. Явился мальчик.
-  Вы знаете моего фукса, Людвига Трихтера?
-  Знаю, г-н Самуил.
- Сбегайте скорее в «Ворон», он живет там, и передайте, что я желаю его видеть, пусть он придет сейчас же, мне надо с ним поговорить.
Мальчик ушел.
- А пока, - сказал Самуил, - не заняться ли нам своим туалетом?
Спустя десять минут прибежал запыхавшийся Людвиг Трихтер с припухшими от сна глазами.
Людвиг Трихтер, которого мы видели раз только мель­ком, представлял собой тип студента двадцатых годов. Ему было не менее тридцати лет. На глазах этой почтенной лич­ности прошло по крайней мере четыре поколения студентов. Борода его спускалась на грудь. Высокомерно вздернутые усы, наподобие полумесяца, и тусклые от постоянных куте­жей глаза придавали физиономии этого Нестора трактиров выражение какого-то патриарха студентов.
Он имел претензию одеваться, как Самуил, у которого старался перенимать и остальные странности, разумеется, пересаливая, как делают вообще все подражатели.
Благодаря своим летам и опытности, Трихтер был неза­меним во многих отношениях. Он являлся очевидцем почти всех событий, из которых возникали те или иные отношения между студентами и филистерами или просто между студен­тами. Он был живым университетским преданием. Вот поче­му Самуил сделал из него своего любимого фукса. Трихтер очень гордился таким отличием. Достаточно было видеть, как он смиренно и подобострастно держал себя перед Саму­илом, чтобы догадаться о том, как дерзко и надменно должен был он относиться к другим.
Он вошел, держа в руках трубку, которую не успел еще зажечь. Самуил заметил это необыкновенное доказательство того, что он спешил на зов, и сказал:
- Закури трубку, ты еще ничего не ел?
- Ничего, хотя теперь уже семь часов, - отвечал Трихтер, смутившись. - Все оттого, мой дорогой senior, что я вернулся только утром с коммерша фуксов и только что заснул, как ваш посол внезапно разбудил меня.
-  Хорошо! Великолепно, что ты ничего еще не ел. Скажи-ка мне, пожалуйста, Дормаген считается у нас одним из самых замшелых домов и, вероятно, у него также есть и свой фукс-любимец?
-  Есть. У него Фрессванст.
-  А хорошо ли этот Фрессванст пьет?
-  Чудовищно хорошо! Он в этом крепче нас всех. Самуил нахмурился.
-  Как! - воскликнул он гневно. - У меня есть лисица и эта лисица не самая сильная во всех отношениях?!
-  О! О! - сказал Трихтер подобострастно. - Ведь нам еще ни разу не приходилось состязаться серьезно, но пусть только представится случай, и я, наверное, сумею побороть его.
-  Так изволь сделать это сегодня же утром, если ты до­рожишь моим уважением. Увы! Великая школа гибнет. Тра­диции исчезают. Вот уже три года, как в университете не было дуэли на выпивке. Сегодня же чтобы она была, слы­шишь? Вызови Фрессванста. Приказываю тебе потопить его.
- Слушаю, senior, - ответил гордо Трихтер. - Еще од­но слово, как мне состязаться с ним: на пиве или на вине?
- На вине, Трихтер, разумеется, на вине! Надо оставить пиво и пистолет филистерам. Шпага и вино - вот орудия студентов и благородных людей!
-  Ручаюсь тебе, что ты останешься доволен. Я бегу сию же минуту в «Большую Бочку», где всегда завтракает Фрес­сванст.
-  Ступай и объяви там всем, что Юлиус и я придем по­сле лекции Тибо, ровно в половине десятого. Я буду твоим секундантом.
-  Спасибо. Я постараюсь быть достойным тебя, великий человек!


Глава тринадцатая
Лота

После ухода Трихтера Самуил сказал Юлиусу: - Ну так мы вот как сделаем: сначала пройдем по той улицу, где живет Лотта, потом, чтобы ничего не менять б наших привычках,  в  университет на лекцию,  а потом в Большую Бочку.
Они вышли. Внизу слуга передал Самуилу письмо.
-  Э, от кого бы это? Уж не от одного ли из наших мо­лодчиков? - произнес Самуил.
Но письмо было от профессора химии Закхеуса, который приглашал Самуила к завтраку.
-  Скажи профессору, что сегодня мне нельзя придти, а могу придти только завтра.
Слуга ушел.
- Бедняга, - сказал Самуил. - У него вышла какая-нибудь закорючка с его химией. Не будь меня, как бы он читал свои лекции.
Они вышли из гостиницы и пошли к Хлебной улице. В нижнем этаже одного из домов они увидели Шарлотту, ко­торая сидела и шила у окна. Это была живая, очень стройная брюнетка с блестящими волосами, на которых кокетливо си­дел хорошенький чепчик.
-  Вон видишь шагах в тридцати отсюда стоят трое фук­сов, - сказал Самуил. - Они все увидят и передадут Риттеру. Подойди же и поболтай с девочкой.
-  Да о чем я с ней буду разговаривать?
-  Да не все ли равно. Надо только, чтобы видели, что ты разговаривал.
Юлиус неохотно подошел к окошку.
-  Вы уже встали и сидите за работой, Лолотточка, - сказал он молодой девушке. - Вы вчера не были на коммерше фуксов?
Лотта вся расцвела от удовольствия, когда Юлиус загово­рил с ней. Она встала с места и высунулась из окошка, де­ржа свою работу в руках.
- О нет, герр Юлиус, я никогда не хожу на балы. Франц так ревнив. Здравствуйте, герр Самуил. Но вы, я думаю, и не заметили моего отсутствия на коммерше, герр Юлиус?
- Я не осмелюсь сказать, что да, ведь Франц так ревнив.
- Ну вот еще! - сказала девушка с вызывающей грима­ской.
-  А что это вы шьете, Лолотточка? - спросил Юлиус. - Сатиновые душистые подушечки.
-  Они прелестны. Не сошьете ли и мне такую же.
-  Какое странное у вас желание! Зачем вам?
-  На память о вас, красавица, - сказал Самуил. - Од­нако, какой ты храбрый юноша, несмотря на свой боязливый вид.
-  Вот у меня есть готовая, возьмите, - расхрабрилась Лотта.
-  А вы пришейте к ней ленточку, - попросил Юлиус
- Боже, какая пылкая страсть! - с комической ужимке воскликнул Самуил.
- Ну вот, хорошо, - сказал Юлиус, принимая подушечку. - Благодарю вас, моя добренькая и хорошенькая Лолотточка.
Потом Юлиус снял со своего мизинца колечко и, протягивая его девушке, сказал:
-  Возьмите это в обмен, Лолотточка.
-  Но... я не знаю... право...
-  Полноте, возьмите! Лотта взяла перстенек.
-  Теперь нам надо распроститься, Лолотточка. Мы идем на лекции. Уже и так опоздали. Я еще повидаюсь с вами на обратном пути.
- Вы уходите и не хотите даже пожать мне руку, - ска­зала девушка. - Наверное, вы очень боитесь Франца.
-  Скорее, - потихоньку сказал Юлиус Самуилу, - фуксы идут в нашу сторону.
И в самом деле, трое фуксов как раз в эту минуту про­ходили мимо дома Шарлотты и видели, как Юлиус целовал руку у хорошенькой швеи.
-  До скорого свидания! - сказал Юлиус, уходя вместе с Самуилом.
Когда они пришли в университет, лекции давно уже на­чались. Занятия в Гейдельберге очень схожи с нашими па­рижскими курсами. Десятка два студентов, хотя и не запи­сывали ничего, но, по крайней мере, внимательно слушали. Остальные же потихоньку разговаривали или просто сидели молча и не слушали профессора, а иные даже позевывали. Некоторые устроились в самых странных позах. На конце одной из скамеек лежал на спине какой-то фукс, задрав ноги вверх и протянув их по стене. Другой, наоборот, улегся на живот и, оперевшись локтями о скамью, а руками подперев голову, с увлечением читал какую-то книжку.
Ни Франца, ни Отто не было на лекции. Когда она окон­чилась, Самуил и Юлиус вышли из аудитории в толпе других студентов. Было девять с половиной часов, как раз время заявиться в Большую Бочку, где предстояли любопытные дела и вакханического и трагического свойства.
Главный зал, куда вошли Самуил и Юлиус, был пере­полнен студентами. Их появление произвело сенсацию.
- Вот и Самуил! Трихтер, вот пришел твой senior! - кричали студенты.
Очевидно, их ждали. Но общее внимание, которое сна­чала обратилось на Самуила, было мгновенно перенесено на Юлиуса, когда увидали, что Франц Риттер, весь блед­ный, отделился от толпы и двинулся прямо навстречу Юлиусу.
При взгляде на него Самуил едва имел время шепнуть Юлиусу:
-  Будь как можно уступчивее.  Постараемся устроить так, чтобы вся вина свалилась на наших противников, и чтобы в случае какого-нибудь несчастья свидетели могли показать, что не мы, а нас вызвали.
Риттер остановился перед Юлиусом и загородил ему до­рогу.
-  Юлиус, - сказал он, - тебя видели разговариваю­щим с Шарлоттой сегодня утром, когда ты шел в универ­ситет.
-  Очень может быть. Я спрашивал у нее, как ты пожи­ваешь, Франц.
-  Я тебе не советую шутить. Люди видели,  как  ты целовал ей руку. Знай, что это мне не нравится.
-  Знай, что это ей вовсе не нравится.
-  Ты балаганишь, чтобы вывести меня из себя?
-  Я шучу для того, чтобы тебя успокоить.
-  Единственная вещь, которая может меня успокоить, дражайший мой, это прогулка в компании с тобой на гору Кейзерштуль.
-  Да, это правда: хорошее кровопускание в такую жару очень освежает. Я тебе его устрою, если хочешь, мой милейший.
-  Через час?
-  Через час.
Они разошлись. Юлиус подошел к Самуилу.
-  Ну, мое дело устроено, - сказал он.
-  Ладно, а свое я сейчас устрою, - сказал Самуил.


Глава четырнадцатая
«Жидкая» дуэль

Самуил отвел в сторону Трихтера, и верный фукс тут же отдал ему отчет во всех своих действиях.
-  Вот как было дело, - рассказывал Трихтер. - Когда я вошел в трактир, Фрессванст завтракал. Я подошел к его столу так просто, не показывая вида. Но, проходя мимо, я приподнял крышку на его кружке и, увидав, что в ней было простое пиво, я сказал тоном сожаления: плохой питух. Ус­лыхав эти слова, он в ярости вскочил со стула. Но тут же сделал усилие над собой, стараясь успокоиться, и холодно сказал мне: это стоит хорошего удара рапиры. Я, конечно, не был этим нисколько встревожен и, сохраняя все тот же вид сожаления, ответил ему: ты видишь сам, что я был прав я обидел питуха, а мне отвечает дуэлянт. И тут же я прибавил: впрочем, мне все равно, я одинаково согласен и на кружку, и на рапиру.
-  Хорошо сказано! - заметил Самуил. - Ну, что же дальше?
-  Тут он, наконец, начал понимать в чем дело. Если ты замышляешь бой на кружках, - сказал он, - то этим ты доставишь мне большое удовольствие, потому что у меня горло заржавело. Я пойду к моему senior'у Отто Дормагену и попрошу его быть моим секундантом. - А мой senior, Са­муил Гельб, будет моим свидетелем, - ответил я. - Какое же оружие ты избираешь? - спрашивает он. А я отвечал: вино и ликеры. Ну и вот теперь в синем кабинете все при­готовляется для этого достопримечательного сражения. Дормаген и Фрессванст уже там и ждут вас.
-  Не будем же заставлять их дожидаться, - сказал Са­муил.
И они в сопровождении Юлиуса прошли в синий кабинет.
Поединки на пиве и на вине не составляют редкости в германских университетах. Эта «жидкая» дуэль имеет свои правила и уставы, как и обыкновенная. Она производится методически, с известной последовательностью, которая не должна быть нарушаема.
Каждый из ратоборцев по очереди поглощает некоторое определенное количество напитков и затем неизменно обра­щается с руганью к своему противнику, который в свою очередь должен выпить столько же и ответить удвоенной ру­ганью.
При дуэлях на пиве вся суть дела заключается в размерах посудины. Но при сражениях на вине приняты известные ог­раничения, сообразно с крепостью вина и содержанием в нем спирта. Точно так же и во взаимной перебранке, при­нята известная шкала нарастания крепости бранных слов, что-то вроде чиноначалия ругани, которое каждый обязан знать. Бой начинается с бордосского вина и восходит до вод­ки, начинается с пинты и нисходит до бокала, начинается с колкого слова и восходит до неопрятной ругани. И так дело идет до тех пор, пока один из ратоборцев окажется не в си­лах пошевелить языком, чтобы выругаться и разинуть рот, чтобы влить туда напиток. Он и будет побежденный, а дру­гой - победитель.
Само собой разумеется, что «жидкая» дуэль может точно так же закончиться смертью, как и обыкновенная. Полиция преследует ее всеми мерами и этим только добьется того, что она укоренится.
Когда Самуил, Юлиус и Трихтер вошли в синий кабинет, там все было уже готово для сражения. По концам большого стола стояли две грозные армии бутылок и кувшинов всяких размеров, форм и цветов. А кругом стола молча и важно сто­яло человек двадцать фуксов. В комнате было только два стула, поставленных один против другого. На одном из них уже восседал Фрессванст, на другой уселся Трихтер. Отто встал около Фрессванста, Самуил около Трихтера.
Самуил вынул из кармана флорин и бросил его вверх.
- Орел, - объявил Дормаген.
Флорин упал вверх решеткой. Трихтеру следовало начи­нать.
О, муза, поведай нам об этой выпивке, об этом славном бое, в котором два сына Германии показали белому свету, до какой степени может растягиваться бренная оболочка ес­тества человеческого, и каким манером, вопреки всяческим физическим законам, содержащее может оказаться меньше содержимого.
Мы не станем упоминать о первых стаканах и о первых бранных словах. Это были ничтожные вылазки, как бы сказать, разведки. На них было израсходовано несколько ни­чтожных колкостей и всего каких-нибудь пять-шесть бутылок. Начнем с того момента, когда почтеннейший фукс, фаворит Самуила, взял бутылку мозельвейна, целую половину ее влил в огромный хрустальный стакан, спокойно его выпил и опрокинул на стол опорожненную посудину.
Обратившись после этого к Фрессвансту, он сказал ему:
-  Ученый!
Великодушный Фрессванст только улыбнулся презри­тельно. Он взял два таких же стакана, налил их до верха бордосским вином и выпил оба до последней капли и притом с самым добродушным видом, словно задумавшись о чем-то постороннем.
Вонзив в себя эту порцию, он бросил противнику обидное слово:
-  Водопивец!
Тут все свидетели поединка обернулись к величественно­му Людвигу Трихтеру, который постарался выказать себя достойным такого лестного общего внимания. По шкале кре­пости вслед за бордосским вином идет рейнвейн. Трихтер, движимый благородным самолюбием, перешагнул через одну ступень и сразу перешел на бургундское. Он схватил пу­затую бутылку, вылил ее в свой кубок, проглотил до послед­ней капли и звонким голосом крикнул противнику:
-  Королевский прихвостень!
Такая обида и такой вызов произвели на Фрессванста столь ничтожное впечатление, что он только небрежно повел плечами. Он, конечно, не хотел остаться позади. Трихтер перешагнул через рейнвейн, а он перешагнул через малагу и прямо атаковал мадеру. Но, не желая ограничиться этим скачком и желая придумать что-нибудь новенькое, он схва­тил стакан, из которого раньше пил и, ударив о стол, разбил его. Потом он взял бутылку и с несказанной грацией погру­зил ее горлышко прямо себе в рот.
Зрители видели, как вино переливалось из бутылки в че­ловека, а Фрессванст все лил его безостановочно. Вот бутыл­ка опустела на треть, потом на половину, на три четверти, а чародей Фрессванст все еще пил. Когда бутылка была, на­конец, допита, он поднял ее в руке, держа горлышком книзу. Из бутылки не выпало ни единой капли.
Среди публики пробежала как бы дрожь изумления.
Но это было еще не все. Каждый удар такой дуэли считался полным только в том случае, когда сопровождался словесным оскорблением противника. А между тем мужественный Фрессванст, по-видимому, уже утратил способность к членораздельным звукам. Вся его энергия была израсходова­ла на последнее громадное усилие. Храбрый ратоборец сидел на своем стуле в полном упадке сил, неумеренно раздув ноз­дри и герметически закрыв рот. Мадера, видимо, одолевала его. Но он в конце концов справился с ней. Ему удалось-таки раскрыть уста и выпустить одно слово:
-  Подлец!
Раздались жаркие рукоплескания.
И вот тут-то, о Трихтер, ты показал себя во всем блеске! Чуя приближение решительной минуты, ты встал с места. На этот раз ты уже не высказывал равнодушия и беззабот­ности, которые в данный драматический момент были бы не­кстати. Ты встряхнул своей густой гривой словно лев. Ты засучил рукав на правой руке, как бы для того, чтобы об­легчить движение (мы отказываемся думать, что это было сделано с недостойной целью выиграть время) и, схватив торжественным движением бутылку портвейна, ты поднес ее к устам своим и опорожнил ее всю целиком.
После этого, даже не дав себе времени перевести дух, и как бы спеша завершить удар, Трихтер ясно и отчетливо произнес:
-  Мошенник!
-  Хорошо! - удостоил его своей похвалы Самуил. Когда после этого подвига героический Трихтер пожелал сесть, то стул показался ему стоящим совсем не на том ме­сте, где он на самом деле находился, и, вследствие этого, он растянулся прямо на полу во всю длину своего корпуса.
Тогда взгляды присутствующих направились на Фрессванста. Но увы! Фрессванст был уже, видимо, не в состоянии отвечать на вызов противника. Злополучный фукс скатился со стула и оказался в сидячем положении на полу, присло­нившись спиной к ножке стола и раскинув ноги под прямым Углом. Так он сидел совершенно неподвижно, выпучив обес­смыслившиеся глаза.
Дормаген крикнул ему:
-  Ну что же ты! Ободрись! Твоя очередь.
Но Фрессванст безмолвствовал. Теперь настал черед ге­роических средств.


Глава пятнадцатая
Победа одной капли над восемью ведрами воды

Фрессванст оказался нем и безответен на все воззвания, с какими к нему обращались, хотя, по-видимому, сохранял еще проблеск сознания. Дормаген нашел нужным прибег­нуть к верному средству, которое дозволялось правилами «жидкой» дуэли. Он стал на колени около Фрессванста, на­клонился к самому его уху и крикнул ему:
-  Эй, Фрессванст, Фрессванст! Ты меня слышишь? Фрессванст отвечал ему едва уловимым кивком.
-  Слушай, Фрессванст! Сколько ударов шпаги получил великий Густав Адольф?
Фрессванст будучи не в силах говорить, кивнул головой один раз.
Дормаген сделал знак одному из студентов. Тот вышел и вернулся с полным ведром воды. Дормаген вылил эту воду на голову Фрессванста. Тот, по-видимому, вовсе этого не заметил. Дормаген снова крикнул ему на ухо:
-  Сколько пуль ударилось в великого Густава Адольфа? Фрессванст два раза кивнул головой. На этот раз двое
студентов вышли, принесли два ведра воды и вылили ее на голову Фрессванста. Но он даже и не моргнул. Дормаген снова приступил к нему с вопросом:
-  Сколько пуль ударилось в великого Густава Адольфа? Фрессванст кивнул головой пять раз.
Пятеро студентов принесли пять ведер воды и погрузили охваченного летаргией пьяницу в настоящее наводнение. После восьмого ведра Фрессванст, наконец, сделал гримасу, которая наглядно свидетельствовала о том, что он приходит в себя.
Дормаген быстро схватил бутылку можжевеловки и вставил ее в рот Фрессванста. Тот начал глотать дьяволь­скую жижу, которая жгла его после студеной ванны и за­ставила опомниться. Он отклонился от стола, и хотя его язык еле ворочался, но он все же кое-как выкрикнул одно слово:
-  Убийца!
Тут он опять свалился и на этот раз уже окончательно.
66
Но все-таки Дормаген торжествовал. Трихтер лежал на полу, как пласт, полумертвый, решительно ни к чему нечув­ствительный и явно неспособный продолжать состязание.
-  Победа за нами! - заявил Дормаген. .- Ты думаешь? - сказал Самуил.
Он подошел к своему фуксу и самым громким голосом окрикнул его. Трихтер остался глух. Обозлившись, Самуил ткнул его ногой. Трихтер не подавал никакого признака ясизни. Самуил жестко встряхнул его. И это не принесло пользы. Самуил схватил со стола бутылку, такую же, какую выпил Фрессванст. Только в ней была не можжевеловка, а киршвассер. Он хотел вставить ее горлышко в рот Трихтера, но у того зубы были судорожно сжаты. Все присутствующие уже обратились с поздравлениями к Дормагену.
-  О, человеческая воля, неужели ты осмелишься проти­виться мне! - пробормотал сквозь зубы Самуил.
Он встал, подошел к буфету и взял оттуда нож и воронку. Ножом он разжал зубы Трихтера, вдвинул между ними во­ронку и преспокойно начал лить в нее киршвассер, который мало-помалу проникал в глотку неподвижного фукса. Трих­тер лежал и, даже не открывая глаз, давал проделать над со­бой эту операцию. Зрители склонились над ним и с тревогой всматривались в него. Видно было, что он двигает губами, но без всякого успеха, никакого звука из них не исходило.
-  Пока он не заговорит, дело останется все в том же по­ложении! - воскликнул Дормаген.
- Я думаю, что от этого трупа едва ли удастся добиться слова, - сказал Юлиус, покачав головой.
Самуил взглянул на них, вынул из кармана крошечную скляночку и с большой осторожностью выпустил из нее одну каплю в рот Трихтера. Не успел он отодвинуть руку, как Трихтер, словно сквозь него пропустили электрический ток, внезапно выпрямился, вскочил на ноги, чихнул, протянул Руку к Фрессвансту и выкрикнул ему слово, которое в лек­сиконе студентов было гораздо значительнее и обиднее не­годяя, подлеца и убийцы:
-  Дурак!
Кругом раздалось общее восклицание удивления и восхи­щения.
-  Это неправильно, это незаконная уловка! - вскричал взбешенный Дормаген.
-  Почему же? - спросил Самуил, хмуря брови.
- Можно брызгать водой в лицо состязающихся, можно их встряхивать, можно заставлять их насильно пить. Но нельзя употреблять какие-то неведомые волшебные снадобья.
- Позвольте, - возразил Самуил. - Дуэль на напитках, очевидно, допускает употребление всего, что только можно пить.
-  Это правда, это правда! - раздалось вокруг.
-  Но что это за снадобье? - спросил Дормаген.
-  Очень простая жидкость, которую я предоставляю в твое распоряжение. Я прибавил одну каплю этой жидкости к бутылке киршвассера, которую должен был проглотить Трихтер, для того, чтобы одержать верх. А ты влей две кап­ли Фрессвансту, и он у тебя заговорит.
- Хорошо, давай, - сказал Дормаген.
-  Вот тебе скляночка. Только я должен тебя предупре­дить. Это вещество далеко не безопасно, и если твой фукс примет две капли, то навряд ли он останется жив. Я дал сво­ему одну каплю, и то не вполне за него спокоен.
Невольная дрожь проняла слушателей от этих слов.
-  И еще предупреждаю тебя, - продолжал Самуил, - что если ты прибегнешь к этой крайности, то знай, что я не оставлю за тобой последнего слова. Самуил Гельб не должен быть побежден. Я не поколеблюсь пожертвовать Трихтером и дам ему три капли.
Все это было сказано с жестким хладнокровием и, не­смотря на страх, внушаемый Самуилом, вызвало громкий ропот. Юлиус чувствовал, что у него выступил холодный пот по всему телу.
Отто Дормаген почерпнул мужество в общем негодова­нии, сделал шаг к Самуилу и, смотря ему прямо в лицо, проговорил:
-  Язык наш беден и вынуждает меня выразить свою мысль только вот в каких слабых словах: - Самуил Гельб, ты презренный и подлый человек.
Всех проняла невольная дрожь, и все со страхом ждали, что ответит Самуил на эту дерзость. Глаза студенческого ко­роля метнули молнию, его рука сделала судорожное движе­ние, но это было минутное волнение. Он сейчас же овладел собой, и его ответ был произнесен самым спокойным голосом. Только его спокойствие было еще ужаснее, чем его гнев.
- Мы будем биться немедленно, - сказал он. - Дитрих, ты будешь моим секундантом. Пусть наши секунданты и наши друзья устроят все как следует, чтобы для нас все было готово, когда мы придем на Кейзерштуль. Надо расставить по дороге разведчиков, а то полиция испортит нам все дело. Слухи о дуэли Риттера с Гермелинфельдом уже, наверное, дошли до нее. Надо позаботиться, чтобы нам никто не мог помешать. Клянусь дьяволом, я затеваю эту дуэль не для забавы, ручаюсь вам в том! Мне в первый раз нанесено ос­корбление, оно же и будет последним. Друзья мои, я обещаю вам такую дуэль, о которой будут говорить камни на мосто­вой. Идите же!
В этих словах Самуил высказал себя истым студенческим королем. Он говорил решительно, властно, и те, кому он го­ворил, молча кланялись ему и повиновались. Он выпускал студентов на улицу небольшими группами, через некоторые промежутки времени, и указывал им, в какую сторону идти, чтобы по возможности не возбуждать никаких подозрений. Даже сам Дормаген стоял и ждал его распоряжений.
Самуил сказал Юлиусу:
-  Иди, я догоню тебя у акаций. У тебя секундант есть?
-  Да, Левальд.
-  Ну хорошо. Иди же.
Юлиус вышел из кабинета, но не тотчас вышел из тракти­ра. Говорить ли нам, что он сделал? Он вошел в отдельный ка­бинет, запер дверь на ключ, вынул из своего портфеля засох­ший цветок, поцеловал его, потом осторожно вложил его в шелковую подушечку, которую купил у Шарлотты, надел по­душечку себе на шею и спрятал эти мощи у себя под одеждой. Покончив с этой ребяческой шуткой, он улыбнулся и после этого вышел из трактира.
Между тем Самуил, когда он, наконец, остался в синей комнате один с двумя замертво валявшимися пьяницами, наклонился над Трихтером и пощупал его лоб рукой. Трихтер вздохнул. - Хорошо, - сказал Самуил. К этому он добавил: - Этот Дормаген! Он так и бросил своего фукса, забыл о нем. А парень лихо отличился. Ну, ничего, это хороший знак.
Он кликнул человека и, указывая ему на двух пьяниц, распорядился:
-  Отнесите их в Мертвецкую.
Мертвецкая - это не что иное, как каморка, набитая со­ломой, куда вытаскивают пьяниц, упившихся до полного бесчувствия.
После этого Самуил последним вышел из трактира и, без­заботно посвистывая, направился к Кейзерштулю.


Глава шестнадцатая 
Дуэль вчетвером

Придя в назначенное место, Самуил нашел там Юлиуса и двух студентов-секундантов.
Излюбленное место для дуэлей студентов находилось за горой Кейзерштуль в двух милях от Гейдельберга.
Пройдя одну милю, дуэлянты начали предпринимать кое-какие меры предосторожности. Они свернули с большой до­роги и пошли по тропинкам, изредка оборачиваясь назад для того, чтобы проверить, не следит ли кто за ними.
При встрече с филистерами оба секунданта, Дитрих и Левальд, немедленно приближались к ним и энергичным жес­том, выразительность которого дополняла железная палка-трость, приглашали их идти прогуливаться куда-нибудь в другое место. Простой народ сторонился сам.
Распоряжение Самуила было выполнено в точности. На некотором расстоянии друг от друга были расставлены кара­улом студенты, следившие за тем, чтобы дуэлянтов не заста­ли врасплох. Дитрих шепнул им несколько слов и получил ответ: проходите.
Через полчаса они дошли до маленькой гостиницы, окру­женной деревьями. Это был новенький веселый розовый до­мик с зелеными ставнями. Вьющиеся растения взбегали до самой его крыши.
Наша компания прошла садом, утопавшим в цветах и в солнечных лучах, в зал, предназначавшийся для танцев я дуэлей. Это была огромная комната, футов шестьдесят в длину и тридцать в ширину. Места было много, можно было сколько угодно вальсировать, драться, любить и умирать.
Риттер был уже там в обществе студентов голубого каби­нета. Ожидали только Дормагена, который вскоре явился в сопровождении своего секунданта.
Четверо опытных студентов очерчивали мелом на полу границы для каждой пары, чтобы не мешать друг другу.
В то же самое время четыре гольдфукса привинчивали к рукояткам отточенные трехгранные клинки, похожие на штыки.
Студенческие шпаги состоят из двух частей, которые раз­винчиваются, чтобы их было удобнее скрывать от любопыт­ных взоров. Стальную часть обыкновенно прячут под куртку, а рукоятку в карман и таким образом обманывают шпионов.
В результате налицо оказалось четыре клинка в два с по­ловиной фута длины каждый.
-  Что ж, приступим? - спросил Риттер.
-  Сию минуту, - ответил студент, который возился в углу у какого-то ящика с инструментами.
Это был хирург, студент-медик, прибывший для починки ожидаемых изъянов кожи от шпаги. Он подошел к двери в глубине зала и крикнул:
-  Скорее, пожалуйста!
Вошел слуга, он принес две салфетки, миску и кружку воды и поместил все это около хирургического ящика.
Дормаген следил с нетерпением за всеми этими приготов­лениями и перекидывался с окружавшими его студентами краткими, отрывистыми фразами. Франц подходил то к Отто, то к хирургу. Юлиус держал себя спокойно и с достоин­ством.
Самуил же, по-видимому, был занят исключительно тем, что устранял попытку розовой веточки, колеблемой ветром, забраться в открытое окно.
-  Готово! - сказал хирург.
Юлиус подошел к Самуилу, а Риттер к Дормагену.
Тогда четыре секунданта сняли с вешалки на стене четыре куска войлока, четыре латных рукавицы и четыре стеганных пояса и подошли к дуэлянтам, чтобы облечь их в эти доспехи.
Самуил отстранил прочь своего секунданта Дитриха.
-  Убери прочь этот хлам, - приказал он.
- Но ведь это правило, - пробовал протестовать Дитрих, указывая на стол, где лежал раскрытый Устав - старая заса­ленная книга в черном переплете с красными закладками.
- В Уставе, - сказал Самуил, - изложены правила, от­носящиеся к ссорам между студентами, но здесь ссора между мужчинами. Это не булавочный укол, теперь не время напя­ливать нагрудники. Напротив, надо даже снять сюртуки.
И с этими словами он действительно снял свой сюртук и швырнул его на противоположный конец зала.
Потом он схватил первую попавшуюся шпагу, согнул ее, уперев острием в пол, и стал в выжидательную позу.
Отто Дормаген, Юлиус и Франц последовали его приме­ру, и все четверо, сбросив стеснявшие их сюртуки, пригото­вились к битве.
Речь и жесты Самуила сообщили серьезность настрое­нию присутствующих. У всех появилось предчувствие мрачной развязки.
Дитрих трижды ударил в ладоши и произнес установлен­ные слова:
- Шпаги, скреститесь!
И в ту же минуту в воздухе засверкали все четыре шпаги.
Все присутствующие принялись следить за поединками с напряженным вниманием, затаив дыхание.
Первое нападение с обоих сторон было как бы пробным, противники, казалось, приноравливались друг к другу.
Силы Юлиуса и Франца были равны. Вызванный ревно­стью припадок гнева, овладевший Францем в первую ми­нуту, сменился теперь холодной, сосредоточенной злостью. Юлиус же был прекрасен. Спокойствием, решительностью, храбростью без хвастовства сияла его юная, мужественная красота, одушевленная предстоящей опасностью. Впрочем, с обеих сторон обнаруживалось так много ловкости и при­сутствия духа, что можно было назвать этот поединок ско­рее упражнением в фехтовании, чем дуэлью, если бы вре­мя от времени быстрые натиски и еще более быстрые отра­жения, которые, казалось, вот-вот пронзят грудь, не напоминали присутствующим, что человеческая жизнь за­висела от острия этого тонкого клинка мелькавшей шпаги.
Вопреки установившемуся обычаю студенческих дуэлей, которые, собственно говоря, представляют собой более или менее опасную фехтовальную игру, ни Юлиус, ни Франц не говорили ни слова.
Что же касается до другой пары дуэлянтов, то она ка­залась гораздо серьезнее и страшнее.
Преимущество Самуила Гельба перед противником со­стояло в высоком его росте и в самообладании, которое никогда не покидало его.
Но Отто Дормаген отличался подвижностью, пылкостью, решительностью, внезапностью и смелостью движений, ко­торые невозможно было предвидеть.
Это было редкое, захватывающее зрелище: с одной стороны   спокойное   хладнокровие,   с   другой   -   страстная ярость.
Такая противоположность поражала зрителей; шпага од­ного напоминала зигзаг молнии своим быстрым, внезапным ослепительным действием; напротив, удары шпаги против­ника были верны, определенны и прямы, как острие громо­отвода.
Самуил не мог удержаться от разговоров и насмешек. Отражая с пренебрежением яростные нападения Отто, он сопровождал каждый свой отбой злой насмешкой по адресу противника.
Он делал указания Дормагену, предупреждал его, давал ему совет, как фехтовальный учитель своему ученику.
- Плохой отбой. Я нарочно открылся! Начнем снова. Теперь терц. Вот уже лучше! Вы научитесь, молодой чело­век. Стойте! Я целюсь в грудь! Говоря так, он действитель­но чуть не пронзил грудь Дормагена, который избежал удара только благодаря ловкому прыжку назад.
Однако, такая пренебрежительная самоуверенность на­чала не на шутку раздражать Дормагена. Вследствие зло­сти и уязвленного самолюбия он принялся действовать шпагой еще отчаяннее. Самуил же все не унимался, и его ядовитый язык работал в такт со шпагой.
Его лицо выражало злое торжество. Чувствовалось, что опасность была его стихией, катастрофа наслаждением, смерть жизнью. И он был прекрасен по-своему: резкие, уг­ловатые черты его лица дышали демонической красотой. Ноздри раздулись, в складке губ, выражавшей улыбку, об­наружилось еще более холодной дерзости, чем обыкновен­но; его карие, с красноватым отливом зрачки сверкали, как у тигра. Неизъяснимое выражение кровожадной гордости всего существа его вызывало у зрителей чувство не то ужа­са, не то восторга. Минутами казалось, что он обдавал де­моническим светом своих глаз всю залу, в них можно было прочесть полнейшее презрение к жизни.
При виде его спокойствия, уверенности во всех действи­ях и презрительного отношения к противнику, у зрителей сама собой зарождалась мысль о его неуязвимости.
Дормаген, который начинал уже терять присутствие ду­ха от всех его язвительных колкостей,  решил покончить разом и рискнул употребить свой особенно опасный прием, о котором говорил Юлиусу Самуил.
То был отчаянно смелый натиск. Не разгибаясь, стреми­тельно сыпал он удары один за другим, бросаясь на про­тивника, как разъяренный лев.
Послышался крик. Все думали, что Самуил ранен.
Но Самуил, словно предугадав мысли Дормагена, так бы­стро отскакивал в сторону, что сыпавшиеся градом смертонос­ные удары задевали только раздувавшуюся его рубашку.
Самуил подтрунивал, Дормаген бледнел.
В ту же самую минуту счастье как бы покинуло Юлиуса, у него оказалась слегка задетой правая рука.
Секунданты вмешались и объявили передышку.


Глава семнадцатая
Молитва ангела и талисман феи

Пробовали даже покончить на этом поединок Юлиуса и Франца. Любезность, сказанная мимоходом какой-то гризет­ке, не заслуживала серьезной дуэли по общему мнению. Но у Франца, кроме ревности, был еще приказ от Тугендбунда. Юлиус также не соглашался.
-  Мы прекратим только тогда, когда один из нас будет валяться в ногах у другого, - говорил он. - А если сюда пришли из-за царапин, то не к чему драться на шпагах, до­статочно простых иголок.
Потом он обратился к Риттеру:
-  Ты отдохнул? - спросил он.
Что же касается Отто и Самуила, то присутствовавшие были о них совершенно иного мнения. Никому ни на минуту не пришло в голову убеждать и их покончить дуэль на по­следней схватке перед передышкой, до того чувствовалась свирепая ярость одного противника, вызванная неудачным нападением, и непоколебимая самоуверенность другого.
Самуил не прекращал своих насмешек и во время пере­рыва.
- Запомни хорошенько, - говорил он Дормагену, - что на свете нет той удачи, у которой бы не было невыгодной сто­роны. Так и с твоим последним приемом: он был бы великолепен, если бы ты только не промахнулся. Теперь выходит, что ты как будто сам себя поставил в дурацкое положение.
-  Ты полагаешь? - прошипел Дормаген.
-  Ах, если бы я имел право давать тебе советы, то я посоветовал бы тебе совсем не раскрывать рта. Ты и так весь запыхался от последней похвальной натуги всадить мне в ре­бра полфута остроконечной стали, а если станешь еще раз­говаривать, так и совсем угробишь себя.
Дормаген схватился за шпагу.
-  К барьеру сию же минуту, - рычал он так яростно, что секунданты тотчас же дали сигнал.
Юлиус в это время думал:
-  Теперь одиннадцать часов. Она должна быть в часо­вне, она может быть молится за меня. Это, вероятно, ее мо­литва спасла меня сейчас.
Когда раздался сигнал к возобновлению действий, то он совершенно настроился к предстоявшей минуте.
Дуэль продолжалась.
На этот раз Дормаген даже не слышал издевательств Са­муила. Он до того рассвирепел, что преследовал только од­ну цель - заколоть противника и забывал даже думать о самом себе. От раздражения руки его тряслись, и удары были скорее сильные, чем правильные. Он доходил до исс­тупления.
Самуил замечал все и только подливал масла в огонь. Он и сам изменил тактику. Куда девалось его спокойствие и равнодушие? Он скакал, махал шпагой, делал отчаянные прыжки, перебрасывал шпагу из одной руки в другую, при­творялся испуганным... Все это сопровождалось едкими, на­смешливыми фразами и только еще более разжигало злость Дормагена, который начинал уже терять голову.
Вдруг Самуил воскликнул:
- А ну-ка, господа, скажите, на какой глаз окривел Фи­липп Македонский?
В это время он продолжал проделывать с Отто те же, из­водившие его вконец, приемы.
-  Помнится мне, как будто бы на левый глаз. Филипп, отец Александра Македонского, осаждал город... город, ей-богу, не припоминаю, какой город. Стрелок из города взял стрелу, написав на ней предварительно: в левый глаз Фи­липпа. И стрела как раз угодила в цель. Только вот что, черт возьми. Почему левый глаз, а не правый?
Отто ответил яростным натиском.
Но он опять не рассчитал, его шпага скользнула по шпаге Самуила, острие которой коснулась слегка его груди.
- Ты нарочно, что ли, открываешься? - спросил Самуил. Отто заскрежетал зубами. Ясно было, что Самуил играл с ним, как кошка с мышью.
Другие дуэлянты дрались не менее отчаянно, но у них были более равные силы.
Все же Риттер как-то ухитрился нанести такой удар, от которого Юлиус не успел увернуться.
Шпага задела его правый бок.
Но тут на выручку подоспело маленькое обстоятельство, почти чудо. Вместо того, чтобы уйти в тело, клинок на­ткнулся на что-то мягкое и шелковистое и поволок его за собой.
Благодаря этому, Юлиус успел оправиться и глубоко всадил шпагу в бок Риттеру, который тут же и упал.
Предмет, спасший Юлиусу жизнь, оказался маленьким шелковым мешочком, с засохшим цветком шиповника внутри. Он висел на шнурке у него на шее.
-  Ага, ты закончил! - сказал Самуил.
Тут секунданты поняли, что и он собирается окончить свой поединок. Дормаген хотел предупредить нападение и снова употребить свой особенный прием.
-  Опять, - заметил Самуил. - Ты повторяешься!
И снова, как в первый раз, Самуил ускользнул. В ту же минуту ловким движением своей шпаги он выбил шпагу из руки противника, проколол ему левый глаз и быстро отдер­нул шпагу назад.
Дормаген испустил страшный крик...
-  И я выбрал также левый глаз, - сказал Самуил, - для охотника это удобнее, чем лишиться правого.
Секунданты окружили раненых.
У Франца было задето правое легкое. Хирург, однако, надеялся, что он быстро поправится.
Затем хирург подошел к Дормагену.
Самуил опередил осмотр хирурга, обратись к присутст­вовавшим со словами:
-  Опасности для жизни нет. Я только имел намерение лишить его одного глаза. Заметьте, что мне ничего не сто­ило вонзить глубже шпагу в череп и задеть мозг, но я вытащил ее так осторожно и ловко, как хирургический ин­струмент. По правде сказать, это скорее операция. После этого он сказал хирургу:
-   Он еще не завтракал.  Скорее пустите ему кровь, иначе будет кровоизлияние в мозг. При хорошем уходе он сможет через две недели пойти на улицу гулять.
В ту самую минуту, когда хирург, взяв ланцет, пригото­вился выполнить совет Самуила, вбежал запыхавшийся зяб­лик (финк).
-  Что там еще? - спросил Самуил.
-  Полиция! - крикнул зяблик.
- Я так и думал, - спокойно произнес Самуил, - она, разумеется, оказала мне честь, что побеспокоила себя из-за меня. Далеко она?
-  Шагах в пятидесяти.
-  Так у нас еще есть время. Не беспокойтесь, господа: это уж мое дело, я все улажу. Он разорвал свой платок и перевязал им правую руку Юлиуса.
-  А теперь скорее надевай свой сюртук. Он также оделся сам.
Полиция вошла в сад.
Один из фуксов обратился к Самуилу с вопросом:
-  Разве у нас не будет схватки с этими стоячими ворот­никами?
-  Форменная битва? - возразил Самуил. - Это было бы забавно! Мы бы здорово их поколотили, ты, право, иску­шаешь меня, демон! Но не следует пересаливать в кровавых удовольствиях, иначе у нас притупится охота к ним. Есть другое, более простое средство.
Раздался стук в дверь залы.
-  Именем закона! - сказал чей-то голос.
-  Отоприте этим господам, - приказал Самуил. Двери открыли, и небольшой отряд полицейских агентов вошел в залу.
- Здесь, кажется, только что дрались? - спросил их на­чальник.
-  Это возможно, - ответил Самуил.
-  В таком случае - дуэлянты должны немедленно по­следовать за нами в тюрьму, - продолжал начальник.
-  Это уже менее возможно, - возразил Самуил.
-  А почему же? Где же они? Самуил указал ему на Отто и Франца.
-  Они оба в руках доктора. Вон как они уходили друг друга! Сами видите, им теперь нужен скорее хирург, чем тюремщик.
Начальник взглянул мельком на тяжело раненых, скорчил гримасу, пожал плечами и, не говоря ни слова, ушел со сво­ими агентами.
Как только полицейские удалились, Юлиус прошел в смежную комнату, сел за стол, вскрыл письмо к своему от­цу, приписал еще несколько строчек и запечатал его.
Потом, взяв чистый лист бумаги, он написал:
«Милостивый государь и дорогой пастор! Молитва ангела и талисман феи только что спасли мне дважды жизнь. Мы живы, и опасность окончательно мино­вала.
До свидания, в воскресенье приеду лично поблагодарить Вас. Да благословит Вас господь!
Юлиус ».
Потом он отдал оба письма Дитриху, которому необходи­мо было немедленно вернуться в Гейдельберг, так что он мог сдать их до отъезда почты.
Когда Юлиус снова входил в зал, раненых выносили на носилках, а Самуил жаловался:
-  Опять некуда девать целый час до обеда. Это скучная сторона утренних развлечений. Чем бы теперь заняться до двенадцати часов?
-  Чем бы заняться до воскресенья? - подумал Юлиус.


Глава восемнадцатая
Любовь с двух точек зрения

В следующее воскресенье, в семь часов утра, Самуил и Юлиус выехали из Гейдельберга и направились вдоль Неккера, по дороге, ведущей в Ландек. Оба были верхом, с охот­ничьими ружьями за седлом. Кроме того, при Самуиле был еще чемодан.
Трихтер, окончательно оправившийся после своей побе­ды, провожал пешком своего благородного senior'a до конца города и курил трубку, теперь он еще более гордился своим господином и преклонялся перед ним, чем когда-либо.
Он сообщил Самуилу, что накануне навестил обоих ра­неных. Оба поправятся, Дормаген недели через три, а Риттер не раньше, как через месяц.
У городской заставы Самуил отпустил своего любимца фукса, и оба приятеля пустили лошадей рысью.
Юлиус не помнил себя от счастья: в небе сияла заря, а сердце его было полно Христиной.
Самуил казался ему сегодня еще умнее, интереснее, глу­бокомысленнее и веселее. Живая, умная речь Самуила до­полняла впечатление, произведенное на него красотой при­роды и радостью ожидаемой встречи с Христиной, и даже усугубляла все это. Самуил являлся как бы переводчиком на человеческий язык всех душевных его ощущений.
Так доехали они до Неккарштейнаха.
Они говорили про университет, про науку и про удоволь­ствия, говорили про Германию и про независимость. У Юли­уса была благородная натура, и он искренне чувствовал себя счастливым и довольным, что так храбро рисковал жизнью за свои дорогие и святые убеждения.
Одним словом, разговор их шел обо всем, кроме Христины. Самуил не говорил о ней быть может от того, что совсем о ней не думал, а Юлиус от того, что думал только о ней одной.
Самуил первый произнес ее имя.
-  Постой, - обратился он вдруг к Юлиусу, - а что же ты везешь с собой?
-  То есть, как, что я везу с собой?
-  Разумеется! Разве ты не купил какой-нибудь подарок Христине?
-  Ах! Неужели ты думаешь, что она приняла бы пода­рок? Уж не принимаешь ли ты ее за какую-нибудь Лотту?
- Вот вздор! Даже одна королева говаривала, что все за­висит от стоимости подарка. По крайне мере, подумал ли ты о том, чтобы привести хоть отцу какую-нибудь редкую бо­таническую книгу? Например, издание Линнея с гравюрами. У Штейнбаха есть в продаже роскошные экземпляры.
-  Дурак я, дурак! Я об отце и не думал совсем, - про­стодушно сознался Юлиус.
- Досадное упущение, - заметил Самуил, - но уж ты, наверное, не забыл милого ребенка, который был все время около Христины и тебя. Ты, наверное, купил ему какую-ни­будь нюрембергскую игрушку, их так любят все немецкие де­тишки, от пяти до десяти лет. Помнишь, мы вместе любовались какой-то свиной охотой, там была такая тонкая резьба по дереву, изображена была целая деревня, а у ее свиного сия­тельства везде были прицеплены судьи, учителя, мещане: на хвосте, на ушах, на щетине... Мы, глядя на это, чуть не лоп­нули от смеха, мы, взрослые. Пари держу, что ты купил имен­но эту игрушку! Действительно, вещица просто восторг! И, пожалуй, ты прав, подарок ребенку будет еще приятнее для Христины, здесь видна деликатная щедрость с твоей стороны, да! Подарок Лотарио это двойной подарок для Христины.
- Зачем ты говоришь мне все это так поздно? - заметил недовольным тоном Юлиус.
И он быстро поворотил лошадь обратно в Гейдельберг.
-  Стой! - закричал Самуил. - Тебе незачем ехать в Гейдельберг за книгой и за игрушкой: и то, и другое здесь.
-  Каким образом?
-  Очень просто, у меня в чемодане.
-  О! Как я тебе благодарен! - сказал Юлиус. - Ты просто прелесть!
-  Вот видишь, дорогой, надо действовать политично с твоей барышней. Я тебе помогу. Предоставь только тебя са­мому себе и ты, того и гляди, сейчас же ударишься в сенти­ментальную меланхолию. Пройдет год, а ты все только бу­дешь вздыхать да краснеть, как в первый день вашего зна­комства.   Но   будь   спокоен:   я   с   тобой.   Смотри,   какое самопожертвование с моей стороны, ведь я тебе не делаю ни малейшей конкуренции, так и быть, я уж беру себе Гретхен. Козья пастушка злится на меня, она инстинктивно боится меня, почти обругала меня, а это меня задевает за живое. Я-таки поставлю на своем. Я ей не нравлюсь, зато она мне нравится! Кто из нас одержит верх, посмотрим! Хочешь на пари? Пришпорим лошадей и начнем охоту за красотой, увидишь, как я перескачу через все препятствия.
Но Юлиус заметил ему серьезно:
- Слушай, Самуил, чтобы между нами никогда, никогда не было больше разговора о Христине.
-  Что же, разве ты находишь, что я не так выговариваю ее имя, что ли. Почему ты не хочешь, чтобы я выражал сло­вами твои затаенные мысли? А так как я полагаю, что ты едешь в Ландек не исключительно для господина Шрейберз и Лотарио, то могу же намекнуть на то, что это делается ради Христины.
-  А если бы даже и из-за нее?
- Если из-за нее, то, очевидно, есть и какая-нибудь цель, и так как я не допускаю, чтобы твоей целью была женитьба...
-  Да почему же ты этого не допускаешь?
-  Почему? Аи, аи, аи! Как ты молод! Да по двум при­чинам, целомудренный мой мальчик. Первая та, что барону Гермелинфельду, который так богат, пользуется таким по­четом, такой властью, незачем выбирать в жены сыну ка­кую-то крестьянку, когда есть столько дочерей графов, кня­зей и миллионеров, которые бы сочли за счастье носить его фамилию, а вторая - что ты и сам не захочешь этого. Ну разве можно в твои годы жениться?
-  Для любви не существует возраста.
- То любовь, а то женитьба: две вещи разные, друг мой. И он заговорил глубоким и страстным голосом.
-  О! Я не осуждаю! Любовь это наслаждение. Чувство­вать, что ты владеешь человеческим существом, что ты по­корил душу, чувствовать, что у тебя с ней бьется как бы одно сердце, продолжать свое существование в своем потом­стве, разумеется, все это возвышенно и прекрасно! Я власто­любив в любви, как Прометей! Но вопрос заключается имен­но в том, чтобы любовь была как можно разнообразнее, сле­дует обогащать свое чувство всеми встречающимися в жизни преданностями, упиваться любовью при всяком представля­ющемся в жизни случае. Дурак, кто довольствуется только одной женщиной и которому достаточно удвоить себя, когда он имеет возможность усотерить себя. От этого женщины плачут? Тем хуже для них! Море есть море только потому, что оно всасывает в себя все капельки всех речек. А я, я хотел бы упиваться слезами всех женщин, чтобы почувство­вать удовлетворение и гордость океана.
-  Ошибаешься, друг, - ответил Юлиус, - величие за­ключается не в том, чем я обладаю, а в том, что такое я представляю собой. Богатство не в том, что я получаю, а в том, что я даю. Я отдамся весь и навсегда той, которую по­люблю, я не стану дробить мое сердце на пятьдесят разных мимолетных низких увлечений, я сосредоточу страстную си­лу его на одной нежной, глубокой и вечной любви. И совсем не буду от этого казаться слабым и скупым существом. Именно единой любовью только и может человеческая ра­дость достигнуть небесного блаженства. Дон Жуан со своими тысячью тремя любовницами кончил адом, а Данте со своей единственной Беатрисой - раем.
-  Ты видишь, что все-таки наш теоретический разговор пришел к поэтическому концу и к литературной любви. Но вот мы и у перекрестка. Поедем потише и обратимся к дей­ствительности.  Во-первых,  мы опять-таки скажем только свои имена, но не фамилии.
-  Да, - сказал Юлиус, - но я это делаю отнюдь не из недоверия к ней, а из сомнения в себе самом. Пускай она думает, что я простой бедный студент, мне надо убедиться, что она любит меня самого, а не мою знатность.
-  Да! Хороша такая любовь! Известное дело, - сказал Самуил. - Но все же, выслушай еще одно мое дружеское предложение. Ну, положим, ты женишься на Христине: сле­довательно, надо, чтобы она согласилась выйти за тебя за­муж. Самое главное заставить ее полюбить тебя. Так вот, в этом случае я и предлагаю тебе: располагай мной, когда только тебе будет угодно. Ты можешь найти во мне и советчика, и даже... даже, иногда и это пригодится, химика.
- Замолчи! - вскричал Юлиус с ужасом.
- Напрасно ты волнуешься, - продолжал спокойным то­ном Самуил. - Ловелас, который был не чета тебе, а и тот не мог обойтись без этого, когда полюбил Клариссу.
Юлиус посмотрел Самуилу прямо в глаза.
-  Ты должно быть ужасно развращен, если мысль об этой честной, благородной девушке может внушить тебе та­кие чудовищные средства, у тебя, вероятно, очень черная душа, что даже при таком ярком солнце в ней копошатся только одни гады. Подумай: Христина такая доверчивая, та­кая чистая, невинная, простодушная... и вдруг злоупотре­бить ее добротой и искренностью! Разумеется, погубить ее совсем не трудно! Не надо ни чар, ни твоих любовных на­питков, здесь волшебства совершенно бесполезны, достаточ­но одной ее души.
Потом, как бы говоря сам с собой, он прибавил:
-  Она была права, что не доверяла ему, и меня предуп­реждала насчет него.
-  Так   она   говорила   это? - спросил   Самуил со зло­стью. - Она предупреждала тебя против меня? Может быть она ненавидит меня? Берегись! Ты видишь, я ею решительно не интересовался, преспокойно оставил ее тебе. Но дело-то вот в чем: если она станет ненавидеть меня, то я ее непре­менно полюблю. Ненависть это преграда, равносильная, в моих глазах, поощрению, это препятствие... а я их люблю.
Если бы она любила меня, я бы не обратил и внимания на нее, но раз она меня ненавидит... то берегись!
- Сам берегись! - вскричал Юлиус. - Если дело дойдет до этого, то за нее я не пощажу лучшего друга. Знай, что мне не жалко отдать жизнь ради счастья любимой женщины!
-  А ты, - сказал Самуил, - знай, что мне также не жалко убить тебя, ради несчастья той женщины, которая бы ненавидела меня!
Начавшийся так весело разговор, чуть не перешел в крупную ссору. Но в эту минуту показалось кладбище.
Христина и Лотарио ждали под липами и издали радостно приветствовали их.
О, безумная натура всех влюбленных! В одно мгновение Юлиус позабыл свое негодование и все дьявольские угрозы Самуила, у него снова явилось одно ощущение света, сча­стья и чистоты.


Глава девятнадцатая
Лесная монахиня

Юлиус пришпорил лошадь, подскакал к решетке и, оста­новив на Христине взгляд, полный нежной признательности, сказал ей:
-  Благодарю вас!
-  Опасность миновала? - спросила у него Христина.
- Вполне. Ваша молитва спасла нас. Бог не мог отказать нам в своей защите, потому что вы молились за нас.
Он сошел с коня. Скоро подъехал и Самуил. Когда он поклонился Христине, та приветствовала его вежливо, но холодно. Она кликнула слугу и велела ему отвести лошадей в конюшню, а чемоданы отнести в комнаты. Затем все вош­ли в дом.
В комнате была и Гретхен, которая дичилась и казалась очень смущенной и неловкой в своем праздничном платье. Юбка была длинная, и она в ней путалась. Чулки с непри­вычки сильно сдавили ее ноги, а в башмаках она была почти не в состоянии ходить. Она встретила Самуила враждебным взглядом, а Юлиуса грустной улыбкой.
-  А где же г-н Шрейбер? - спросил Самуил.
- Отец сейчас придет, - ответила Христина. - При вы­ходе из церкви его позвал один деревенский парень, которому надо было с ним переговорить о каком-то важном деле. Я знаю, в чем состоит дело: оно очень интересует и меня, и отца.
При этом Христина улыбалась и смотрела на Гретхен, ко­торая, судя по ее изумлению, ничего не понимала.
В эту минуту вошел пастор, видимо торопившийся к сво­им гостям и радовавшийся им, как старым знакомым. Толь­ко его и ждали, чтобы сесть за стол. Этот второй обед про­шел еще оживленнее и сердечнее, чем первый. По доброму старонемецкому обычаю Гретхен тоже заняла место за сто­лом.
Самуил, который на этот раз совсем иными глазами, чем прежде, смотрел на чистую и девственную фигуру Христи­ны, видимо, хотел ей понравиться и выказал бездну увлече­ния и остроумия. Он подробно рассказывал про дуэль, ко­нечно, ничего не упомянув о ее причинах и предлоге к ней, не упоминая ни о гейдельбергском замке, ни о сцене перед окном Шарлотты. Он вынудил Христину смеяться, описывая ей сцену в синем кабинете, и трепетать, описывая ей сцену на Кейзерштуль.
-  Боже мой! - сказала Христина, обращаясь к Юлиу­су. - Что было бы, если бы вы имели противником этого Дормагена.
-  О, я был бы теперь покойником, в этом нет никакого сомнения, - со смехом ответил ей Юлиус.
-  Какой, однако же, варварский и преступный предрас­судок эти дуэли, которыми забавляются наши студенты! - воскликнул пастор. - Я говорю это не как пастор, господа, а  просто,   как   человек. И  я почти  готов поздравить вас, г-н Юлиус, именно с тем, что вы не так искусны в этом ужасном деле.
- Значит, г-н Самуил искуснее владеет шпагой, чем вы, г-н Юлиус? - спросила Христина, сама себе не отдавая от­чета, зачем она задает такой вопрос.
-  Наверное, так, - ответил Юлиус.
-  По счастью, - прибавил Самуил, - между такими друзьями и братьями, как мы, дуэли не может быть.
-  А если бы была, - сказал Юлиус, - то это была бы дуэль на смерть. Такая дуэль, при которой один из нас ос­тался бы на месте. А в подобных случаях шансы всегда урав­ниваются.
- Ты постоянно приписываешь случаю слишком большое значение, - спокойно возразил ему Самуил. - Но ко мне это, брат, не относится. Сколько раз я не испытывал свое счастье, оно никогда мне не изменяло. Ты это помни и бе­регись. Какое у вас превосходное вино, г-н Шрейберг! Это Либфраумильх?
Под влиянием какого-то неведомого предчувствия, Хри­стина при этих спокойных, но мрачных словах Самуила не­вольно побледнела и даже содрогнулась. Самуил, по-види­мому, это заметил.
-  Ну, наш разговор принял, кажется, невеселый оборот, - сказал он. - Сходи-ка, Юлиус, наверх, да принеси нам оттуда что-нибудь позабавнее.
Юлиус понял, на минуту вышел из комнаты и скоро вер­нулся с охотой на кабана, которую он вручил Лотарио и с книгой Линнея, которую он вручил пастору.
Восторг Лотарио был огромен. Безграничное восхищение отразилось на его рожице, и он созерцал чудную игрушку со­вершенно неподвижный, словно очарованный. Что касается пастора, то, будучи, по своему бесконечному добродушию, почти таким же ребенком, как его внук, он проявил почти та­кую же радость. Он рассыпался в благодарностях, не забывая, однако, и пожурить Юлиуса за такой крупный расход. Он знал, что такие книжки далеко не по карману студенту. Юли­ус немного сконфузился, выслушивая эти благодарности, ко­торые должны были быть направлены по другому адресу. Он было уже хотел восстановить Самуила в его правах, но в эту минуту встретил благодарный взгляд Христины и не нашел в себе мужества уступить этот взгляд Самуилу.
После обеда пошли в сад пить кофе. Гретхен, все время державшаяся букой по отношению к Самуилу, стала за сту­лом Христины.
-  Слушай-ка,  Гретхен, - сказал пастор, наливая на блюдечко горячий кофе, - мне надо с тобой поговорить.
-  Со мной, г-н пастор?
-  С тобой, и притом о самых серьезных вещах. Тебя это смешит? А между тем ведь ты уже не дитя, Гретхен. Тебе скоро должно исполниться восемнадцать лет.
-  Ну, так что же, г-н пастор?
-  А то, что в семнадцать лет девушке пора подумать о будущем. Ведь ты не собираешься всю жизнь прожить со сво­ими козами?
-  Ac кем же вы хотите, чтобы я прожила ее?
-  С честным человеком, который будет твоим мужем. Гретхен со смехом покачала головой и сказала:
-  Да кто же меня за себя возьмет?!
-  Дитя мое, это вовсе не так уже невероятно. Ты пред­ставь себе, что это случилось бы на самом деле?
Пастушка сделалась серьезной.
-  Вы вправду говорите?
-  Ведь я же тебя предупреждал, что собираюсь серьезно поговорить с тобой.
-  Если вы говорите серьезно, - ответила Гретхен, - так я отвечу вам серьезно. Ну так вот: если бы за меня по­сватались, я бы отказала.
-  Почему же так?
-  Вы спрашиваете почему, г-н пастор? Прежде всего по­тому, что моя мать, когда вы ее крестили, посвятила меня Деве Марии.
- Это было против моего желания и против нашей рели­гии, Гретхен. Кроме того, этот обет был дан ею, а не тобой, и потому он тебя ни к чему не обязывает. Так что, если у тебя нет никаких других причин...
-  Нет, г-н пастор, есть и другие. Я не хочу никогда ни от кого зависеть. Никогда у меня не было никакой крыши над головой и никакой воли над моей волей. Выйди я замуж, мне надо будет покинуть своих коз, свою траву, свой лес, свои скалы, придется жить в деревне, ходить по улицам, жить в домах. Мне и без того не хочется сидеть в комнатах зимой. По праздникам мне душно и тесно в таких одеждах, как эта. Ах, г-н пастор, если бы вы когда-нибудь проводили летние ночи так, как я, на вольном воздухе, под звездами, на постели из мха и цветов, которую каждый день перести­лает сам господь бог! Знаете, есть такие монахи, которые на всю жизнь запираются в монастырях и кельях... А мой мо­настырь - лес. Я так и останусь лесной монашенкой. Я себя посвящу уединению и Деве Марии. Я не хочу принадлежать мужчине. Теперь я иду, куда хочу, делаю, что нравится, а замуж выйду, придется делать то, что муж скажет. Вы ска­жете мне на это, что я гордая. А я просто питаю отвращение к жизни на миру, который гадит и пачкает все, к чему при­касается. Этому меня, должно быть, научили мои милые цветочки, я видела, как они умирают, когда их выдернут из родной почвы или затопчут. Вот от этого-то я и не хочу, чтобы меня кто-нибудь трогал. Мне кажется, что я от этого тоже умру. Знаете, г-н пастор, моя мать дала свой обет не из самолюбия, а из материнской любви ко мне. Она хотела этим не грехи свои искупить, а сделала это, вспоминая свои страдания. Любовь мужчины унизительна и жестока. Моло­дые лошади, еще не знающие узды, убегают, когда к ним подходят. Я тоже, как дикая лошадь, не хочу, чтобы меня взнуздали.
Все это было сказано девушкой с таким гордым и реши­тельным видом, с таким диким и несокрушимым целомудри­ем, что Самуил невольно перевел на нее свой пылающий взгляд. Его покорила эта очаровательная и необузданная девственность. Он смотрел на нее в упор.
-  Ну, а если бы за тебя посватался не простой крестья­нин, а человек высшего происхождения? Если бы, например, я захотел бы на тебе жениться?
-  Вы? - проговорила она, как бы колеблясь дать ответ.
-  Да, я. Знаешь ли ты, что я способен это сделать? Ему даже казалось, что в эту минуту он говорил правду.
- Если бы вы в самом деле это сделали, - ответила она, помолчав с минуту, - так я бы еще решительнее отказала. Я сказала, что ненавижу деревни. Так неужели же я могу любить города! Я сказала, что одна мысль о мужчине воз­мущает меня. И вы совсем не такой мужчина, к которому я чувствовала бы меньшее отвращение, чем к другому.
-  Ну, спасибо тебе за любезность, я ее не забуду, - сказал Самуил, разражаясь угрожающим смехом.
-  Ты еще пораздумаешь, Гретхен, - поспешил пастор замять неприятный разговор. - Вспомни, что рано или поз­дно приходит такой возраст, когда ноги человека отказыва­ются лазить по скалам и прыгать через пропасти. Впрочем, когда ты узнаешь имя того доброго парня, который хочет взять тебя в жены, то ты, может быть, еще и передумаешь. С тобой еще поговорит об этом Христина.
На этом разговор закончился. Через несколько минут Гретхен, чувствовавшая себя очень неловко в непривычной обстановке, не говоря ни слова, исчезла. Пастор перелисты­вал своего Линнея. Лотарио, встав из-за стола, весь погру­зился в созерцание своей новой игрушки. Христине при­шлось одной занимать гостей.


Глава двадцатая
Ущелье Дьявола

Кто мог знать, какие думы волновались в глубоком и мрач­ном уме Самуила Гельба? Как только он увидел, что пастор и мальчик занялись подарками, преподнесенными Юлиусом, он немедленно заговорил с Христиной и начал превозносить перед ней Юлиуса в самых сердечных выражениях. По его словам Юлиус обладал всеми высшими качествами человека нежного, преданного, верного, хотя при случае под покровом этих деликатных чувств выступала и энергия, и твердость. Кого он любил, те всегда могли смело на него положиться. В происшедшей дуэли он вел себя изумительно и т. д., и т. п.
Христина была приведена в явное замешательство этими одушевленными похвалами. Ей было почему-то неприятно слышать такие похвалы Юлиусу из уст Самуила. Она впол­не верила его словам, но ей слышалась в них насмешка. Он говорил о Юлиусе только одно хорошее, а ей казалось, что лучше было бы, если бы он говорил худое.
Юлиус не слушал его. Сначала он немножко посмеялся над похвальными речами приятеля, а потом понемногу за­думался, и его мысли умчались вдаль. Он грезил о чудном свидании с Христиной наедине после первого обеда, и эта минувшая радость причиняла ему какую-то печаль.
Христина сжалилась над ним и, обращаясь к отцу, сказа­ла ему:
-  Папа, я обещала нашим гостям, что мы сводим их к развалинам Эбербаха и к ущелью Дьявола. Не сходить ли нам сейчас туда?
-  Отлично, с удовольствием, - сказал пастор, не без сожаления закрывая книгу.
Но Лотарио ни за что не хотел идти. Он поручил Гретхен позвать к нему нескольких деревенских маленьких друзей, которых он собирался торжественно изумить и поразить своей охотой на кабана. Пошли без него, избрав тропинку, которая вела прямо к ущелью Дьявола. С него хотели начать, как с са­мого отдаленного пункта. Пастор, который под влиянием кни­ги Линнея был весь проникнут ботаническим настроением, завладел Самуилом и открывал с ним ученые дебаты по пово­ду каждого встречавшегося им растения. Таким образом он как бы продолжал заниматься своим Линнеем.
Юлиус, наконец, остался один с Христиной. Как он до­жидался этого случая! А теперь, когда случай пришел, он весь смутился и не знал с чего начать. Он не находил слов. Он молчал, не смея высказать то единственное, что ему хо­телось сказать ей. А Христина заметила его затруднение и от этого сама еще больше смутилась.
Так шли они рядом, немые, смущенные и счастливые. Но молчание ничего не значило. Разве за них не говорили птицы в воздухе и лучи солнца, прорывавшиеся сквозь кусты зеле­ни, и цветы, устлавшие траву под их ногами? Разве все это не говорило того же самого, что они сказали бы друг другу?
Так дошли они до ущелья Дьявола. Самуил ухватился рукой за дерево, наклонился и заглянул в глубь бездны.
-  Черт возьми, - сказал он, - вот ямка, вполне заслу­живающая свое имя! Да тут и дна не видно. Должно быть, его и нет вовсе. Там темно, как ночью. Раньше я тоже не видал дна, но тогда было темно, и я думал, что не могу его рассмотреть. А теперь, при полном свете, его было бы видно, если бы оно существовало. Теперь я вижу, что ничего не вижу. Иди-ка сюда, Юлиус, взгляни.
Юлиус подошел к краю пропасти. Христина побледнела.
- Посмотри, - говорил Самуил, - вот чудесное и удоб­ное место для того, чтобы отделаться от человека, если бы пришла надобность покончить с ним счеты. Стоит только двинуть локтем и можно быть спокойным, что человек назад не вылезет сам, да и другой никто не спустится туда.
-  Отойдите! - вскричала испуганная Христина, быстро схватив Юлиуса за руку.
Самуил расхохотался.
- Уж не подумали ли вы, что я воспользуюсь случаем и трону Юлиуса локтем?
-  О, тут достаточно одного неосторожного движения, - смущенно пробормотала Христина,  ужасно сконфуженная своим поступком.
-  Эта пропасть в самом деле очень гибельное место, - сказал пастор, - У нее есть своя легенда, очень таинствен­ная и мрачная, но кроме того за ней числится и несколько несчастных   случаев,   действительно   происшедших.   Всего лишь года два тому назад в нее упал, а, может быть, и сам бросился один фермер, живший неподалеку. Пытались найти его тело, и с этой целью некоторые смельчаки спускались в бездну на веревках. Но у них едва доставало силы крикнуть, чтобы их подняли обратно. Дело в том, что на некоторой глубине стены пропасти выделяют какие-то газы, которые вызывают удушье.
- Вот славная бездна! - сказал Самуил. - Она мне нра­вится и теперь, при солнце так же, как понравилась и тогда, во тьме. Но взгляните, сколько тут цветов, они преспокойно растут в ней. Страшная опасность покрыта декорацией из цветов и зелени. Место очаровательное и смертоносное. Тог­да, ночью, я сказал, что она мне нравится. А теперь, среди дня, я нахожу, что она походит на меня.
-   О, это правда! - невольно вскричала пораженная
Христина.
-  Берегитесь и вы, в свою очередь, фрейлейн, не упа­дите! - сказал Самуил, деликатно отстраняя ее от края бездны.
-  Уйдем отсюда, - сказала Христина. - Коли хотите, смейтесь надо мной, но я всегда боялась этого ужасного ме­ста. У меня тут сердце сжимается. Я думаю, что моя собст­венная отверстая могила не так ужасала бы меня. Уйдем от­сюда, пойдем к развалинам.
Все пошли молча к старому замку и несколько минут спустя были среди остатков того, что когда-то носило назва­ние Эбербахского замка. Днем эти развалины представились в такой же мере веселыми и живописными, в какой ночью они казались унылыми и странными. Роскошная густая зе­лень и бесчисленные цветы покрывали развалины, восхищая глаз и ароматизируя воздух. Плющ, словно нитями, сшивал громадные щели, либо вился по кустам и плетям одичавшего винограда, повсюду на ветвях виднелись птичьи гнезда и слышалось пение птиц, а внизу, в той стороне, где лошадь Самуила сделала свой страшный поворот над бездной, вид­нелся сверкавший на солнце Неккар, тянувшийся бесконеч­ной лентой на плодородной долине.
Юлиус замечтался перед этим величественным зрели­щем. Самуил отвел пастора к разрушенной двери, покрытой остатками гербов, и просил его рассказать историю древних графов Эбербах.
Христина спросила у Юлиуса:
- О чем вы задумались?
Движение, которое сделала молодая девушка, чтобы от­дернуть его от пропасти, внушило Юлиусу некоторую сме­лость.
- О чем я думаю? - переспросил он. - О, Христина, вы сейчас говорили там, у пропасти, что в ней таится несчастье. А я теперь, стоя перед этими развалинами, думаю: здесь та­ится счастье. О, Христина, если бы кто-нибудь отстроил этот замок, восстановил его в прежнем величии и великолепии и жил бы в нем, заключив свое будущее в этом прошедшем, как бы для того, чтобы его охранить и облагородить, жил бы тут в этом одиночестве, имея перед глазами это чудное зрелище, рядом с чистой, молодой сердцем и годами женщиной, соткан­ной из росы и света! О, Христина, выслушайте меня...
Сама не зная почему, Христина была глубоко растрогана. Слезы выступили у нее на глазах, хотя едва ли когда-нибудь в жизни она чувствовала себя счастливее.
-  Выслушайте меня, - продолжал Юлиус. - Я обязан вам жизнью. Это не пустые слова, это действительно так. У меня суеверное сердце. Во время дуэли был момент, когда конец шпаги моего противника касался моей груди. Я созна­вал свою гибель. Но в эту минуту я думал о вас. Моя душа произнесла ваше имя, и шпага противника только слегка оцарапала меня. Я глубоко уверен, что в эту самую минуту вы молились обо мне.
-  В котором часу? - спросила Христина.
-  В одиннадцать часов.
-  О, в самом деле я в то время молилась! - наивно при­зналась девушка в радостном изумлении.
-  Я так и знал. Но это еще не все. На втором круге дуэли, я вновь был тронут шпагой противника и был бы, наверное, убит, если бы она не наткнулась на шелковую по­душечку, в которой было, угадайте что? Тот самый цветок, который вы мне тогда дали.
-  В самом деле? О, Пресвятая Дева, благодарю тебя! - вскричала Христина.
-  Так вот, видите ли, Христина, - продолжал Юлиус, - если вы решились молиться за меня, и если ваша молитва была услышана, значит, моя жизнь не пройдет напрасно, значит, я еще годен и нужен на что-нибудь. Ах, если бы вы пожелали...
Христина вся трепетала и ничего не ответила.
-  Скажите одно слово, - продолжал Юлиус, смотря на нее пламенным и нежным взглядом, - или не говорите ни­чего, а только сделайте какой-нибудь знак, чтобы я мог ви­деть, что мои слова не оскорбляют вас, что вы не отталкиваете этой мечты жить вдвоем среди этой прекрасной при­роды, не имея около никого другого, кроме вашего отца.
-  Как, никого другого, даже и Самуила? - внезапно раздался позади них иронический возглас.
Это был Самуил, который удалился от пастора и слышал последние слова Юлиуса.
Христина покраснела. Юлиус, страшно рассерженный на Самуила, так бесцеремонно вторгнувшегося в его разговор с Христиной, быстро обернулся. Но в ту минуту, как он уже был готов обратиться к своему другу с резким словом, к ним подошел пастор. Самуил быстро прошептал на ухо Юлиусу:
-  Разве лучше было бы, если бы отец застал тебя за та­кими разговорами с дочкой?
Тронулись в обратный путь.
Все шли вместе. Христина избегала Юлиуса, и Юлиус то­же отстранился от нее. Он жаждал услышать ее ответ и в то же время боялся его.
По дороге им встретились четыре или пять коз, которые при виде их разбежались.
- Это козы нашей Гретхен, - сказала Христина. - Зна­чит, сама пастушка где-нибудь тут же.
В самом деле, Гретхен скоро появилась перед путниками. Она уже успела переодеться в свое обычное платье, которое придавало ей особую дикую грацию, и в котором она чувст­вовала себя совершенно свободной. Она сидела на горке.
Пастор подозвал к себе Христину и сказал ей потихоньку несколько слов. Христина в ответ кивнула головой и сейчас же повернулась и стала подниматься на горку к Гретхен. Юлиус и Самуил, оба, в одно время поспешили к ней, пред­лагая ей руку.
-  Нет, нет, не надо, - сказала она им, смеясь. - Мне надо поговорить с Гретхен по секрету. Я опытная путешест­венница по горам, я привыкла, и мне ваша помощь не нуж­на.
И она одна, живая и легкая, быстро взбежала на горку и подошла к пастушке.
Гретхен сидела печальная и со слезами на глазах.
-  Что с тобой? - спросила у нее Христина.
-  О, фрейлейн, ведь вы знаете мою маленькую лань, сиротку, которую я нашла в лесу, которую выхаживала, как родную дочку. Она пропала куда-то, я пришла домой, а ее нет.
- Ну, полно, успокойся, - сказала Христина. - Она сама вернется в свое стойло. Вот что, Гретхен, мне надо с тобой по­говорить. Жди меня завтра утром от шести до семи часов.
-  Да и мне тоже надо с вами поговорить, - ответила Гретхен. - Вот уже три дня, как мои травы все говорят мне о вас и много, много говорят.
-  Ну хорошо. Ты куда завтра поведешь своих коз?
- Куда хотите. Хотите я пригоню их к ущелью Дьявола?
-  Нет, нет, лучше к развалинам.
-  Хорошо, я там буду, фрейлейн.
-  Так значит, завтра утром в шесть часов у развалин. До свидания, Гретхен, до завтра!
Повернувшись, чтобы уйти, Христина изумилась, увидав перед собой Самуила, который в несколько прыжков поднял­ся на горку.
- Мне захотелось услужить вам хоть при спуске с горки, - сказал он ей.
Она не знала, слышал он ее разговор с Гретхен или нет.


Глава двадцать первая
Вещие цветы

На другое утро, в пять с половиной часов, Самуил вошел в комнату Юлиуса с ружьем на плече и разбудил его.
- Эй, ты, засоня! - крикнул он ему. - Хочешь пойти со мной на охоту?
-  Ты собрался на охоту? - спросил Юлиус, протирая глаза.
- На охоту, и притом за разной дичью. Зачем же мы и за­хватили с собой ружья?.. Э, ты что же это? Опять спать? Ну, впрочем, ладно, спи. Потом догонишь меня, когда встанешь.
-  Нет, я в это утро совсем не выйду из комнаты.
-  А что же так?
-  Буду писать письмо отцу.
-  Опять! Экий ты охотник писать письма!
-  Мне надо написать ему об одном очень важном деле.
-  Ну, как хочешь, - ответил ему Самуил, у которого были свои причины не очень настаивать на том, чтобы Юлиус сопровождал его. - Ну, коли так, до свидания.
-  Желаю тебе успеха.
-  Спасибо за доброе пожелание. Самуил ушел, а Юлиус встал.
Как ни рано поднялся с постели Самуил, Христина встала еще раньше. В то время, когда студент-скептик, посвистывая, шел вперед с какими-то темными и сомнительными намерениями, добрая молодая девушка, поднявшись так рано с са­мыми добрыми намерениями, уже успела добраться до разва­лин Эбербаха, где ее ожидала Гретхен. Христина привела с собой хорошего, честного и трудолюбивого парня Готтлоба, который уже целый год был влюблен без ума, без памяти в хорошенькую пастушку, не имея смелости даже и заикнуться об этом. Христина в нежных и убедительных словах старалась уговорить Гретхен принять предложение славного парня.
Гретхен, печальная, но решительная на все ее доводы от­вечала отказом.
- Так ты не хочешь за меня выходить, Гретхен? - спра­шивал бедный Готтлоб. - Ты презираешь меня?
-  Благодарю тебя и благословляю, Готтлоб, - ответила Гретхен. - Надо иметь очень доброе сердце для того, чтобы избрать себе в жены несчастную нищую дочь цыганки, де­вушку без роду и племени, козью пастушку. Но, милый Гот­тлоб, коли у травы нет корней, так не будет и цветов. Предоставь ты меня моему одиночеству и моей дикой жизни.
- Выслушай меня, Гретхен, - вновь начала свои убежде­ния Христина. - Мой отец говорил, что идущий против при­роды, идет против бога, и что, быть может, рано или поздно ты понесешь наказание за то, что преступила общий закон.
-  Дорогая моя фрейлейн, вы обладаете всей прелестью и всей добротой цветов, а ваш отец всей их ясностью и муд­ростью. Но я, стараясь сохранить за собой свою свободу на чистом воздухе в лесу, следую указаниям своей, особенной природы. Пересадите в ваш сад вот этот дикий кустарник, он там погибнет.
-  Нет, Гретхен, скажите лучше прямо, что вы меня не­навидите! - воскликнул Готтлоб. - Уйдемте от нее, госпо­жа, я вижу, что она не может меня выносить.
-  Постой, Готтлоб, - сказала Гретхен, - не уходите, унося с собой горькое чувство против меня. Слушай, Готт­лоб,  если бы я когда-нибудь порешила жить в доме под властью мужа, так уж, конечно, выбрала бы твой дом и твою власть. Слышишь, что я говорю? Я избрала бы тебя, потому что ты человек добрый и верный, потому что ты спокойно несешь свой тяжелый труд, как подобает челове­ческому существу. И вот еще что запомни, Готтлоб. Если Гретхен когда-нибудь переменит свои мысли, и если в то время ты еще не сойдешься с другой, то Гретхен не возь­мет никакого другого мужа, кроме тебя. Даю в этом клятву перед богом. Вот все, что я тебе могу сказать, Готтлоб. А теперь дай мне руку и постарайся думать обо мне без го­речи и ненависти. А я всегда буду о тебе думать, как о милом брате.
Бедный Готтлоб хотел что-то сказать, но не мог. Он толь­ко пожал руку, которую ему протянула Гретхен, отвесил низкий поклон Христине и неровными шагами поплелся прочь через развалины.
Когда он ушел, Христина попробовала было снова угова­ривать Гретхен, но пастушка просила не огорчать ее даль­нейшей настойчивостью.
- Поговорим лучше о вас, моя дорогая фрейлейн, - ска­зала она ей. - В вас, слава богу, нет моего вздорного и злого нрава, и вы можете быть любимы, как вполне того заслужи­ваете.
-  Мы еще успеем наговориться, - со смехом ответила Христина. - А что твоя беглая лань?
- Да все еще не вернулась, - с грустью отвечала Грет­хен. - Я целую ночь ее искала и кликала. Нет ее нигде. Она уже много раз убегала, но каждый раз сама приходила назад, а на этот раз она что-то уж очень долго не приходит.
-  Ну ничего, найдется, не тревожься.
-  Уж я и не знаю. Ведь это дикий зверь, не то, что мои козы. Лань родится на воле, ей трудно привыкать к хижине и к человеческому лицу. У нее воля в крови. В этом она похожа на меня, и я именно за это ее больше всего любила...
Гретхен вдруг остановилась, вся содрогнулась, вскочила на ноги и стояла охваченная страхом.
-  Что с тобой? - спросила Христина.
-  Разве вы ничего не слышали?
-  А что?
-  Выстрел.
- Я не слышала.
-  А я слышала, и на меня это так подействовало, как будто выстрелили прямо в меня. Что если это в мою лань стреляли!..
-  Ну полно, успокойся. Ты хотела говорить что-то обо мне. Ну и давай говорить обо мне.
Это напоминание о том, что она должна говорить о Хри­стине, сразу успокоило Гретхен. Она села на землю и, подняв на Христину глаза, полные любви и нежности, сказала ей:
- О, хорошо, давайте говорить о вас. Я каждый день раз­говариваю о вас со своими цветами.
-  Слушай, Гретхен, - ответила Христина с некоторым замешательством, - ты, что же, в самом деле думаешь, что цветы говорят тебе что-то?
- Вы спрашиваете, верю ли я в цветы? - ответила Грет­хен, причем глаза ее засверкали, и лицо осветилось вдохно­вением. - Я не только верю в них, но положительно убеж­дена. Да и зачем цветы стали бы мне говорить неправду? Нет на свете ничего вернее. Наука о языке растений самая древняя. Она идет с востока и родилась в самые первобытные времена, когда еще люди были так просты и так чисты, что бог удостаивал их своими беседами. Моя мать умела читать мысли трав и научила меня этому, а сама научилась, в свою очередь, от своей матери. А вы разве не веруете в цветы? А доказательством тому, что они говорят правду, служит пред­сказание, что вы полюбите г-на Юлиуса.
-  Они ошибаются! - с живостью сказала Христина.
- Вы не верите? А между тем, они сказали мне,  что г-н Юлиус любит вас.
-  В самом деле? - сказала Христина. - Ну хорошо, я хочу этому верить. Давай посмотрим вместе, что говорят цветы.
-  Вот они, я принесла вам целую копну, - сказала Гретхен, показывая на огромный пук цветов. - О чем же мы будем их спрашивать?
-  Раньше ты говорила, что они предсказали тебе, будто эти два молодых человека должны принести мне несчастье. Я хочу знать, что цветы подразумевали под этим?
- Я и хотела вам сказать кое-что об этих двух молодых людях.
-  Что же?
-  Посмотрите. Вот эти цветы собраны сегодня утром до зари. Вот и спросим их. Я знаю заранее, что они ответят, потому что я их спрашивала об этом уже тринадцать раз, и они каждый раз давали один и тот же ответ.
-  Какой?
-  Сейчас увидите.
Она встала, подняла с земли свежую траву, разложила ее на гладком гранитном камне, поросшем мхом, составляя из них какую-то таинственную фигуру, сообразуясь при этом со временем, когда они были сорваны и с местом, откуда они взяты.
Потом она устремила на них глубокий взгляд, и, как бы совсем забывая о присутствии Христины и все более и более погружаясь в экстазное созерцание, она медленным, почти торжественным голосом говорила:
- Да, травы все говорят тому, кто умеет их понимать. У людей есть книги, и они записывают свои мысли буквами. Божья книга это природа, и божьи мысли начертаны в ней растениями. Только надо уметь ее читать. Моя мать научила меня этому.
Ее лицо омрачилось.
- Все те же слова! - пробормотала она. - Тот, который всегда там, где его не ждут, грозит бедствием. Зачем я его привела! Да и другой... Не принесет ли он тоже несчастье? А бедная девушка уже любит его.
-  Нет! - перебила ее Христина. - Твои цветы злые.
- А он, - продолжала Гретхен, не слушая Христину, - как он любит Христину!
-  Какой же цветок сказал это? - с живостью спросила Христина. - Вот эта мальва? Какая она хорошенькая!
Гретхен, поглощенная своим гаданием, продолжала:
-  Оба молоды, оба любят друг друга, оба хорошие. Вот из-за этого они и будут несчастливы. И каждый раз один и тот же ответ. Но вот что необычно!...
-  Что? - с беспокойством спросила Христина.
-  Раньше этого еще не было, я не видела. Вот тут я ви­жу, что они соединились, но их союз прерывается и при том очень быстро, почти тотчас же. Но вот что странно: их разъ­единяет не смерть, и они продолжают любить друг друга. Они живут одинокие, живут так долгие годы, на большом расстоянии один от другого, живут, словно чужие. Что бы это могло обозначать?
И она боязливо склонилась над цветами. В это время между ней и солнцем появилась какая-то тень и легла на разложенные ею цветы. Обе девушки быстро обернулись. Перед ними стоял Самуил. Он сделал вид, что глубоко изум­лен, увидав перед собой Христину.
-  Извините, что я побеспокоил вас, - сказал он. - я пришел к Гретхен просить ее оказать мне услугу. Она ведь знает тут в лесу каждый кустик. Видите ли в чем дело. Сей­час в лесу я выстрелил по зверю...
Гретхен вся затрепетала. Самуил продолжал:
-  Я уверен, что очень тяжело ранил животное. Я дам Гретхен фридрихсдорф, если она найдет то место, где оно свалилось.
-  А оно побежало в сторону ущелья Дьявола.
-  Это была лань? - спросила вся трепетавшая Гретхен.
-  Да, белая в серых пятнах.
- Ну, что я вам говорила! - крикнула Гретхен Христи­не.
И она помчалась, как стрела. Самуил с удивлением по­смотрел ей вслед.
-  Черт возьми, - подумал он, - мне удалось остаться наедине с Христиной легче, чем я надеялся.


Глава двадцать вторая
Три раны

Христина хотела уйти вместе с Гретхен, но Самуил оста­новил ее словами:
-  Простите меня, мадемуазель, что я вас задержу, но мне необходимо переговорить с вами.
-  Со мной? - с удивлением спросила Христина.
-  С вами, - подтвердил Самуил. - Позвольте мне не­медленно, без обиняков и подходов, предложить вам один вопрос, который занимает меня со вчерашнего дня. Правда ли, что вы меня ненавидите?
Христина покраснела.
-  Скажите мне просто и откровенно, - продолжал он, - не бойтесь оскорбить меня. Мне вовсе не неприятно, что­бы меня ненавидели. А причину этому я сейчас вам скажу.
-  Господин Самуил, - ответила Христина взволнован­ным голосом и, словно не находя слов, - вы гость моего отца и до сих пор еще не сделали и не сказали ничего такого, что могло бы мне внушить отвращение к вам. А кроме того, я как христианка, вообще, стараюсь не питать ни к кому ненависти.
В то время, как Христина робко с опущенными глазами говорила все это, Самуил пожирал ее страстным, жгучим взором. Он ответил ей:
-  Я не слушал того, что вы мне сейчас говорили, я все смотрел на ваше лицо, оно было откровеннее вашего ответа. Теперь я знаю наверно, что вы имеете что-то против меня. Не могу сказать определенно, что это ненависть, но, веро­ятно, антипатия. Пожалуйста, не оправдывайтесь! Повторяю вам, что это меня ничуть не обижает, напротив, скорее под­задоривает.
-  Милостивый государь!..
-  Я предпочитаю ненависть равнодушию, злость забве­нию, борьбу пустоте. Слушайте, ведь вы очень красивы, а для таких людей, как я, каждая красивая девушка соблазн, кра­сота волнует и раздражает гордые сердца. Никогда еще мне не удавалось видеть шестнадцатилетнюю красотку, не испыты­вая при этом необузданного страстного желания обладать ею. Но чаще всего мне не приходится удовлетворять этого жела­ния за недостатком времени. А в данном случае является дво­якого рода возбуждение. Вы делаете мне честь ненавидите ме­ня. К вызову своей красоты вы прибавляете вызов отвраще­ния! Вы объявляете мне войну... Я согласен воевать!
-  Но... откуда вы видите?
- О! По вашему виду, по вашим манерам, по словам ва­шим у Чертовой Пропасти. Да это еще не все. Разве вы уже не пытались уронить меня в глазах Юлиуса? Не отрицайте этого! Вы стали между ним и мной, какая неосторожность! Вы вздумали, дерзновенная, отнять у него доверие ко мне, а у меня этого друга! Вот уже третий вызов с вашей стороны. Ну, пусть будет так! Отец его говорил, что я злой гений Юлиуса, так вы будете добрым его гением. Между нами на­чнется драма всех старых легенд. Такая перспектива улыба­ется мне. Двойная борьба: между вами и мной из-за Юлиуса, и между мной и Юлиусом из-за вас. У него будет ваша лю­бовь, а у меня ненависть. А любовь и ненависть это все же частичка вашей души. И, пожалуй, я даже более его могу быть уверен, что получу свою часть. Уж вы, наверное, бу­дете меня ненавидеть, а вот будете ли вы его любить, это еще вопрос!.. Христина не отвечала ни слова, но она была страшно возмущена, на всей ее фигуре, на лице лежал от­печаток негодования, а красота только подчеркивала его.
Самуил продолжал.
-  Да, я опередил Юлиуса. Вы еще не сказали ему, что любите его, а, пожалуй, даже и он еще не сказал вам опре­деленно, что любит вас. Юлиус тихий, прекрасный молодой человек, но у него положительно нет никакой самостоятель­ности. И в этом случае я имею преимущество перед ним. Послушайте: вы ненавидите меня, а я люблю вас!
-  Это уж чересчур! - вскричала гневно Христина.
Самуил, казалось, не обращал никакого внимания на не­годование молодой девушки. Он бросил рассеянный взгляд на стол, где лежали цветы, на которых гадала Гретхен:
- Чем это вы занимались, когда я подошел к вам? - спро­сил он небрежно. - Ах вот что! Вы вопрошали цветы? Так хо­тите, я вам за них отвечу? Хотите, скажу, какое ждет вас сча­стье или несчастье, если это слово вам более по сердцу? Я на­чну с того, что скажу новость довольно интересную для вас, надеюсь. Я предсказываю вам, что вы меня полюбите.
Христина с пренебрежением покачала головой.
- Ну, этому я никогда не поверю и вашего предсказания не боюсь, - сказала она.
-  Да поймите, - возразил Самуил, - если я говорю, что вы полюбите меня, я вовсе этим не хочу сказать, что вы найдете меня прекрасным и что почувствуете ко мне безгра­ничную нежность. Но что мне за дело до всего этого, если я сумею обойтись и без этих нежностей, и вы все-таки будете моей? При разных средствах, результат у нас с Юлиусом бу­дет один и тот же!
-  Я вас не понимаю, сударь.
-  Сейчас вы поймете меня. Я говорю, что эта девочка, которая осмеливается высказывать презрение ко мне, Саму­илу Гельбу, рано или поздно, до нашей смерти, волей или неволей станет моей.
Христина выпрямилась: ее лицо пылало гневом негодова­ния. Слушала все это девушка, а отвечала ему женщина.
-  О! - сказала она с горькой усмешкой, - вы удалили Гретхен потому, что побоялись двух детей, а теперь я одна, и вы смеете говорить это! Вы решаетесь оскорблять дочь че­ловека, у которого вы в гостях! Так вот что я вам скажу: хотя вы сильны, хотя у вас в руках ружье, а в сердце злость, все же вы не запугаете меня и не помешаете мне ответить вам. Вы неверно предсказали будущее. Я сама скажу вам, что случится, и не то что на днях, а в продолжении этого часа: я сию минуту иду домой и расскажу все отцу и вашему другу. Не пройдет и часа, как отец выгонит вас вон, а г-н Юлиус отомстит вам.
И она сделала шаг, чтобы удалиться, но вместо того, что­бы удержать ее, Самуил сказал ей:
-  Ступайте.
Она остановилась, удивление и страх овладели ей.
- Ну, ступайте же! - повторил он хладнокровно. - Вы считаете меня подлецом оттого, что я сказал вам все, что у меня накопилось в сердце! Но если бы я был действительно подлецом, я бы действовал молча. Дитя! дитя! - продолжал он с каким-то странным оттенком в голосе, - когда-нибудь ты узнаешь, что тот человек, которого ты презираешь, сам презирает все человечество и совсем не дорожит жизнью. Ес­ли желаешь убедиться в этом, то ступай сейчас же и расска­жи все. Да нет, - усмехнулся он, - вы этого не сделаете, вы не скажете ни одного слова о нашем разговоре ни отцу, ни Юлиусу, вы не будете жаловаться и даже постараетесь не высказывать при людях своего отвращения ко мне.
-  Почему же? - спросила Христина.
-  Потому что, если только заметно будет, что вы на ме­ня сердитесь, то отец ваш тотчас спросит вас о причинах этого, а Юлиус меня. А ведь вы от самого Юлиуса слыхали, что я сильнее его в фехтовании. Из оружия я предпочитаю все-таки пистолет. Видите, я много знаю. Я говорю не из хвастовства, ведь я не вижу в этом никаких особенных за­слуг, просто это только результат того, что я сплю не более четырех часов в сутки, и мне остается пятнадцать часов на учение и пять на удовольствия. И даже из этих пяти часов кажущегося отдыха, ни один час не потерян для развития моей воли и мысли. Во время отдыха я изучаю какой-нибудь язык или занимаюсь гимнастикой, фехтованием, стрельбой. И, как видите, не без пользы. Следовательно, ваша откро­венность перед Юлиусом может лишь убить его. И если вы так поступите, то я сочту это за знак вашей ко мне особой милости.
Христина посмотрела ему прямо в лицо.
-  Хорошо! - сказала она. - Я не скажу этого ни отцу, ни г-ну Юлиусу. Я буду защищаться сама. И я все-таки не боюсь вас, мне смешны ваши угрозы. Что может сделать ва­ша дерзость с моей честностью? Но так как вы вынуждаете меня высказаться, то я и говорю вам откровенно, что с са­мого первого момента нашей встречи я почувствовала к вам непреодолимое отвращение. Я почувствовала, что у вас гад­кая душа. Но это не ненависть Я вовсе не ненавижу вас, а презираю!
Губы Самуила сжались от гнева, но он подавил в себе волнение и весело заговорил:
-  И прекрасно! Вот это настоящий разговор! Вот какой я люблю вас. Вы очаровательны, когда сердитесь. Сведем же итоги, вопрос поставлен ребром. Во-первых, вы хотите от­нять у меня душу, и волю Юлиуса, но этому не бывать! Во-вторых, ты ненавидишь меня, а я люблю тебя, и ты будешь моей. Это - как бог свят! А, вот и Гретхен.
Гретхен действительно шла к ним медленно и осторожно, неся свою раненную лань. Она села на скалу и положила к себе на колени бедное животное, смотревшее на нее с груст­ной мольбой.
Самуил подошел к ней и оперся на ружье.
- Пустяки! - сказал он. - У нее только сломано ребро. Гретхен оторвала свой взор от лани и устремила его на Самуила, молнии гнева сверкали в этом взоре.
-  Вы чудовище! - воскликнула она.
- А ты ангел! - ответил он. - И ты меня ненавидишь, а я также люблю тебя. Как вы полагаете, не слишком ли это много для моей гордости - любить сразу двух женщин? Од­нажды мне случилось в университете драться с двумя сту­дентами зараз, я ранил обоих своих противников, а сам не получил ни малейшей царапины. До свидания, мои дорогие неприятельницы!
Он вскинул ружье на плечо, поклонился обеим девушкам и пошел по дороге к кладбищу.
- Говорила я вам, госпожа, - вскричала Гретхен, - что этот человек принесет нам несчастье!


Глава двадцать третья
Начало враждебных действий

В это время Юлиус успел написать отцу длинное письмо.
Запечатав письмо, он оделся и сошел в сад. Пастор был уже там. Юлиус подошел к нему и почтительно и дружест­венно пожал ему руку.
-  Так вы не ходили со своим приятелем на охоту? - осведомился у него пастор.
-  Нет, - ответил Юлиус, - мне надо было много на­писать.
И тут же прибавил:
- Я писал письмо, от которого зависит счастье всей моей жизни.
И он вынул из кармана письмо.
-  В этом письме я обращаюсь к отцу с одним вопросом, на который с нетерпением ожидаю ответа. Чтобы получить этот ответ часом раньше, я готов дать, бог знает что. Самому съездить за ним? Я даже думал об этом некоторое время, но прямо не хватило решимости. Не найдется ли в Ландеке ка­кого-нибудь парня, который согласился бы немедленно съез­дить верхом, отвести это письмо во Франкфурт и привезти мне тотчас же ответ в Гейдельберг? Я заплачу ему, сколько он пожелает.
- Это очень просто, - сказал пастор. - Сын почтаря жи­вет в Ландеке. Его знают все почтовые учреждения по всему этому тракту, он иногда ездит вместо отца и будет в восторге, если ему представится случай заработать малую толику.
-  О! Так вот и письмо, пускай едет!
Пастор Шрейбер взял письмо, позвал своего мальчика-слугу и послал его к сыну почтаря сказать, чтобы тот осед­лал лошадь и явился к дому пастора, как можно скорее.
- Мальчик успеет за три четверти часа сбегать в Ландек и обратно за верховым. И вы отдадите ему письмо собствен­норучно, чтобы оно не затерялось.
И он машинально взглянул на адрес:
-  Барону Гермелинфельду? - произнес он с радостным изумлением. - Это фамилия вашего батюшки, г-н Юлиус?
-  Да, - ответил Юлиус.
- Так вы сын барона Гермелинфельда! Значит я, бедный деревенский викарий, имею честь принимать у себя в доме сына этого знаменитого ученого, имя которого славится по всей Германии! Сначала я был только счастлив, что вы у меня в гостях, а теперь уже я буду гордиться этим. А вы и не сказали мне, кто вы такой!
- Я вас все-таки прошу не называть меня по фамилии ни при Христине, ни при Самуиле, - сказал Юлиус. - Мы оба с Самуилом сговорились не открывать своих имен, и мне не хочется, чтобы он счел меня за ребенка, который не умеет сдержать своего обещания даже в продолжении нескольких часов.
-  Будьте покойны, - сказал добряк пастор, - я не вы­дам вашей тайны. Но я очень рад знакомству с вами. Сын барона Гермелинфельда! Если б только вы знали, какое ува­жение я питаю к вашему батюшке!.. Я часто говорил о нем с моим задушевным другом, пастором Оттфридом, который некогда учился вместе с ним.
Разговор оборвался, вошел Самуил.
- Ну что, доволен ты своей охотой? - спросил его Юлиус.
-  Прямо в восторге! Хотя я и ничего не убил, - сказал он со смехом, - но я нашел и логовище, и такие следы...
Почти одновременно с ним вернулась и Христина. Молодые люди объявили накануне, что они уедут после завтрака.
Все уселись завтракать. Пастор пребывал в радостном на­строении от новости, которую он узнал относительно Юли­уса, Юлиус - в мечтательном, Христина была серьезна, а Самуил - очень весел.
Когда отпили кофе, пастор посмотрел на Юлиуса с лас­ковой мольбой:
-  Неужели, - сказал он, - вам необходимо так скоро вернуться в Гейдельберг? Раз вам так нужно поскорее пол­учить ответ на письмо, почему бы не подождать его здесь? Сюда оно попадет двумя часами раньше.
- Ну, а мне, - отозвался Самуил, - решительно невоз­можно остаться. Мне бы, разумеется, было очень приятно пользоваться всю жизнь таким гостеприимством, как ваше, охотиться здесь, дышать чудным воздухом, но у меня масса занятий, теперь в особенности! Я занят одним исследовани­ем, которое ни на минуту не хочу прерывать.
-  А г-н Юлиус?
-  О, Юлиус-то свободен! Однако, и он должен помнить, что у него также есть там дела.
Христина, молчавшая до сих пор, пристально посмотрела на Самуила и сказала:
- Разве это такие дела, что г-н Юлиус даже и одного дня не может побыть у нас?
-  Вот, вот! Помоги-ка мне уговорить его, дитя мое! - сказал весело пастор.
- Вероятно, это начало неприятельских действий? - ото­звался Самуил смеясь, но в то же время он бросил на Христину многозначительный взгляд, который она прекрасно поня­ла. - В самом деле, борьба оказывается с неравными силами. Я, однако, не намерен сдаваться, и если мадемуазель разре­шит мне отвести Юлиуса в сторону и напомнить ему в двух словах о том, почему его присутствие в Гейдельберге необхо­димо...
-  Пожалуйста, - произнесла презрительно Христина. Самуил отвел Юлиуса в угол.
-  Ты веришь мне? - сказал он ему шепотом. Разве тебе приходилось когда-нибудь раскаиваться в том, что ты следо­вал моим советам? Ну так верь же мне! Прочь слабость! Ма­лютка, как видишь, клюет. Только берегись, не слишком под­давайся. Уезжай со мной и позволь скуке и одиночеству пора­ботать за тебя. В твое отсутствие все само собой наладится. А еще другая важная вещь: помни, что в субботу или, вернее, в воскресенье назначено общее собрание Тугендбунда и не вздумай его проспать в наслаждениях Капуи. Что же ты, на­конец, представляешь из себя? Человека ли, любящего свою родину, или ребенка, вроде Лотарио, который постоянно цеп­ляется за юбку? Ну, теперь ты можешь делать, что тебе будет угодно, ты свободен.
Юлиус вернулся к столу в задумчивости.
-  Ну, как дела? - спросил пастор.
- Да так, - ответил Юлиус, - я должен признаться, что он действительно привел мне очень убедительные доводы.
Пастор сделал печальную мину, а Самуил устремил на Христину торжествующий взгляд.
-  Не отчаивайтесь еще, отец мой, - сказала Христина с нервным смехом. - Теперь моя очередь говорить шепотом с г-ном Юлиусом. Не правда ли, это будет справедливо?
-  Очень справедливо! - воскликнул добродушный пас­тор, которому и в голову не приходило, что под видом этой комедии в действительности разыгрывается драма.
Христина отошла с Юлиусом в сторону.
-  Послушайте, я вам скажу только одно слово, и если оно не возьмет перевеса над советами вашего друга г-на Са­муила, то и это будет иметь свою хорошую сторону: я, по крайней мере, сделаю полезный опыт. Вчера, в развалинах Эбербаха, вы задали мне один вопрос, на который я не могла ответить. Если вы остаетесь у нас, я вам отвечу.
-  Слышите, господа? Я остаюсь! - закричал Юлиус.
-  Браво, Христина! - воскликнул и пастор.
- Я так и думал, - холодно заметил Самуил. - Когда же ты вернешься?
- Я полагаю, завтра, - сказал Юлиус. - А уж самое поз­днее, послезавтра. Я завтра получу ответ от отца? Ведь прав­да, г-н Шрейбер?
- Завтра, да, - ответил пастор. - А вы, - обратился он к Самуилу, - вы не раздумали? Пример вашего друга не по­действовал на вас?
-  О! Я, - ответил Самуил, - никогда не меняю своего решения.
Христина сделала вид, что совершенно не заметила того угрожающего тона, которым Самуил выговорил эти слова, и сказала самым обыкновенным голосом.
-  А вот и лошади.
И действительно, оседланные лошади Самуила и Юлиуса стояли у решетки.
-  Уведите обратно в конюшню лошадь г-на Юлиуса, - сказала она служанке, державшей обеих лошадей под уздцы.
Самуил вскочил в седло.
- Вот что, - сказал ему пастор, - у вас в воскресенье за­нятий нет. Мы вас ожидаем с г-ном Юлиусом.
-   Прекрасно! Мы приедем в воскресенье. До завтра, Юлиус. Не забудь про субботу!
И, простившись с Христиной и с ее отцом, он пришпорил коня и пустился вскачь.
После него приехал верховой, которому пастор вручил письмо Юлиуса.
- Ты получишь сто гульденов, если вернешься завтра до полудня, - сказал ему Юлиус. - Вот пока двадцать пять.
Курьер вытаращил глаза от изумления и чуть не ошалел от радости. Потом, очнувшись, подобрал повод и помчался, как стрела.