Глава двадцать четвертая
Тугендбунд

Но и во вторник вечером Юлиус еще не вернулся в Гейдельберг.
Самуил улыбался. Он этого ожидал. Прошли среда и чет­верг, а Юлиуса все не было. Самуил, охваченный горячкой работы, не обращал на это обстоятельство никакого внима­ния. Однако в пятницу, во время перерыва в своих занятиях, он начал немного беспокоиться. Что означало это упорное отсутствие? Он взял перо и стал писать Юлиусу письмо:
«Дорогой мой товарищ.
До сих пор Геркулесу еще было простительно прясть у ног Омфалы. Надеюсь, однако же, что он не забыл, какая работа предстоит ему завтра. Если только Омфала не Цир­цея и не превратила его в животное, он должен помнить о своей обязанности, которая требует его присутствия. Главен­ствующее место занимает всегда мать, а не любовница, идея, а не любовь. Родина и свобода».
- Теперь я уже уверен, что он вернется, - подумал Са­муил.
И он всю субботу уже больше не думал о Юлиусе. Общее собрание Тугендбунда было назначено только в двенадцать часов ночи.
В течение дня он посылал осведомиться о здоровье обоих раненых. Франц Риттер и Дормаген все еще лежали в посте­ли и, по мнению докторов, не могли поправиться ранее двух недель. Приказ Союза был выполнен. Самуил и Юлиус мог­ли гордо предстать перед главарями.
С наступлением сумерек Самуил отправился на свою обычную прогулку по дороге в Неккарштейнах, по которой должен был приехать Юлиус. В том месте, где дорога развет­влялась, ему повстречалась какая-то несомненно знакомая фигура, но Юлиуса все-таки не было. Он вернулся домой.
-  Юлиус наверху? - спросил он у хозяина гостиницы.
-  Нет, г-н Самуил, - ответил тот.
Самуил поднялся к себе в комнату и запер дверь на ключ. Он был в скверном расположении духа.
-  Девчонка-то сильнее, чем мне казалось! - думал он. - Ну да она мне заплатит за это! В библии сказано: любовь так же могущественна, как и смерть. Увидим!
Часы пробили девять, десять, половину одиннадцатого, а Юлиуса все не было.
В одиннадцать часов Самуил окончательно потерял на­дежду и решился отправиться один.
Он уже взялся было за шапку, как в коридоре послыша­лись чьи-то шаги, и вслед за тем раздался стук в дверь.
-  Наконец-то! - сказал Самуил. - Ну, слава богу!
Он отпер дверь. Но то был не Юлиус, а слуга из гости­ницы.
-  Что тебе надо? - спросил грубо Самуил.
-  Там приехал какой-то студент из Лейпцига и желает повидаться с королем студентов.
-  Сейчас мне некогда, - возразил Самуил. - Пусть придет завтра.
-  Он не может придти завтра. Он велел мне передать вам, что он здесь проездом.
При слове «проездом» лицо Самуила приняло снова серь­езное выражение.
-  Так попросите его ко мне сейчас же.
Слуга исчез. Так называемый студент из Лейпцига во­шел, и Самуил опять запер за ним дверь на ключ.
Приезжий пожал Самуилу руки, скрестив свои большие пальцы каким-то особенным образом, шепнул ему на ухо не­сколько слов, наконец, открыл грудь и показал висевшую на ней медаль.
-  Хорошо, - сказал в ответ на все это Самуил. - Я и так узнаю тебя. Ты разъезжаешь по Неккарскому району. Ну, что скажешь?
- Я принес отмену приказа. Сегодня общее собрание не состоится.
-  Не может быть! - воскликнул Самуил. - А по какой же причине?
-  Потому что кто-то донес о нем, и оно было бы оцеп­лено и захвачено. По счастью, один из наших главарей был вовремя предупрежден. Собрание отложено. Объявят о нем особо.
-  А в котором часу вы получили предостережение? - осведомился Самуил.
-  В полдень.
-  Странная вещь, - промолвил подозрительный король студентов. - Я встретил в сумерки по дороге к замку ка­кую-то фигуру в шляпе, закутанную в плащ, но, как пока­залось мне, это был один из наших главарей. Как же это так?
-  Не знаю, брат. Я выполнил возложенное на меня по­ручение, передал тебе то, что следовало. Мне остается уйти.
- Но если я, не обращая внимания на то, что слышал от тебя, все-таки пойду в назначенное место, - упрямился Са­муил.
- Не советую: только столкнешься с полицейскими аген­тами. Очевидно, весь путь занят ими, и ты только рискуешь просидеть лет двадцать в тюрьме.
Самуил усмехнулся с пренебрежением.
-  Хорошо! Спасибо, брат, - сказал он и проводил при­езжего до дверей.
После его ухода, Самуил взглянул на часы: было полови­на двенадцатого.
- Я успею еще, - сказал он сам себе.
Он надел фуражку, взял металлическую трость, два пис­толета и вышел.
Как и в первый раз, он шел сперва по набережной, только теперь он поднялся вдоль берега Неккара гораздо дальше и, вместо того, чтобы прямо пойти по дороге с ус­тупами, он обошел замок и приблизился к нему со сторо­ны, противоположной городу.
Пройдя шагов четыреста-пятьсот по горе и развалинам, он остановился, всмотрелся в темноту - не бродит ли там кто-нибудь - и, не заметив никого, вернулся к толстой, ны­не полуразвалившейся стене сводов.
-  На этом именно месте я встретил в прошлый раз того человека, которому дал крейцер. Дорога же, по которой он шел, никуда не ведет, а оканчивается у стены. Следователь­но, надо предположить, что наши славные и таинственные главари, как и я, открыли ход в подземелье, скрытый кус­тарником. А о полиции можно только сказать, что она, бла­годаря своей похвальной привычке, пребывает по этому по­воду в девственной неосведомленности и что она довольст­вуется  тем,   что  крепко  сторожит  главный  вход,   через который, разумеется, никто не войдет и не выйдет. Превосходное учреждение, стоящее на одинаковой высоте своего величия у всех цивилизованных народов!
Самуил подошел к высокой стене, покрытой сплошь кус­тарниками, травами и плющем. Он направился к тому мес­ту, где растительность была гуще, раздвинул не без того, чтобы не оцарапать своих рук, колючие кусты и дикий ви­ноград, отпихнул огромный камень, который после того при­валил обратно, сошел или, вернее, скатился вниз в какую-то пещеру и вскоре пустился бродить по бывшим когда-то в этой части замка погребам.
Но начальников Тугендбунда не легко было найти в та­инственных дебрях огромных катакомб, хотя эти начальники, быть может, и догадывались, что Самуил ни за что не поверит, что они не придут. Долго шел ощупью Самуил, натыкаясь в темноте на камни и принимая за человеческие голоса крики ночных птиц, спугнутых им, которые, махая крыльями, постоянно обдавали его струей сырого воздуха.
- Другой бы испугался и бросил все это, - думал про себя Самуил.
Наконец, после получасовых розысков и хождения в темноте, он заметил вдали слабый свет, как будто от по­тайного фонаря.
Он направился в ту сторону, и его глаза, привыкшие к темноте, вскоре различили трех замаскированных людей, сидевших под сводом.
Когда он подошел к ним довольно близко, он остановил­ся, затаил дыхание и начал прислушиваться, но он трудил­ся напрасно: он ничего не мог расслышать.
Однако, судя по их жестам, было очевидно, что они о чем-то потихоньку разговаривали.
Самуил подошел ближе, остановился опять и снова при­нялся подслушивать.
Но и на этот раз он ничего не мог услышать. Наконец, он решился.
-  Это я, - смело закричал он, - свой! Самуил Гельб!
И он подошел прямо к замаскированным людям.
Услышав крик, все трое, как один, вскочили с гранит­ных плит, на которых сидели и бросились к лежащим воз­ле каждого из них заряженным пистолетам. Но в темноте невозможно было целиться. У Самуила же, который видел их всех, было по заряженному пистолету в каждой руке.
-  Ну, вот еще что выдумали! - сказал он спокойно. - Вы шумите и этим можете привлечь полицию. Это, ве­роятно, ваша манера принимать друзей? Я же говорю вам, что я ваш друг, Самуил Гельб! Но предупреждаю вас, что я стану защищаться и что раньше чем умереть, я сам убью хоть одного из вас во всяком случае. К тому же, что вам за прибыль убивать меня?
Говоря это, он все продвигался.
Замаскированные   невольно   испытывали   действие   его странного и дерзкого хладнокровия. Дула пистолетов опустились.
-  Давно бы так! - сказал Самуил.
Он спустил курки, положил пистолеты к себе в карман, подошел вплотную к трем замаскированным фигурам.
-  Несчастный, - начал один из главарей, которого Са­муил признал по голосу за человека, говорившего с ним так строго и торжественно во время предыдущей его явки в суд. - Каким образом ты проник сюда? Разве тебе не передали предостережения? Говори, по крайней мере, шепотом!
-  Буду говорить, как вам угодно тихо. И, пожалуйста, успокойтесь: никто за мной не следил, и я закрыл за собой тот вход, который известен только одному мне. Предостере­жение я получил, но именно ввиду того, что нет общего со­брания там, наверху, случайная встреча дала мне повод предположить, что внизу, в этом подземелье, которое я, по всей вероятности, открыл раньше вас, может быть частное собрание. И, как видите, предположение мое до некоторой степени оправдалось.
-  Так ты думаешь, чего доброго, что можешь вмеши­ваться в решения верховного совета?
- Я совсем не думаю ни во что вмешиваться. Успокойтесь, я пришел не навязываться, а предложить свое содействие.
-  Объяснись, что ты хочешь сказать этим.
-  Известно, что дела Союза несколько запутаны, и что вы, вероятно, находитесь в затруднительном положении. По­судите же сами! Разве я не имел права, иначе говоря, не был ли я обязан удвоить свою энергию, видя, что затруднитель­ное положение усиливается, и явиться сюда предложить свои услуги?
-  Разве ты по этой именно причине решился на такой опасный шаг?
- А какая бы могла быть другая причина? Разве у вас воз­никает сомнение в моем усердии? Вы, кажется, уже испытали меня, и, сколько помнится, я вполне оправдал ваше доверие.
Трио в масках начало советоваться между собой.
По-видимому, результат этих разговоров оказался благо­приятным для Самуила, потому что начальник их обратился к нему с такими словами:
-  Самуил Гельб, ты смелый товарищ. Мы верим, что ты честный человек, мы знаем, что ты умен и храбр. Это прав­да, ты действительно оказал услугу Союзу, ты поддержал достоинство нашей шпаги в дуэлях с изменниками, и мы очень сожалеем, что не можем отблагодарить тебя сегодня. За то, что ты пришел к нам так решительно и столь опасным путем, мы выразим нашу признательность яснее, чем на сло­вах. Мы дадим тебе неслыханное, необычайное доказатель­ство нашего доверия. Мы откроем тебе тайну нашего замыс­ла освобождения родины, и ты по праву будешь присоединен ко второму разряду нашего Союза.
- Благодарю вас, - сказал Самуил, склоняясь перед ни­ми, - клянусь всемогущим богом, что вы не раскаетесь, что оказали мне эту честь!
-  Так слушай же, вот что произошло. От одного из нас, занимающего очень высокое общественное положение, было потребовано, чтобы он сегодня ночью выдал всех нас. Имен­но поражение Отто Дормагена и Франца Риттера - причина всей этой истории. Когда выяснилось, что они не могут при­сутствовать на нашем собрании, то, разумеется, решили, что будет вернее - сокрушить все, за чем невозможно было на­блюдать, и пришли к тому заключению, что надо сразу по­кончить с нами. Дормаген и Риттер выдали слова пароля и все условные формальности входа в наши собрания. Тот из нас, который получил приказ выдать всех, не мог ослушать­ся, не обнаружив своего соучастия и не выдав себя, поэтому он должен был сообщить все полиции и поставил ее на ноги. Но он имел время предупредить и нас. Агенты полиции сто­рожат все входы, в которые должны были пройти все посвященные, они знают пароль и ждут. Так они прождут до за­втрашнего утра, но никто не явится, и они уйдут с тем, с чем пришли, а мы избежим опасности.
- Значит, - сказал Самуил, - вы отделались только тем, что не состоялось собрание, но оно будет потом, вот и все.
- Действительно, это еще не великая потеря, - подтвер­дил и начальник, - у нас нет пока ничего срочного. Именно теперь наш самый лютый враг, император Наполеон, более, чем когда-либо велик и могущественен. Наши принцы и ко­роли теснятся в его прихожих и наперебой друг перед другом добиваются чести быть приглашенными на его охоту. Никто не заботится, чтобы предпринять хоть какие-нибудь меры для обеспечения независимости Германии. Но события могут измениться. Кто поднялся, может пасть. А раз человек стоит на покатости, то иногда достаточно бывает какого-нибудь неожиданного толчка локтем, и он полетит вниз.
-  Еще бы, - сказал Самуил, - когда представится та­кой удобный случай, то Самуил Гельб может еще вам по­служить. А до тех пор скажите, что вы хотите?
-  До тех пор необходимо, чтобы всегда наш, Тугендбунд, был вполне готов ко всяким случайностям, и чтобы главари его имели какое-нибудь место, где они могли бы видеться с посвященными. Эти развалины не могут уже более служить нам. Подземелье, где мы сейчас собрались, имеет только один выход, и мы рискуем все до единого попасть в руки полиции. Где же могут отныне происходить общие собрания? Вот вопрос, который мы обсуждали, когда ты прервал нашу беседу, вопрос жизни, а, может быть, и смерти. У нас нет в виду никакого места, которое бы мы считали надежным.
-  Действительно, положение довольно-таки затрудни­тельное, - сказал Самуил Гельб.
-  Не знаешь ли ты какого-нибудь места, которое могло бы служить для тайных собраний? - продолжал начальник. - Нет ли где-нибудь такого непроницаемого убежища, где бы было много выходов, скрытых для наблюдения и откры­тых для бегства? Если ты найдешь такое место, то этим ты окажешь новую услугу Союзу, значительно большую, чем была первая твоя услуга.
Самуил задумался на минуту, а потом сказал:
-  Вы застали меня врасплох. В данную минуту у меня нет ничего подходящего, но я постараюсь поискать, что оз­начает у меня: я найду. Когда я все исполню, то как же мне передать вам это? Назначьте мне какое-нибудь место для свидания с вами.
-   Это невозможно. Но послушай, можно сговориться следующим образом: каждый месяц, 15 числа, разъезжаю­щий по району этой реки, близ которой ты живешь, будет являться к тебе и спрашивать тебя: Готово ли? В день, когда ты дашь утвердительный ответ, мы и встретимся с тобой.
- Превосходно! Спасибо! Вполне рассчитывайте на меня. Вы можете теперь разойтись. Вы нашли если не место, так человека, который отыщет вам его.
- Нам не нужно просить тебя сохранить все в тайне. Это такое дело, где ты так же рискуешь головой, как и мы.
Самуил пожал плечами в ответ.
Потом, по знаку начальника, он поклонился всем и уда­лился.
Ему удалось легче выйти, чем войти. Слабый свет луны, проникавший сквозь кустарник, слегка освещал ему путь.
Он вернулся в веселом расположении духа, с гордым со­знанием своего усилившегося могущества, с головой, полной честолюбивых замыслов. Только очутившись в своей комна­те, он вспомнил про Юлиуса.
- Вот еще напасть! - рассуждал он сам с собой. - Какого дьявола застрял там Юлиус? Неужели эта девчон­ка, Христина, окончательно вырвала его из моих рук? Мо­жет быть, и он был предупрежден в Ландеке, что собрание отложено? И что же он делал там целую неделю? Тьфу! Не стоит изводить себя! Завтра воскресенье, я завтра и разузнаю все.




Глава двадцать пятая
Неожиданность

Когда Самуил приехал в дом пастора, он увидел, что воро­та были заперты. Он позвонил. Вышли служитель и служан­ка. Парень принял от него коня, а служанка проводила его в столовую. Стол был накрыт, но только на два прибора. Саму­ил удивился. Служанка попросила его подождать и вышла.
Спустя минуту, дверь отворилась. Самуил сделал было шаг вперед, но тотчас же отступил, ошеломленный при виде входящего. Это был барон Гермелинфельд.
Отец Юлиуса обладал суровой внешностью. Ему было около пятидесяти лет. Он был высок ростом, волосы его по­седели от непрерывных занятий, лоб был высокий, глаза го­лубые и проницательные. Он все еще хранил остатки красо­ты, он держал голову прямо и гордо, вид у него был важный, спокойный и несколько печальный. Он подошел прямо к Са­муилу, несколько сбитому с толку, и сказал ему:
- Вы не ожидали увидеть меня и в особенности здесь, не правда ли?
-  Правда, - ответил тот.
-  Садитесь. Достойный пастор Шрейбер предложил вам свое гостеприимство на сегодняшний день. Ему, конечно, не хотелось, чтобы вы явились в запертый дом. Вот я и остался здесь, чтобы принять вас.
-  Извините, я все-таки не понимаю, в чем дело?
-  Не правда ли, вам все это кажется несколько загадоч­ным? А вы садитесь за стол и позавтракайте со мной. Я вам все и объясню.
-  Хорошо, - сказал Самуил, поклонившись барону и храбро усаживаясь за стол против него.
Наступило молчание, в продолжение которого эти два че­ловека, столь близко сошедшиеся и столь различные между собой, казалось, внимательно наблюдали друг за другом.
Наконец барон начал говорить:
- Вот что тут произошло... Кушайте, пожалуйста... Вам, может быть, известно, что в понедельник Юлиус писал мне. Я получил его письмо во Франкфурте. Это письмо было по­лно любви и опасений.
- Я так и знал, - заметил Самуил.
-  В своем письме Юлиус рассказывал мне о том, как он в первый раз увидел Христину, чем она немедленно стала для него - его первой любовью, его жизнью, его мечтой. Он распространялся о ее грации, ее чистоте, о ее отце, о тихой жизни, которую он повел бы в этой спокойной семье и в этой спокойной долине. Вот об этом-то он и молил меня. Я богат, благороден, знаменит, поэтому он и сомневался, и боялся, одобрю ли я его любовь к бедной девушке такого темного происхождения. Вы же сами внушили ему эти сомнения.
-  Это правда, - подтвердил Самуил.
-  К этому Юлиус прибавил, что в том случае, если я отвечу ему «нет», по причине ли его молодости, или по при­чине ее бедности, он все-таки не последует вашему совету, т. е. не ограничится тем, чтобы просто-напросто соблазнить Христину. Ему внушал ужас такой совет... да и сам совет­чик. Нет, он не злоупотребит великодушным доверием мо­лодой девушки и ее отца, он не обесчестит Христину. Он не способен купить момент собственного счастья за вечные сле­зы ее погубленной жизни. Он просто удалится от нее с рас­терзанным сердцем. Он скажет Христине свое имя, объявит ей решение своего отца и покинет ее навсегда.
- Все это великолепно, поистине великолепно, - сказал Самуил. - Будьте добры, передайте мне окорок.
-  Когда я получил от Юлиуса это письмо, столь полное любви и сыновней преданности, - продолжал барон Гермелинфельд, - мной уже было получено за четыре дня перед тем ваше дерзкое письмо, Самуил. Я все эти четыре дня об­думывал его. Я спрашивал себя, каким способом мог бы я прекратить то ужасное и мрачное влияние, какое вы оказы­ваете на деликатную и нежную душу Юлиуса. И вот, не прошло десяти минут после прочтения письма Юлиуса, как мое решение уже было твердо принято. Обыкновенно про нас, людей разума и мысли, думают, что мы не способны к действию, думают так потому, что мы не отдаем всего на­шего существования бесплодной сутолоке деловых людей, которые для того, чтобы оправдать себя, называют себя практиками, настаивая на том, что они именно только прак­тики и больше ничего. Это все равно, как если бы птиц об­виняли в том, что они не умеют ходить, потому что у них есть крылья. А между тем, они одним ударом крыла делают тысячу шагов. Так и мы: в один день мы можем сделать больше, чем другие за десять лет.
- Я сам всегда был такого мнения, - сказал Самуил, - и то, что вы мне говорите, для меня не новость.
-  Посланный ждал ответа, - продолжал барон, - и должен был вернуться в Ландек на другой день утром. Я ска­зал ему, что ответа никакого не будет и велел ему вернуться домой не раньше, как на следующий день вечером. Он на это не соглашался, Юлиус обещал ему сто флоринов. Я ему дал двести. Он согласился. Покончив с этим, я, не теряя ни минуты,   отправился   к   пастору   Оттфриду, моему другу детства, человеку очень умному и просвещенному. Я спро­сил у него, знает ли он пастора Шрейбера. Оказалось, что это один из его ближайших друзей. Оттфрид описал мне его, как человека простого, скромного, бескорыстного, человека с золотой душой, со взглядом, всегда обращенным к небу, чтобы видеть там бога и двух улетевших от него ангелов, на земле же ничего другого не знавшего, кроме людского горя, которое всеми мерами облегчал. Что же касается Христины, о ней Оттфрид сказал мне только одно: она достойная дочь отца. Возвращаясь от Оттфрида, я проезжал через Цейле. Я заказал там почтовых лошадей и в ту же ночь помчался в Ландек. Приехал туда во вторник утром. Я заходил в Лан-деке во многие дома, чтобы дополнить мои справочные све­дения о Шрейбере и его дочке. Кого я ни спрашивал, все без исключения подтвердили то, что мне сказал Оттфрид. Ни­когда   еще   столь   единодушный   хор   благословений   не подымался от земли к небу. Пастор и его дочка были для этих бедных людей настоящими Провидениями. Они были жизнью и душой этой деревеньки. Знаете ли, Самуил, что вы ни говорите, а добродетель имеет свою приятную сторону. Пользоваться общей любовью - великая отрада.
- А иной раз и великая выгода, - сказал Самуил.
-  Обойдя деревню, я отправился к дому пастора. Вот в этой самой комнате, где мы теперь садим, я нашел Юлиуса, Христину и пастора. Юлиус, пораженный удивлением, воск­ликнул: - Отец!. Пастор, в свою очередь не менее удивлен­ный, воскликнул: - Барон Гермелинфельд!. Я отвечал на это:
- Да, г-н пастор, барон Гермелинфельд, который имеет честь просить у вас руку вашей дочери Христины для своего сына Юлиуса. Пастор Шрейбер окаменел от неожиданности. Ему показалось, что он бредит, или что он не расслышал. Он, ви­димо, старался собраться с мыслями. Христина вся в слезах бросилась ему на шею. Да и сам он, не умея сладить с собой, плакал и смеялся.
Самуил прервал барона:
- Это очень умилительная сцена, но вы, пожалуйста, про­пустите ее. Вы знаете, что я весьма умеренно сентиментален.
Самуил уже давно успел оправиться от неожиданности. Само присутствие тут барона и первые же слова, которые он произнес, обнаружили перед ним покушение разрушить его власть над душой Юлиуса, и вся его гордость, весь его ха­рактер, созданный для борьбы, мгновенно заставили его при­нять оборонительное положение. К нему вернулось все его обычное нахальное и ироническое хладнокровие. Теперь он спокойно ел и пил, слушая барона с самым спокойным и без­заботным видом.
Барон Гермелинфельд продолжал:
- Я сокращу свой рассказ, да и притом я уже дошел до конца. Весь этот день я провел с моими счастливыми детьми. Их счастье с избытком отблагодарило меня. Они были мне глубоко признательны, словно бы я обладал правом переде­лать то, что сам бог так хорошо устроил. Вы меня знаете, Самуил, но вы меня не так понимали, неверно обо мне су­дили. Вам случалось видеть, как иногда я делал уступку узким и несправедливым требованиям света. Это действитель­но случалось. Но знайте, что, уступая иной раз требованиям света, я всегда старался по возможности внести в них по­правку. Будем искренни и будем справедливы. Разве приро­да не дает очень часто доброго урока обществу?
- Я понял этот деликатный намек, милостивый государь, -  с горечью сказал Самуил. - Продолжайте. Барон продолжал:
- С какой стати стал бы я противиться этому браку? Из-за того, что Христина небогата? У Юлиуса хватит на двоих. А потом, когда он получит наследство от моего брата, хватит и на четверых. Из-за того, что Христина не благородного про­исхождения? А что такое я сам был двадцать лет тому назад? Но вернемся к фактам и событиям. В среду я вернулся во Франкфурт. В четверг я вновь был в Ландеке и, запасшись всеми необходимыми документами, привез с собой моего дру­га Оттфрида. Вчера, в субботу утром Оттфрид обвенчал Юли­уса и Христину в Ландекской церкви. Уж вам придется извинить Юлиуса за то, что он не пригласил вас к себе на свадьбу. Это я не позволил ему известить вас. Через час после венча­ния Юлиус и Христина отправились в свое свадебное путеше­ствие, которое продлится целый год. Они поедут в Грецию и на Восток и вернутся через Италию. Пастор Шрейбер не мог решиться на внезапную разлуку со своей дочерью. Он вместе с Лотарио будет сопровождать их до Вены. Там он с ними рас­простится и вернется в свою долину, предоставив их любви и южному солнцу. Ну, что вы скажете на это, Самуил?
-  Я скажу, - ответил Самуил, вставая из-за стола, - что вы очень ловко выхватили у меня из рук Юлиуса. По­хищение вам удалось. Я вынудил вас к великодушию и бес­пристрастию, и вы очень ловко извлекли выгоду из этого безвыходного положения. Вы вели игру с отчаянной храбро­стью, и я должен признаться, что эту первую ставку я про­играл. Но я еще отыграюсь.
Он позвонил. Вошла служанка.
-  Вели оседлать мою лошадь, - сказал он. - Я сейчас уеду.
Барон улыбнулся.
-  Вы собираетесь вдогонку за ними? - спросил он.
- С какой стати! - сказал Самуил. - Я буду спокойно их дожидаться. У меня, слава богу, найдется немало других дел, и я не могу отдать всех своих сил на такую жалкую вещь, как простое пари. Всему придет свое время. Теперь вы с Христи­ной воспользовались удобной минутой действия против меня, в свою очередь, наступит и моя минута действия против вас. Вы кончили свое, я начну свое.
- Да я вовсе не кончил свое, - возразил барон. - Этот год их отсутствия я намерен употребить на то, чтобы осуще­ствить мечту Юлиуса. Ведь не за тем же только я остался здесь, чтобы разделить с вами компанию. Я только из вежли­вости написал вам сегодня утром, чтобы избавить вас от неприятности сделать визит прислуге, которая одна только осталась в доме. А я жду сейчас архитектора из Франкфурта. Я хочу купить и заново выстроить Эбербахский замок в течение этого года. Вместо развалин Юлиус найдет здесь свою мечту, вырытую из-под земли и возвышающуюся на горе. Я хочу, чтобы он ни в чем не терпел недостатка, ни в самом себе, ни вокруг себя, хочу, чтобы любовь его сердца дополнялась бла­годенствием его жизни. Вообще его счастье - это мое един­ственное оружие в борьбе против вас.
-  Это значит, что вы хотите, чтобы мое оружие против вас состояло в его несчастье, - возразил Самуил. - Но только предупреждаю вас, нежный родитель, напрасны бу­дут все ваши старания. Юлиуса вы у меня не вырвете. Он предо мной преклоняется, а я его люблю. Да, черт побери, - продолжал он, отвечая на невольное движение барона, - я его люблю, как все гордые и сильные души умеют любить души слабые и преданные, которые отдаются им! Я так дав­но и долго клал свой отпечаток на дух вашего сына, что вам уже не удастся стереть его. Вам не переделать ни его, ни моей натуры. Вы не сделаете его энергичным, а меня сла­бым. Вы переделаете для него замок, но попробуйте-ка пе­ределать его характер. Он нерешителен, и ему необходима твердая, суровая рука, которая бы его поддерживала и на­правляла. Неужели такой ребенок, как Христина, может оказать ему эту услугу? За этот год он страшно соскучится по мне, сам будет ко мне стремиться. А вы говорите, что я пущусь за ним в погоню! Зачем? Он сам ко мне прибежит.
-  Послушайте Самуил, - сказал барон, - вы знаете меня и знаете то, что я человек совсем не такого нрава, что­бы не принять вызова и отказаться от борьбы. Знайте, что то, чего Христина не могла сказать Юлиусу, чего она не ре­шилась сказать своему отцу, она знала, что смело может до­верить мне. И она доверила. Да, она не скрыла от меня ва­ших невероятных угроз, милостивый государь, и само собой разумеется, что в ее поединке с вами я буду ее секундантом.
-  Тем лучше! - сказал Самуил. - Это придаст мне храбрости.
- Нет, Самуил, вы клевещете на себя, - возразил барон.
- Вы вовсе не так высоко поднимаетесь над угрызением со­вести и даже просто-напросто над предрассудками. Я дал себе слово, что исчерпаю все средства, чтобы придти к соглашению с вами. Слушайте, Самуил, хотите заключить мир? Я ведь не спорю, я тоже виноват перед вами. Я согласен порвать ваше письмо и забыть ваши слова. Вы самолюбивы и горды. Я богат и достаточно влиятелен для того, чтобы помочь вам достиг­нуть всяческого успеха в жизни, нисколько не вредя этим будущности Юлиуса. Вы знаете, что у меня есть старший брат, который живет в Нью-Йорке. Он вел там торговлю и нажил себе состояние, раза в три или четыре больше, чем мое. Детей у него нет, все его имущество пойдет Юлиусу. Духовное за­вещание им уже написано, и его копия у меня в руках. Следовательно, я смело могу располагать моим собственным иму­ществом. Самуил, дайте мне клятву, что вы отступитесь от своих гнусных замыслов и скажите, чего вы за это требуете?
-  Вы предлагаете мне чечевичную похлебку - сказал Самуил со злобной насмешкой. - Вы дурно избрали время, предлагая мне такую закуску после сытного завтрака пасто­ра Шрейбера. Я не голоден и удерживаю за собой свое пер­вородство.
Через окно столовой до них донеслось ржание коня. Вош­ла служанка и доложила Самуилу, что лошадь его оседлана.
-  Прощайте, г-н барон, - сказал Самуил. - Для меня дороже свобода, чем ваше богатство. Я никогда не дам пове­сить себе жернов на шею, хотя бы этот жернов был из чис­того золота. Знайте, что я один из тех гордецов, которые охотно мирятся с коркой хлеба и без всякого смущения носят на своей одежде заплаты.
- Последнее слово, - сказал барон. - Подумайте о том, что все ваши дурные намерения до сих пор обращались про­тив вас же самих. Главное, что побудило меня отдать Хри­стину Юлиусу, было ваше же письмо, в котором вы грозили мне, что отнимете его у меня. Выходит, что вы же сами и женили их. Ваша ненависть сочетала их любовь, ваша угро­за привела к их счастью.
-  Ну так что же, значит дело ясное. Ведь если так, вам остается только желать, чтобы я продолжал их ненавидеть и продолжал им грозить, потому что все, что я предпринимаю против них, обращается в их пользу. Ваше желание будет исполнено с избытком. Так вот как! Моя ненависть служит им на пользу! Если так, то можете быть спокойны. Я буду неусыпно стараться над их благоденствием. Я представлю вам это доказательство моей преданности, будьте спокойны! Этим путем я выкажу вам свою сыновнюю любовь. Не про­щаюсь с вами, милостивый государь. Мы увидимся через год, а, пожалуй, и поскорее.
И, поклонившись барону, Самуил вышел, высоко подняв голову, с угрожающим взглядом.
Барон Гермелинфельд опустил голову.
- Какая дикая борьба! - тихо проговорил он. - Он ви­новен перед светом, а разве я прав перед ним? Не являемся ли мы по неисповедимым путям провидения тяжким возмез­дием один для другого.


Глава двадцать шестая
Каменная импровизация

Спустя тринадцать месяцев после событий, которые нами рассказаны, 16-го июля 1811 года, в одиннадцатом часу ут­ра, почтовая карета выехала из Ландека и покатилась по той самой дороге, на которой за год перед тем Юлиус и Самуил встретили Гретхен.
В этой карете сидело четверо проезжих, даже пятеро, ес­ли считать крошечного, двухмесячного беленького и розовенького ребенка, спавшего на руках своей кормилицы, хо­рошенькой, свежей крестьянки, одетой в роскошный грече­ский народный костюм. Трое других проезжих были: очень молодая женщина в трауре, молодой человек и горничная. Позади кареты сидел лакей.
Молодая женщина была Христина, молодой человек - Юлиус, а ребенок - их первое дитя. Христина носила траур по своему отцу. Пастор Шрейбер за десять месяцев перед тем пошел в горы напутствовать умирающего в страшную бурю, жестоко простудился и быстро сошел в могилу. Хри­стина более не нуждалась в нем, и он со спокойной душой благодарил бога, призвавшего его к жене и к старшей доче­ри. Угасал он тихо, почти весело. После его смерти барон Гермелинфельд взял маленького Лотарио и вверил его вос­питание пастору Оттфриду.
Печальная весть о смерти отца прошла черной тучей на заре счастья Христины. Случилось так, что известие о смер­ти отца было получено ею почти в одно время с известием о его болезни, так что она не имела никакой возможности вернуться к нему, чтобы принять его последний вздох. Кро­ме того, она в это время уже готовилась стать матерью, и Юлиус все равно не пустил бы ее. Трепеща за ее здоровье, он даже прервал путешествие и поселился с нею на одном из цветущих островов Архипелага.
Мало-помалу острая печаль утраты сгладилась. Теперь у Христины на всем свете остался один только Юлиус, и она вдвое крепче привязалась к нему. Сожаления об отце мало-помалу уступали надеждам матери. Мать утешала дочь.
Таким образом, Юлиус и Христина провели самые счаст­ливые месяцы их жизни среди пышных красот Востока, ук­расившего их любовь всем своим очарованием. Потом Хри­стина разрешилась мальчиком, которого мы и находим в почтовой карете. Доктор объявил, что для успешного роста и здоровья ребенка было бы благоразумнее перебраться на лето в более умеренный климат. Поэтому Юлиус и Христина решили немедленно вернуться домой. Они приехали в Три­ест, оттуда направились на Линц и Вюрцбург. Но прежде чем направится во Франкфурт, они хотели завернуть в Лан-дек, чтобы помолиться на могиле пастора Шрейбера. Посе­тив могилу и вдоволь наплакавшись над ней, Христина по­желала увидеть пасторский дом, в котором уже поселился преемник Шрейбера. Этот дом, где она провела всю свою жизнь и где теперь поселились чужие, доставил ей больше грусти, чем кладбище.
Юлиус поспешил увести ее.
Тринадцать месяцев брачной жизни, по-видимому, ни­сколько не ослабили любви Юлиуса к Христине. Его взгляд, правда, не пылал жгучей страстью пламенных натур, но зато дышал всей нежностью преданных натур. Было видно, что муж по-прежнему остается влюбленным. Он пытался рассе­ять мрачное впечатление своей подруги, указывая ей на цве­тущую долину, по которой они ехали и с которой были свя­заны столь дорогие им воспоминания. По временам он ука­зывал ей на их ребенка. Дитя в это время проснулось и устремило на мать свои почти еще неосмысленные глазки. Он взял ребенка из рук кормилицы и протянул его Христине с ласковыми словами:
- Видишь, как я мало ревнив. Я сам подношу тебе моего соперника, чтобы ты его поцеловала. Теперь ведь у меня явился соперник. Два месяца тому назад ты любила только меня одного, А теперь нас двое. Ты поделила свое сердце на две части, и я не знаю, кому принадлежит большая полови­на, мне или ему.
И он принимался ласкать, целовать и тормошить ребен­ка, стараясь развеселить его. Христина сама старалась улыб­нуться, подавляя свою грусть.
- А ведь тут где-то неподалеку должны быть развалины Эбербаха, - сказал Юлиус, силясь вовлечь ее в разговор.
-  Да, мы сейчас поедем мимо них, - ответила она.
Когда они были в Ландеке, преемник Шрейбера мимохо­дом спросил их, не в замок ли они едут. Получив от них отрицательный ответ, он спросил их, когда же они намерены туда поехать?
-  Зачем нам туда? - ответил Юлиус.
На этот вопрос пастор, казавшийся удивленным, ничего не ответил, а только посоветовал им посетить развалины. Юлиус не понял, что он хотел этим сказать, но подумал, что такая экскурсия будет полезной в качестве развлечения для Христины, и приказал кучеру ехать к Ущелью Дьявола.
И вот как раз в эту минуту карета сделала крутой пово­рот, и Юлиус не мог удержать громкого восклицания.
-  Что такое? - спросила Христина.
-  Посмотри туда, - сказал он. - Не ошибаюсь ли я? Мне казалось, что на этом самом месте должны быть разва­лины Эбербаха.
-  Ну, так в чем же дело? - продолжала она, мало-по­малу отрываясь от осаждавших ее мыслей.
-  Разве ты не помнишь о моих мечтах, когда мы гуляли в этих развалинах?
-  Да, я помню, ты мне говорил о том, что хорошо бы выстроить вновь этот замок.
-  Ну да, и вот видишь, наши мечты осуществились.
-  Это ужасно странно! - ответила Христина, удивлен­ная не менее своего мужа.
И в самом деле, на том месте, где они видели только три развалившиеся стены, теперь перед ними высился но­вый, вполне отстроенный замок, великолепно увенчавший собой громадную скалу и как бы повисший между пропа­стью и небом. Это был кубической формы замок с круглы­ми башнями по углам. Одну из этих башен им было видно всю целиком, а от трех других виднелись остроконечные кровли. Многие части здания оставались скрытыми за гус­той листвой деревьев.
- Меня разбирает любопытство узнать, кто был этот вол­шебник, которому пришла фантазия осуществить наш сон,
- сказал Юлиус. - Остановимся, Христина, и зайдем по­смотреть.
Карета подъехала к воротам, сквозь которые виднелась аллея, поднимающаяся к замку. Юлиус велел кучеру оста­новиться. Лакей соскочил на землю и позвонил. К воротам примыкали две будки в стиле Возрождения. Из той, которая стояла вправо от ворот, вышел привратник и отпер ворота.
-  Чей это замок? - спросил Юлиус.
-  Графа Эбербаха.
-  Он теперь здесь?
-  Нет, - отвечал привратник, - он путешествует.
-  А можно осмотреть замок?
-  Я сейчас спрошу.
Привратник пошел к замку, а Юлиус жадным и завистли­вым взглядом осматривал прекрасный дом, с такой быстротой выросший из земли. Перед замком был оставлен небольшой участок леса, который был так вырублен, что между двух ря­дов больших деревьев оставалась лужайка, словно море зеле­ни, усеянное островками цветов. А над этой лужайкой высил­ся фасад замка. Другим фасадом он, вероятно, выходил на Ущелье Дьявола. Вероятно, тот фасад отличался суровым ви­дом, соответствовавшим бездне, над которой он висел. Но с этой стороны фасад был спокойного и веселого характера. Примесь красного песчаника к облицовке стен лишала здание той сухой и жесткой белизны, которой отличаются свежие ка­менные постройки. Окна были отделаны легкими скульптур­ными украшениями из камня, в которых гнездились птицы, крики которых раздавались по всему фасаду.
Тем временем вернулся привратник и пригласил их вой­ти. Юлиус подал руку Христине, и они шли в сопровожде­нии кормилицы с ребенком. Они прошли через аллею, всту­пили на лестницу со скульптурными перилами и очутились перед большой дубовой дверью с резными металлическими украшениями. За этой дверью было еще две или три других. Наконец они попали внутрь здания.
Как только они переступили порог, они были внезапно перенесены из настоящего в прошлое. В расположении и меблировке комнат ожили средние века. Каждая комната имела свою особенность. Одна служила оружейной палатой, в другой были сосредоточены ковры и обои. Третья содержа­ла настоящий музей драгоценных полотен Гольдена, Альбер­та Дюрера и Лукаса Лейденского. Часовня освещалась сквозь окна, в которых были вставлены художественно расписан­ные стекла. Какой артист-архитектор потратил свои знания и таланты на всю эту удивительную реставрацию? Юлиус был поражен изумлением и восхищением.
Дверь в глубине залы, стены которой были покрыты ору­жием, была заперта, и Юлиус попросил привратника отво­рить ее.
-  Не могу, у меня нет ключа от внутренних комнат, - ответил привратник.
Но в эту минуту дверь открылась.
- Ключ у меня, - произнес чей-то голос. Это был голос барона Гермелинфельда.


Глава двадцать седьмая
Для кого был выстроен замок?

Барон протянул руки своему сыну и дочери, и они бро­сились в его объятия.
Первым впечатлением барона, Юлиуса и Христины была радость. За нею последовало удивление. Каким образом ба­рон очутился тут, и как к нему попали ключи замка? Но и барон, в свою очередь, был изумлен не меньше Юлиуса. Он совсем не ждал сына так скоро. Значит, Юлиус хотел сде­лать ему сюрприз и не предупредил о своем приезде. Барон уже давно не получал о нем никаких известий. В последнем письме своем Юлиус извещал отца о рождении сына. Таким образом, вслед за первыми объятиями и поцелуями посыпал­ся целый град вопросов. Барон нашел Христину все такой же хорошенькой, свеженькой и беленькой, как она была рань­ше. Юлиус своей любовной заботой сумел сохранить ее внешность в стране горячего солнца. Но особенно торжест­венное настроение вызывал ребенок. Дедушка осыпал его ненасытными ласками. Он горячо благодарил Христину за то, что она назвала сына по дедушке - Вильгельмом. Ма­лютка еще не был крещен. Хотели, чтобы его крестным был барон, и потому отложили обряд до возвращения домой.
Потом настала очередь приезжих осаждать барона вопро­сами.
125
- Но как это так вышло, папа, что вы очутились у графа Эбербаха, как у себя дома?
-  Что же тут такого, - ответил барон, - граф Эбербах мой задушевный друг.
- Но вы никогда о нем не говорили, папа, - я, по край­ней мере, никогда ничего от вас не слыхал о нем, и я считал фамилию Эбербахов давно вымершей.
-  Коли существует замок Эбербахов, так, значит, и су­ществует граф Эбербах. А чтобы вам доказать, что я его знаю, то я за него буду играть роль хозяина и окажу вам в его замке почетный прием.
Они прошли в следующую комнату, из нее в другую и так одну за другой обошли все внутренние комнаты. Все они наряду с готическим великолепием были снабжены и совре­менным комфортом: они были просторны, чтобы оставаться прохладными летом, и тщательно закрыты, чтобы оставаться теплыми зимой. Повсюду были печи для отопления комнат и камины.
Из окон замка открывались великолепные виды. Из них видны были с одной стороны река, с других сторон - горы. В одно из окон Христина рассмотрела хижину Гретхен, ко­торая, впрочем, как и развалины замка, была переделана за­ново и превратилась в хорошенький горный дом.
- Гретхен! Я хотела бы ее повидать, - сказала Христина.
-  Надо послать за ней, - сказал Юлиус.
- Теперь она, наверное, в лесу со своими козами, - ска­зал барон. - После, когда она вернется, ее позовут.
Оставалось осмотреть еще две комнаты. Барон открыл в них двери. В одной из них находилась кровать из резного дуба с балдахином из красной ткани, в другой - кровать с инкру­стациями и пологом из розового шелка. Между этими двумя комнатами находилась библиотека, окна которой выходили к горе, и небольшая часовня, выходившая окнами на Неккар.
Юлиус вздохнул. Ему подумалось о том, что эти две ком­наты словно специально были приготовлены для Христины и для него. Но, увы, другой счастливчик похитил у него его грезы.
Барон улыбнулся и сказал Юлиусу:
-  Ты как будто бы завидуешь хозяину этого замка.
-  Не завидую, а от души его поздравляю.
-  Значит, ты полагаешь, что тут можно было бы счаст­ливо зажить?
- Где же еще можно зажить счастливее? - сказал Юлиус.
-  И ты убежден, что если бы ты жил здесь со своей же­ной и ребенком, то ни о чем бы больше не сожалел и ничего бы больше не желал?
-  Чего же мне еще желать и чего жалеть?
- Ну, коли так, то, мой дражайший Юлиус, и моя милая Христина, будьте счастливы. Вы у себя дома.
- Как! - пробормотал Юлиус, охваченный радостью. - Этот чудный замок?..
-  Он ваш.
-  Но, - проговорил Юлиус, не осмеливаясь верить то­му, что он слышал, - а граф Эбербах?..
-  Граф Эбербах - это ты. Нынче в новый год прусский король, вручая мне орден Заслуги 1-го класса, пожаловал меня графом Эбербахом, а тебе пожаловал в качестве майо­рата замок, луга и леса, которые его окружают.
Последовали новые объятия.
-  Как отблагодарить вас! - говорила Христина.
-  Будьте счастливы, - сказал барон, - этим вы всего лучше меня отблагодарите. Это все, что я от вас требую. Но я заслуживаю этого вполне. Мне пришлось потратить немало труда, чтобы закончить такую постройку в один год. А мне непременно хотелось сделать вам этот сюрприз. Архитектор творил настоящие чудеса. Сначала я еще усомнился в нем. Он представил мне проекты в греко-римском стиле, который плохо согласовался с временами Барбароссы. Но потом ему удалось отыскать в гейдельбергской библиотеке подлинные планы древнего замка. Он познакомился с каким-то моло­дым человеком, чрезвычайным знатоком древности. Этот юноша с необычайным усердием помогал ему. На его сторо­не были знания, а я доставлял деньги, и дело у нас закипело.
Тут все пропитано духом средних веков: мебель, замки, задвижки, словом, все до последней мелочи. Мы должны по­благодарить этого неожиданного сотрудника за его помощь. И, вообрази ты себе, я даже до сих пор ни разу и не видел его. Меня все задерживали разные дела, так что я мог яв­ляться сюда на постройку лишь изредка и на короткое вре­мя, и как на грех всегда случалось, что я приеду сюда, а его как раз нет. Впрочем, отчасти я этому даже и рад, потому что прежде чем его похвалить и отблагодарить, мне надо бы­ло знать, как вам все это нравится. А теперь, когда вы сами все видели, мы его пригласим к себе и зададим ему пир.
-  Но ведь эта затея должна была почти разорить вас, - сказала Христина.
- Признаюсь вам откровенно, - весело, но несколько по­низив голос, ответил барон, - я больше думал о вашем сча­стье, чем о своем кошельке, и эта затея, действительно, исто­щила мой кошелек донельзя. Архитекторы мои проявляли удивительное рвение, с каждым днем нараставшее, и так как все их расходы опирались на три мощных довода: историю, ис­кусство и мое сердце, то я и предоставлял им делать то, что они хотят. По счастью, я нашел деятельного пособника в моем мотовстве, и вам, милые дети, не одного меня придется побла­годарить и пожурить.


Глава двадцать восьмая
Против кого был выстроен замок

- А скажи, папа, - спросил Юлиус, - кому же еще мы обязаны этой удивительной и великолепной постройкой?
- Твоему дяде Фритцу, Юлиус, - отвечал барон. - Вот слушай, я прочту тебе отрывок из его письма, которое я по­лучил два месяца тому назад из Нью-Йорка:
«... Все мое богатство принадлежит тебе, мой милый и славный брат. У меня нет других детей, кроме твоего сына Юлиуса. Прими же меня в половинные расходы по исполне­нию того подарка, который ты ему делаешь. Присоединяю к моему письму вексель на 500 тысяч талеров на банкирский дом Браубаха во Франкфурте. Если этого не хватит, то, в случае надобности, кредитуйся на мое имя, известив меня об этом за месяц.
Я горд и счастлив, Вильгельм, что могу со своей стороны внести материальный вклад в усиление блеска и процвета­ния нашего дома. Таким образом мы с избытком выполним мечты нашего отца. Правда, мне удалось внести в нашу семью только богатство, тогда, как ты сделал ее знаменитой.
Ты говоришь, что мне пора бы отдохнуть, я и в самом деле чувствую, что утомился. Через год я приведу в порядок все мои дела и затем ликвидирую их. Полагаю, что все мое имущество доставит нам не меньше пяти миллионов. Этого достаточно, я полагаю? Если ты ответишь мне, что этого достаточно, то через год я вернусь в нашу старую Европу, в нашу старую Германию. Припаси и для меня уголок в этом замке, который ты строишь. Мне не хотелось бы умереть, не обняв тебя, не обняв Юлиуса...»
- Милый дядя! - воскликнул Юлиус. - Как мы все бу­дем рады ему!
-  Как видишь, Юлиус, благодаря ему я мог добыть тебе этот майорат и довести до конца постройку замка...
-  Где мы будем жить, как древние бурграфы, в особен­ности при таком-то богатстве, - весело перебил его Юли­ус. - В случае надобности мы можем собрать целое вой­ско, расставить его по стенам и выдерживать осаду непри­ятеля.
-  Ты не смейся! - сказал барон. - Враг у нас есть, и против него этот замок и выстроен.
-  Как! У нас есть враг? Какой враг?
-  Самуил Гельб!
-  Самуил Гельб? - со смехом переспросил Юлиус.
-  Повторяю тебе, что я говорю совершенно серьезно, - возразил барон.
-  Что вы этим хотите сказать, папа?
- Ты уверил меня, Юлиус, что здесь тебе будет не о чем жалеть и нечего больше желать. Именно в надежде на это я и устроил тебе этот замок. Я хотел сделать твою жизнь столь счастливой и столь полной, чтобы ты не ощущал надобности ни в ком. Успокой меня, скажи мне, что я достиг своей цели, пообещай мне, что ты не будешь видеться с Самуилом.
Юлиус хранил молчание. Как ни почитал он своего от­ца, как ни была нежна его сыновняя любовь, он все же почувствовал себя в душе униженным и оскорбленным та­ким требованием.
Неужели отец все еще считал его ребенком и до такой степени опасался пагубного влияния на него чужой воли? Самуил был добрый товарищ, человек умный, ученый, пылкий. В самые светлые моменты своего свадебного путе­шествия Юлиус по временам смутно ощущал, что ему для полноты счастья не достает Самуила. Уж если кто из них провинился перед другим, то уж никак не Самуил. Ведь он женился, даже не подумав предупредить об этом старого друга. А кто уехал тайком, чуть не бежал, и не подавал о себе целый год никаких вестей?
-  Ты не отвечаешь мне? - сказал барон.
-  Но послушай, папа, - ответил, наконец, Юлиус, - какой же предлог мне придумать, чтобы закрыть дверь сво­его дома перед другом детства, которому я могу поставить в упрек разве только кое-какие странные теории и мнения?
-  Тебе не придется перед ним закрывать дверь, Юлиус. Просто-напросто не пиши ему ничего и не зови его, вот все, о чем я тебя прошу. Самуил горд, он сам не придет. Вот уже год прошел с тех пор, как я получил от него очень дерзкое письмо, и с тех пор о нем нет ни слуху, ни духу.
-  Наконец, допустим, - продолжал Юлиус, - что я буду встречаться с ним. Какой же вред это может мне на­нести? Ведь я не семилетний мальчик, чтобы слепо следо­вать за другим. Как бы ни был нехорош Самуил, я в таком возрасте, что могу уже и сам различать в нем дурное от хорошего.
Барон торжественно возразил на это:
-   Юлиус, ведь ты веришь в мою любовь к тебе, не правда ли? Ведь ты не можешь считать меня человеком, который способен с глупеньким легкомыслием и упрямст­вом отдаться ребяческому капризу? Так вот, я тебя прошу, я тебя умоляю и заклинаю не видеться с Самуилом. Поду­май о том, что эта моя просьба, должна же иметь под собой какие-нибудь весьма важные основания.  Я теперь могу остаться с вами всего лишь несколько дней, затем мне надо вернуться в Берлин. Не дай мне уехать отсюда с тяж­кой заботой в душе. Поверь, что я требую этого не под влиянием мелкого чувства раздражения против Самуила или необоснованного недоверия к тебе. У меня на это есть серьезнейшие причины. Милый мой, доверься хоть немного опытности и любви твоего отца. Успокой меня, дай мне обещание, что ты не будешь писать Самуилу. Христина, ведь ты согласна на то, чтобы он мне это обещал?
Христина, которая бледнела и дрожала, слушая слова барона, подошла к мужу, положила руки ему на плечи и, с любовью смотря ему в глаза, сказала ему голосом, испол­ненным самой нежной просьбы:
-  О, что до меня, я даю обещание не иметь нужды ни в ком до тех пор, пока со мной будет мой Вильгельм и мой Юлиус будет любить меня. А ведь у тебя, Юлиус, кроме меня есть еще твой отец.
-  Как, Христина, и ты этого требуешь? - сказал Юли­ус. - Ну коли так, пусть будет по- вашему. Я не буду писать Самуилу.
-  Благодарю тебя! - сказала Христина.
- Благодарю тебя! - сказал барон. - Ну, теперь с этим покончено. Идите к себе, устраивайтесь.
Остаток дня прошел в хлопотах по устройству и уста­новке жизни в замке.
Лотарио, о котором Христина вспоминала с материнской заботливостью, не мог в это время вернуться в замок. Он учился у пастора Оттфрида вместе с его внуками. Но через месяц его ожидали в замок, так как наступали летние ка­никулы. Все слуги, нанятые бароном, уже вступили в свои должности. После обеда вновь прибывшие молодые хозяева спокойно прогуливались вокруг замка, а к вечеру им уже казалось, что они давным-давно живут тут.
Христина была очень утомлена путешествием и рано ушла к себе. Вскоре и барон с Юлиусом тоже разошлись по своим комнатам.
Перед сном Юлиус на минутку зашел в библиотеку. Здесь в шкафах из скульптурного дуба он увидел ряды ро­скошно переплетенных книг с его гербами. Его очень пора­зил подбор книг. Кто мог так точно знать его вкусы, чтобы в подборе книг не сделать ни единой ошибки? Казалось, что каталог этой библиотеки был им самим и составлен. Сам Самуил, отлично знавший его литературные склонно­сти, и тот не сумел бы сделать лучший подбор.
Он стоял перед книгами, размышляя об этой странно­сти, и вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо.
Он невольно содрогнулся поскольку не слыхал стука от­крываемой двери. Он обернулся и увидел перед собой Са­муила Гельба.
-  Ну как, мой дорогой Юлиус, ты провел этот год? Счастливо ли попутешествовал?
-  Самуил! - вскричал Юлиус в одно время и ошелом­ленный, и обрадованный. - Самуил... но как ты попал сюда?
-  Очень просто, - сказал Самуил, - я здесь живу.


Глава двадцать девятая
Неприятель в крепости

По инстинкту ли, или по предчувствию, или в силу ка­кого-то темного, чисто женского чутья, Христина чувствова­ла, что ей в этом прекрасном и величественном замке поче­му-то делается страшно. Над собой, вокруг себя, она чуяла какую-то опасность. Кому она угрожала, ей или Юлиусу - не все ли равно! Она теперь горько жалела о их любовном и спокойном уединении на счастливом острове, где их мир ни на минуту не нарушался никакими заботами, никакой игрой человеческих страстей. А между тем, как будто бы ни­чего не изменилось в их жизни. Муж любил ее по-прежнему, она по-прежнему обожала свое дитя. Чего еще могла она же­лать? Чего могла опасаться?
Барон Гермелинфельд через несколько дней должен был уехать в Берлин, куда его призывали обязанности службы и ученые работы. Перед отъездом он наедине беседовал с Хри­стиной.
- Милое дитя мое, - сказал он ей, - я правду сказал, что не видал Самуила Гельба тринадцать месяцев. В послед­ний раз я виделся с ним на другой день после вашего отъез­да. Тогда он не только не хотел взять назад, а, наоборот, постарался усилить тот дерзкий вызов, который он сделал тебе. До сих пор мы не имеем причин смотреть на эту вы­ходку иначе, как на простое хвастовство. Но помни, Христина, что если бы дела переменились, если бы он осмелился вновь появиться на сцене, помни, что я твой помощник и союзник в этой войне. Кликни меня, и я немедленно явлюсь.
Это обещание только наполовину успокоило Христину. Она решила повидаться с Гретхен и расспросить ее, не ви­дела ли она Самуила после сцены в развалинах. К ее удив­лению Гретхен давала ей на ее вопросы какие-то уклончи­вые ответы. Надобно заметить, что Христина нашла малень­кую пастушку такой же преданной, как и прежде, но, казалось, еще более одичавшей. После того, как пастор Шрейбер умер, а Христина уехала, у Гретхен прекратились почти всякие отношения с людьми, и она осталась наедине со своими травами и животными. К замку ее оказалось еще труднее приручить, нежели к пасторскому дому. Когда ее хижину перестроили, она перестала ей нравиться. Гретхен находила ее чересчур роскошной, похожей на деревенские дома. Кроме того, ей не нравилось, что хижина стоит так близко от замка. Она уходила со своими козами в горы и часто по несколько дней не приходила в хижину.
Христине пришлось остаться в полном уединении со все­ми своими опасениями, тем более тяжелыми, что они были совершенно неопределенны и темны. Да и в самом деле, что может быть ужаснее неизвестности, а к этому еще прибав­лялась странная тяжесть для любящего сердца: Юлиус был последним из людей, перед кем она могла бы раскрыть свои страхи. Она глубоко страдала при виде сопротивления, ко­торое Юлиус оказал отцу по вопросу о знакомстве с Саму­илом и при виде того явного сожаления, с каким он подчи­нился. Значит, он не довольствовался ею одной? Она не со­ставила для него все? Значит, нерасположение, которое она с первого раза выказала Самуилу, не было замечено Юлиу­сом или не произвело на него никакого впечатления, не вну­шило ему самому такого же нерасположения к Самуилу?
Однако, повинуясь внушению любви, всегда стремящейся оправдать любимого человека, Христина объяснила себе со­противление Юлиуса досадным чувством того, кого считают способным поддаться постороннему влиянию, т. е. бесхарак­терным. Следовательно, в том случае Юлиус отстаивал не Самуила, а себя. Христина завершила размышления тем, что признала его правоту и решила, что она на его месте действовала бы так же.
Впрочем, у нее было свое верное и неизменное прибежи­ще, спасение и утешение во всех бедах - это ее дитя. У ко­лыбели Вильгельма Христина забывала обо всем. Нельзя представить себе ничего очаровательнее и трогательнее этой матери, которая сама была почти еще ребенком, этой почки, которая, в свою очередь, вышла из едва развернувшейся поч­ки. Христина одна без ребенка сохраняла еще всю грацию, бо­язливость и простодушие девственности. Но когда она любо­валась на своего ребенка и ласкала его, в ней уже вполне чув­ствовалась мать. К ее величайшему горю, она не могла сама кормить ребенка. Врачи считали ее слишком юной и слабой, и Юлиус верил им. О, если бы они поверили матери, то у нее нашлось бы довольно сил! Расточая всяческие заботы корми­лице, она в то же время завидовала ей, почти ненавидела ее, эту свою соперницу - здоровую, крепкую и глупую кресть­янку, которой она, Христина, была принуждена уступить лучшую часть своего материнства. Когда кормилица давала грудь Вильгельму, Христина устремляла на нее печальный и ревнивый взгляд. Она отдала бы многие годы своей жизни за то, чтобы самой давать жизнь этим сладостным устам.
И не одно только свое молоко эта шестнадцатилетняя мать дала бы своему сыну, она отдавала ему свои дни, свои ночи, свою душу, свое сердце, все свое существо. Она его умывала, одевала, укачивала, усыпляла своей песенкой. И казалось, он больше был привязан к ней, чем к своей кор­милице, которой Христина вручала его только для кормле­ния. Она не хотела, чтобы колыбель ребенка удалялась от ее кровати, кормилица спала на другой кровати, которую для нее каждую ночь ставили в комнате Христины. Таким образом, мать стояла стражем над каждым криком, каждым дыханием своего ребенка.
Когда случалось так, что мысль о Самуиле посещала ее в то время, как Вильгельм был у нее на руках, она чувство­вала себя спокойно. Неведомая угроза темного врага смягча­лась в ее сознании и, подобно ночной тьме при наступлении дня, тонула в ее материнской любви.
Однажды утром Юлиус, войдя в комнату Христины, уви­дал ее около колыбели ребенка, которую она тихо и ровно качала. Она положила палец на губы, побуждая его быть ти­ше, и молча показала ему на стул около себя. Когда он сел, она тихонько сказала ему:
- Я беспокоюсь. Вильгельм худо спал, плакал, бился. Не знаю, что с ним. Он только что заснул. Не говори громко.
- Ты напрасно тревожишься, - ответил Юлиус. - Наш херувимчик никогда не бывал таким свеженьким и розовым.
-  Ты находишь? Не знаю, может быть, ты и прав. Я бо­юсь за него.
Левой рукой она обняла Юлиуса и склонила его голову себе на плечо, а правой рукой продолжала качать колыбель.
- Вот так я счастлива, - сказала она, - я теперь между двумя единственными существами, которых люблю. Мне ка­жется, что если бы я потеряла одного из вас, я умерла бы.
- Значит, ты сама признаешь, - ответил Юлиус, пока­чивая головой, - что я теперь владею уже только половиной твоего сердца?
-  Неблагодарный, разве он - не ты?
- Он спит, - сказал Юлиус. - Хоть на это время, пока он спит, будь моей вся, целиком.
- О, нет, надо, чтобы он чувствовал, что его качают.
-  Так вели кормилице или Веронике покачать его. - Нет, надо, чтобы он чувствовал, что я его качаю.
-  Ну, вот!
-  Попробуй, коли хочешь.
Она отодвинулась от колыбели, и вместо нее стал качать Юлиус. Ребенок проснулся и заплакал.
- Видишь! - сказала Христина с торжествующим взгля­дом.
Они провели около получаса вместе, потом Юлиус ушел к себе. Но не прошло и двадцати минут, как Христина вошла к нему вся встревоженная.
- Ребенок захворал, - сказала она. - Он не хочет брать грудь, плачет, кричит. Мне кажется, что у него начинается лихорадка. Надо послать за доктором, Юлиус.
-  Конечно, - сказал Юлиус. - Но у нас в Ландеке, кажется, нет доктора.
-  Надо послать верхового в Неккарштейнах. Через два часа он вернется. Я пойду распоряжусь.
Она ушла отдать распоряжение, увидела, как один из слуг уехал и вернулась к себе в комнату. Там был Юлиус, он сидел около колыбели ребенка, который продолжал кричать.
-  Ему не лучше? Ах, господи, когда же, наконец, при­едет этот доктор.
-  Полно, успокойся, - говорил Юлиус.
В эту минуту дверь отворилась, и в комнату быстрыми шагами вошел Самуил Гельб, так, как будто его ждали.
-  Г-н Самуил! - вскрикнула ошеломленная Христина.


Глава тридцатая
Самуил - врач

Самуил важно поклонился Христине. Ей показалось странным, что Юлиус не выразил ни малейшего удивления при виде своего друга, пошел к нему навстречу и пожал ему Руку.
- Ты изучал медицину, - сказал он ему. - Посмотри, что такое с нашим малюткой.
Самуил молча исследовал ребенка, потом, осмотревшись кругом и увидав кормилицу, подошел к ней и пощупал у нее пульс.
-  Но, милостивый государь, - сказала Христина, у ко­торой беспокойство сердца взяло верх над ужасом души, - у нас не кормилица больна, а мой ребенок.
-  Сударыня, - учтиво и холодно отвечал Самуил, спо­койно продолжая исследование кормилицы, - мать не хочет ничего знать, кроме ребенка, но врач ищет причину болезни. Нездоровье вашего ребенка - простое следствие нездоровья его кормилицы. Малютка голодает, потому что эта женщина не в состоянии его кормить как следует, вот и все. Перемена климата, образа жизни, быть может - тоска по родине, все это подействовало на женщину-иностранку и испортило у нее молоко. Надо немедленно заменить ее другой кормили­цей.
-  Заменить?.. Но откуда же взять другую?
-  Неужели по соседству не найдется какой-нибудь кор­милицы?
-  О, боже мой, я не знаю! Я такая беспечная, такая не­опытная мать. Что теперь делать?
Ребенок снова закричал.
- Вы совершенно напрасно беспокоитесь, сударыня, - го­ворил ей Самуил все тем же холодным и учтивым тоном. - Ведь ребенок, в сущности, решительно ничем не болен, и ни­какая опасность ему не угрожает. Вы можете сделать вот что. Возьмите себе в кормилицы одну из молодых коз Гретхен.
-  А Вильгельму не будет от этого нехорошо?
-  Он будет прекрасно чувствовать себя. Только раз на­чавши, надо так уже и продолжать. Частая перемена молока может иметь свои неудобства. Притом коза такая кормили­ца, которая не будет тосковать по родной Греции.
Юлиус сейчас же послал за Гретхен, и она скоро пришла. Она, в свою очередь, не высказала ни малейшего удивления при виде Самуила. Христина, которая за ней наблюдала, за­метила только на ее губах горькую усмешку.
Цыганочка ужасно обрадовалась, когда ей сказали, что одна из ее коз будет кормить маленького Вильгельма. У нее как раз была молодая, очень здоровая козочка с прекрасным молоком. Она побежала за ней. Пока она ходила, Самуил продолжал успокаивать Христину. Вообще его обращение с ней совсем изменилось, хотя его доводы от этого не стали убедительнее для нее. Он теперь говорил с ней крайне поч­тительно, с ледяной вежливостью, оставив свою прежнюю жесткую, насмешливую и надменную манеру.
Скоро Гретхен вернулась, приведя с собой чистенькую беленькую козочку. Она уложила ее на ковер. Христина под­ложила к ней Вильгельма, и ребенок принялся сосать с жад­ностью.
Христина забила в ладоши от радости.
-  Ну, вот мы и спасены, - проговорил Самуил. Христина не могла удержаться, чтобы не бросить ему благодарного взгляда.
Этот странный человек сказал задумчивым тоном:
- Я люблю детей. Я хотел бы, чтобы у меня был ребенок. Дети прелестны и не горды, они слабы и не злы. Я люблю детей за то, что они еще не люди.
Он поднялся, собираясь уходить.
-  Ты позавтракаешь с нами? - сказал ему Юлиус.
- Нет, я не могу, - ответил Самуил, смотря на Христину.
Юлиус настаивал. Но Христина ничего не говорила. Про­шлое, забытое ею в порыве материнского чувства, верну­лось, и из-за матери выступила вперед женщина.
Самуил, по-видимому, заметил молчание Христины и на настойчивые приглашения Юлиуса очень сухо ответил ему:
-  Невозможно. Вели оседлать лошадь. Я тебе обратно пришлю ее из Неккарштейнаха.
Юлиус распорядился. Христина, перестав бояться, что Самуил останется, вполне овладела собой и принялась бла­годарить его. Когда пришли сказать, что лошадь подана, она вместе с Юлиусом вышла проводить его и снова поблагода­рила. Но она не приглашала его посетить их. В то время как он садился на лошадь, она потихоньку спросила у Юлиуса:
-  Как и почему Самуил Гельб очутился здесь, Юлиус?
-  Клянусь тебе честью, что я и сам не знаю, как это случилось, - ответил Юлиус.
-  Уехал! - сказала Христина со вздохом облегчения. Как раз в эту минуту Гретхен спустилась с лестницы и подошла к ним. Она слышала последнее слово Христины и, покачав головой, произнесла вполголоса:
- Ах, госпожа, неужели вы думаете, что он уехал?


Глава тридцать первая
Кто выстроил замок

В одно утро, последовавшее за только что описанными событиями, близ Эбербахского замка собралась прелестная группа.
В десяти шагах от хижины Гретхен, совсем заново пере­строенной и обращенной в хорошенький сельский домик, на зеленой лужайке, устроенной на земле, которую с этой целью насыпали на скалу, сидели на скамейке Христина и Гретхен. У ног их лежала белая козочка, которую жадно со­сал прелестный полуголый ребенок, положенный на коврик, покрытый белоснежной простынкой. Козочка жевала траву, которую ей подавала Гретхен, и, казалось, понимала, что ей не следует шевелиться, пока ее молоком кормится ребенок. Христина, вооружившись веточкой, отгоняла мух, от при­косновения которых по временам вздрагивал белоснежный бок кроткого животного.
Ребенок, досыта напившись, закрыл глазки и уснул. Хри­стина тихонько подняла его и положила к себе на колени.
Козочка, как бы поняв, что она более не ответственна за ребенка, вскочила на ноги, сделала несколько прыжков, что­бы размяться и подбежать к лани со сломанной ножкой, ко­торая в эту минуту выставила свою умную головку из кус­тарника.
-  Так вы говорите, госпожа, - спросила Гретхен, про­должая начавшийся между ними разговор, - вы говорите, что он появился перед вами совсем неожиданно, и что при­вратник не видел, как он входил?
- Да. Ты правду говорила, что он никогда не бывает бли­же, как в то время, когда думают, что он далеко.
Гретхен на минуту примолкла и задумалась.
-  О, да! - заговорила она с тем особенным пылом, ко­торым часто отличалась ее речь. - Это не человек, это, на­верное, дьявол! Я за этот год вполне уверилась в этом.
- Ты, значит, его видала это время? Он приходил сюда? Отвечай же, пожалуйста. Ведь ты понимаешь, до какой сте­пени мне нужно это знать.
Гретхен как будто колебалась одну минуту. Потом, как бы на что-то решившись, она придвинулась к Христине и сказала ей:
-  Можете вы дать мне клятву, что не передадите г. барону того, что я вам скажу? Поклянитесь мне в этом, чтобы я могла со спокойной душой все рассказать и через это, быть может, спасти вас.
-  Да зачем же эта клятва?
-  Слушайте. Через несколько дней после вашего отъез­да моя раненая лань, несмотря на все мои заботы, оказа­лась при смерти. Я прикладывала к ране разные травы, я обращалась с молитвами к Божьей Матери, ничто не помо­гало. Она грустно смотрела на меня, словно укоряя меня в том, что я даю ей умереть. Я была в отчаянии. И вот мимо хижины проходили три или четыре незнакомых путника… Среди них был и этот Самуил Гельб. Он поднял голову, увидал меня, сделал своими длинными ногами три прыжка и подбежал ко мне.
-  Я показала ему пальцем на бедную лань, которая лежала на земле и сказала ему: вы палач!
-  Как, - сказал он, - ты дашь умереть своей лани, а, между тем, ты так отлично знаешь свойства всех трав!
-  Да разве ее можно оживить? - воскликнула я.
-  Конечно!
-  О, спасите ее!
Он пристально взглянул на меня и сказал мне:
-  Хорошо. Только заключим договор.
-  Какой?
-  Я буду часто приезжать в Ландек, и я не хочу, что­бы об этом знали. Я буду проходить в стороне от пастор­ского дома, так что Шрейбер не увидит меня. Но твоя хи­жина совсем близко от развалин,  и я не могу от тебя скрыться. Так вот, обещай мне, что ты никаким способом, ни прямо, ни косвенно, не дашь знать барону Гермелинфельду о том, что я здесь бываю, и тогда я, в свою оче­редь, ручаюсь, что вылечу твою лань.
-  А если не вылечите?
-  Тогда говори что хочешь, кому хочешь.
Я уже совсем готова была дать это обещание, но тут меня взяло раздумье, и я сказала ему:
- А почем же я знаю, вы, может быть, собираетесь нане­сти кому-нибудь какой-нибудь вред или сгубить мою душу?
-  Нет, - ответил он.
-  Хорошо, тогда я никому не скажу.
-  Так помни же: ты не должна ни прямо, ни косвенно извещать барона Гермелинфельда о том, что я бываю в Ландеке. Ты обещаешь это?
-  Обещаю.
- Хорошо. Подожди меня, а тем временем вскипяти воду.
Он ушел и через несколько минут вернулся с пучком тра­вы, которую он не показал мне. Он распарил эту траву в горячей воде и обложил ею раненую ногу лани, затем забин­товал ее. Потом он сказал мне:
-  Оставь эту перевязку на месте три дня. Твоя лань бу­дет хромать, но она вылечится. Только помни, что если ты проболтаешься, я ее убью. Вот почему я и прошу вас ничего не говорить г-ну барону, чтобы он ничего не мог узнать че­рез меня, хотя бы не прямо, а косвенно.
-  Будь спокойна, - сказала Христина, - я клянусь те­бе, что ничего не скажу. Ну, а теперь рассказывай.
-  Так вот в чем дело. Ваш замок, госпожа, этот самый замок, который вам подарил ваш отец, и в котором вы те­перь живете, выстроил никто иной, как Самуил Гельб.
Христину проняла дрожь. Она вдруг вспомнила, с какой загадочной внезапностью Самуил появился в замке.
-  Но как он мог это сделать? - спросила она.
- А кто же другой мог в такое короткое время выстроить заново такой замок? Разве вы не видите сами, что это дьявол? Если бы он не был дьяволом, то как же он мог бы воздвигнуть из праха и оживить эти мертвые развалины всего в каких-ни­будь одиннадцать месяцев, сколько бы он ни нанял для этого рабочих? А как он вел дело? Он был тут и в то же время - по­всюду. Жил он, наверное, где-нибудь тут поблизости, потому что, как только он бывал нужен, он немедленно появлялся. А где он жил? Я знаю, что ни в Ландеке, ни в пасторском доме, ни здесь. Притом у него не было лошади. Как же он сюда яв­лялся? Этого никто не мог сказать. Так кто же его сюда до­ставлял? И заметьте, когда г-н барон приезжал взглянуть на работы, он никогда его здесь не заставал, да и не подозревал, что он принимает какое бы то ни было участие в этом деле. А как ухитрился Самуил Гельб заставить архитектора никому ничего не говорить? Он целый день рыскал по горам под тем предлогом, что изучает ботанику, как он говорил. И он изрыл всю скалу на том месте, где построен замок, и везде наделал каких-то ходов и подземелий. Что он там такое устроил, уж я и не знаю. Вы меня сочтете за безумную, но уверяю вас, что однажды вечером, приложив ухо к земле, я ясно расслышала глубоко под землей ржание коня.
-  Ну, милая, это один из твоих снов наяву, - сказала ей Христина. А Гретхен продолжала:
- Хотите, я вам приведу другой случай. Однажды в двух шагах от моей старой хижины он начал строить каменный фундамент. Я конечно не знала, зачем это, но на другой день, ранним утром, заметила, что мои козы боятся рабочих, я уве­ла их в горы и вернулась домой уже поздно вечером. И вот в это время моя хижина успела исчезнуть, а на ее месте я на­шла вот этот самый домик, вполне отстроенный и даже меб­лированный, вот такой, как вы его теперь видите. Ну поду­майте сами, разве это не колдовство? Самуил Гельб был тут. Он мне сказал, что эта перестройка была сделана по приказу, который г-н барон дал архитектору. Но это все равно, это ни­чего не значит и вовсе не объясняет, каким образом целый дом мог быть выстроен в двенадцать часов. Я знаю, я сама ви­жу, что этот новый домик и лучше, и удобнее, и прочнее, чем прежний. А все-таки мне жаль старой хижины. А этого доми­ка я боюсь. Временами мне кажется, что я живу в чертовой постройке.
-  Все это в самом деле очень странно, - сказала Хри­стина, - и хотя я не разделяю твоих суеверий насчет Са­муила Гельба, я и сама ощущала бы некоторое беспокойство, если бы знала, что живу в доме, который выстроен им. Но скажи мне только одно. Когда ты встречала его в наше от­сутствие, он возобновлял свои дерзости и угрозы?
- Нет, скорее мне казалось, что он высказывал располо­жение и покровительство. Он лучше меня знает лечебную силу разных растений, только не верит в их душу, как я в нее верю. Он часто указывал мне лекарства для моих хво­равших коз.
-  Так что ты и сама теперь несколько переменилась к нему? По крайней мере, мне так кажется.
- Хотела бы перемениться, да не могу. Весь этот год я не слышала и не видела от него ничего худого. Скорее, наоборот. Но цветы и травы все еще говорят мне, что он грозит бедой всем тем, кого я люблю, вам и г-ну графу. А мои цветы ни­когда мне не говорили неправды. Он что-то скрывает. Он делает вид, что ни о чем худом не думает для того, чтобы усы­пить нашу осторожность. Как только я увижу его, во мне сей­час же,  против моей воли, поднимается гневное чувство против него. Напрасно пытаюсь я победить это чувство, за­ставляю себя припомнить услуги, какие он мне оказал. Я, ка­жется, никогда ни к кому не питала ненависти, а его чувст­вую, что ненавижу. Только напрасно мы разговариваем так громко. Он колдун, он все узнает, он узнает, что я вам все рас­сказала, что я его ненавижу, что...
- Что одни только матери отличаются неблагодарностью, - внезапно раздался позади собеседниц спокойный голос Са­муила Гельба.
Гретхен и Христина обернулись. Христина не могла удер­жаться от крика. Ребенок проснулся и заплакал.
Самуил устремил на Христину суровый взгляд, в котором, впрочем, не было ни малейшей насмешки или презрения. Он держал в правой руке белую шляпу, которую снял, приветст­вуя дам, а в левой руке - ружье. Черный бархатный сюртук, до верха застегнутый, оттенял спокойную и холодную блед­ность его лица.
Откуда он явился? Позади скамьи, где сидели Христина и Гретхен, высилась отвесная скала в пятьдесят футов.
- Чего же вы так испугались? - спокойно спросил Саму­ил. - Посмотрите, вы разбудили ребенка, он плачет.
Гретхен продолжала вся трепетать.
- По какой дороге вы пришли? - спросила она. - Откуда вы вышли?
-  В самом деле, милостивый государь, как вы здесь очу­тились? - спросила Христина.


Глава тридцать вторая
Оскорбление цветов и ребенка

- Как я здесь очутился, сударыня? - сказал Самуил в от­вет на вопрос Христины. - Уж не думаете ли и вы, как Грет­хен, что я выходец из ада? Увы, я далеко не так сверхъесте­ственен и чудесен. Просто-напросто вы были так погружены в свой разговор обо мне, так усердно про меня злословили, что не видели и не слышали, как я подошел. Вот и все.
Христина, несколько оправившись, убаюкивала мальчика, который скоро заснул. Самуил сказал ей:
-  Вот видите, мой совет был не плох, и, как кажется, Вильгельм чувствует себя прекрасно?
- Это правда, милостивый государь, и я приношу вам ис­креннюю благодарность от всего моего материнского сердца.
-  Что касается до тебя, Гретхен, твоя лань погибла бы, если бы я ее не вылечил. Твои козы расхворались и все пали бы, если бы я тебе не указал лекарства от их болезни.
-  Это правда, - сказала Гретхен мрачным тоном. - Только откуда вы все это узнали?
- Да хотя бы от самого сатаны, в чем ты, кажется, впол­не уверена. Ведь если так, то вы должны быть еще более мне благодарны, потому что ради вас я сгубил свою душу. А вы, вместо этого, обе меня ненавидите. Справедливо ли это!
- Г-н Гельб, - важно проговорила Христина, - вы сами добиваетесь того, чтобы мы вас ненавидели. Я же, наоборот, хотела бы уважать вас. Нет сомнения, что вы обладаете ка­ким-то особенным могуществом. Почему же вы не применя­ете его к добру, а употребляете во зло?
- Я охотно делал бы так, сударыня, если бы вы научили меня и наставили, что такое добро и что такое зло. Если мужчина находит женщину красавицей, если он с восторгом любуется ее красотой и грацией, если он, помимо своей во­ли, завидует тому счастливцу, который обладает этой ду­шевной и телесной прелестью, то это будет по вашему что? Зло? Вот вы, например. Предположим, что я люблю вас. Это будет зло? Но Юлиус тоже полюбил вас, и вы нашли, что это добро, а не зло. Как же это случилось, что-то, что в нем было добро, во мне стало злом? Нет, все, что разум допуска­ет, и все, что природа одобряет, все это не зло, а добро. По­чему не могли бы вы сегодня полюбить человека, которого полтора года тому назад вы не любили? Разве добродетель зависит от дней, чисел и месяцев?
Христина склонилась над своим ребенком и поцеловала его, как бы поставив женщину под защиту матери. После того, совершенно успокоившись, она сказала:
-  На ваши софизмы я ничего отвечать не буду, г-н Гельб. Я люблю Юлиуса не по долгу и не по добродетели, а просто по свободному выбору сердца. И никого другого я не хочу любить.
-  Вы хотите его любить? - сказал Самуил, все тем же вежливым и серьезным тоном. - О, в этом вы правы, судары­ня. Юлиус этого заслуживает. Он обладает многими добрыми качествами. Ему нельзя отказать ни в вежливости, ни в дели­катности, ни в преданности, ни в уме, хотя в то же время нельзя не заметить, что в нем совершенно отсутствуют дух почина, сила, деятельность, энергия - те качества, которыми обладаю я. Теперь скажите, в вашей ли власти не ценить энергию или не видеть, что я ею обладаю? Простите меня за отсутствие скромности, но ведь скромность - ложь, а я ни­когда не лгу. Ну так вот, видите, я уверен, что вы и боялись меня постоянно, но все же были минуты, когда вы мне изум­лялись. А Юлиус, хотя я и не видел, каков он был во время ва­шего свадебного путешествия, Юлиус, не взирая на живость его любви к вам, уж, наверное, не один раз принимался ску­чать в течение этого года. Простите, что я так говорю, но вы сами, в душе, в глубине вашего сознания, не будете отрицать, что я прав. Да это и понятно. Юлиус не умеет вести жизнь, не он ее ведет, а она его ведет. Дело в том, видите ли, что ве­личайшая добродетель мужчины это воля. Без нее ни разум, ни доброта не имеют никакой силы. Вы - дело другое, вы женщина, вам можно обойтись без воли, но она необходима вам в том, кто взял вас под свое покровительство. А между тем, в нем-то вы ее и не находите. Юлиус ускользает от вас сам и не в силах удержать вас. Вы его держите только серд­цем, а я держу умом. Общий вывод из всей этой моей фило­софии очень ясен и прост: вы женщина, а он женоподобен. От этого-то он и принадлежит мне... Я не осмеливаюсь сказать, что от этого вы...
-  Не говорите этого, милостивый государь! - прервала его раздраженная Христина. - Не говорите этого, если не хотите, чтобы я вспоминала о ваших гнусных дерзостях.
Самуил, в свою очередь, сделался бледен, мрачен, гневен, грозен, страшен. Он проговорил:
- Сударыня, кому из нас надо бояться вызывать в памяти прошлое? Четырнадцать месяцев тому назад, когда я имел удовольствие познакомиться с вами, я не думал о вас, я не ис­кал вас, я не обижал вас, однако, тотчас же имел несчастье вам не понравиться. Почему? Из-за пустяков, из-за моей внешности, физиономии, улыбки, из-за чего-нибудь в этом роде? Гретхен что-то такое наговорила вам на меня, а вы на­говорили на меня Юлиусу. Вы этого сами не отрицаете. Волк не трогал овцу, коршун ничего не делал голубке. Наоборот, голубка и овца бросили вызов коршуну и волку. Вы нанесли удар в мое самое чувствительное место - гордость. Вы броси­ли мне вызов вашей ненавистью. Я бросил вам вызов своей любовью. Вы приняли вызов, благоволите вспомнить и об этом. Вы и теперь сами начинаете борьбу. Я собирался увести Юлиуса в Гейдельберг, вы удержали его в Ландеке. Это была первая победа, а за ней вскоре последовала вторая, еще более крупная. К вам на помощь пришел суровый и могучий союз­ник, барон Гермелинфельд. Он выдал вас за Юлиуса, дейст­вуя при этом не столько в пользу Юлиуса, сколько во вред Са­муилу. Он сам откровенно сознавался в этом. И вот я унижен, изгнан, побежден. Вы увозите вашего Юлиуса на целый год, за тысячи верст от меня, и вы стараетесь изгнать у него па­мять обо мне вашими поцелуями, и в то же время отец, стре­мясь заточить Юлиуса в раю и изгнать из него меня, демона, тратит безумные деньги на постройку этого недоступного зам­ка. Таким образом, ваша любовь, ваш брак, это путешествие, ваш ребенок, да, пожалуй, и замок этот и его двойная стена, и двойной ров, и три миллиона, которые были истрачены, все это было задумано и сделано против вашего покорнейшего слуги. Тринадцать месяцев тому назад вы упрекали меня в том, что я нападаю на женщину. В настоящее время, говоря по правде, шансы сравнялись. Моя противница уже не одна только слабая женщина: в союзе с ней один из могуществен­нейших людей Германии, да вдобавок еще целая крепость с подъемным мостом! Еще раз повторяю вам сударыня: вы сами объявили мне войну. Но с той минуты, как вы стали воюющей стороной, вы приняли на себя шанс быть побежденной. И я объявляю вам, что вы будете побеждены, как бывает женщи­на побеждена мужчиной.
-  Вы так полагаете, милостивый государь? - сказала Христина с высокомерной улыбкой.
-  Я в этом уверен. Есть вещи необходимые и неизбеж­ные. Когда барон Гермелинфельд задумал изъять Юлиуса из-под моего влияния, это нисколько меня не раздражало и не вывело из терпения. Я знал, что Юлиус вернется ко мне. Я просто ждал, вот и все. И с вами я поступлю так же, сударыня. Буду выжидать. Вот теперь вы уже вернулись ко мне. А скоро вы будете у меня в руках.
-  Наглец! - пробормотала Гретхен. Самуил обернулся к ней.
-  Ты, Гретхен, первая меня возненавидела, и первая же мне понравилась. И хотя в эту минуту ты не главная моя забота, и не с тобой я веду войну, я все-таки хочу, чтобы именно ты послужила наглядным примером. Я на тебе хочу показать, как я умею укрощать тех, кто на меня нападает.
-  Укротить меня! - проговорила молодая дикарка.
- Дитя неразумное! - возразил ей Самуил. - Я мог бы сказать, что ты уже укрощена. Вспомни, кто за весь этот год чаще всего занимал твои мысли? Готтлоб, что ли? Или кто-нибудь другой из деревенских? Нет, я. Ты уже моя от стра­ха, от ненависти, не все ли равно, отчего и почему, но ты моя. Ты спишь, и имя, которое носится перед тобой в твоих снах - мое имя. Когда ты пробуждаешься, ты прежде всего вспоминаешь не о своей матери, не о Пресвятой Деве, кото­рую ты так почитаешь, нет, твоя первая мысль всегда о Са­муиле. Когда я появляюсь, все твое существо поднимается мне навстречу. Когда меня нет, ты ждешь меня каждую ми­нуту. Сколько раз, когда думали, что я уехал в Гейдельберг, ты боязливо шпионила за мной! Сколько раз ты приклады­валась ухом к земле, и тебе казалось, что ты слышишь под землей ржание моей лошади. Была ли когда-нибудь на свете возлюбленная, которая бы с таким трепетом ожидала появ­ления своего друга! Называй это любовью, ненавистью, как хочешь. А я называю это обладанием и больше ничего не желаю.
В то время, как Самуил ораторствовал, Гретхен все тес­нее прижималась к Христине.
- Это все правда, госпожа! - шептала она. - Все правда, что он говорит. Но как он обо всем этом узнал? О, господи, не­ужели мною в самом деле овладел дьявол?
-  Полно, Гретхен, успокойся, - сказала Христина. - Г-н Гельб просто играет словами. Нельзя быть господином того, кто ненавидит. Обладают только тем, кто отдается.
- Если так, - возразил Самуил, - то значит Наполеон не обладает двадцатью областями, которые он завоевал. Ну, да не в этом дело. Я не из тех людей, которые отступают перед вызовом, сделанным в такой форме, в какой вы его сделали. Вы утверждаете, что принадлежит только тот, кто отдается. Хорошо, пусть будет так. Тогда вы отдадитесь.
-  Презренный! - вскрикнули в один голос Христина и Гретхен.
Они обе встали с места, трепеща от гнева и горя.
-  И ты тоже, Гретхен, - продолжал Самуил, - ты бу­дешь наказана, и надо сделать так, чтобы твое наказание послужило разительным примером. Я объявляю тебе, что не пройдет недели, как ты отдашься.
- Ты лжешь! - вскричала Гретхен.
- Я, кажется, уже сказал вам, что никогда не лгу, - ответил Самуил без малейшего волнения.
- Гретхен, - сказала Христина, - тебе нельзя оставать­ся одной в своем домике. Ты приходи ночевать в замок.
-  О, - сказал Самуил, пожимая плечами, - замок для меня недоступен, что и говорить. Как я вижу, вы все еще продолжаете думать, что я пущу в ход насилие. Но говорю вам еще раз, мне нет надобности прибегать к таким средст­вам. Только такие меланхолики, как Юлиус, прибегают к красоте, нежности, вообще к таким средствам победы, кото­рые им доставляет случай. Мне же вполне позволительно пользоваться моими знаниями и вообще средствами, которые я приобрел упорным трудом. Гретхен, например, останется совершенно свободной. Но я буду иметь право воспользо­ваться разными ее склонностями и инстинктами, которые и станут моими пособниками. Я имею полное право разбудить в ее душе дремлющую любовь, разжечь ее желания, поднять в ее прекрасной дикой цыганской крови все необузданные страсти сильной и здоровой девушки.
- Ты оскорбляешь память моей матери, гнусный человек! - вскричала Гретхен.
В это время она держала в руках ветку, которой кормила козу. Придя в страшное раздражение, она взмахнула этой веткой и изо всех сил хлестнула ею Самуила по лицу. Он по­бледнел, и его губы свело от бешенства. Но он сдержался.
- Послушай, Гретхен, - сказал он спокойно, - ты опять разбудила ребенка.
В самом деле, ребенок проснулся и плакал.
- А знаете ли вы, - сказала в свою очередь Христина, -  знаете ли, о чем он кричит в своей невинности и слабо­сти? Он кричит о том, что мужчина, оскорбляющий двух женщин, негодяй!
На этот раз Самуилу не пришлось даже подавлять в себе того волнения, которое в нем вызвала выходка Гретхен. Он остался совершенно бесстрастен, только его спокойствие очень походило на то, с каким он встретил оскорбление, на­несенное ему Дормагеном.
-  Хорошо, - сказал он. - Вы оскорбляете меня тем, что для вас обеих всего дороже и всего священнее. Ты, Грет­хен, своими цветами, вы, сударыня, своим ребенком. Как вы неблагоразумны! Через эти же самые средства вас постигнет горе. Я так ясно вижу будущее, я так заранее уверен в том, что буду отомщен, что не могу даже на вас сердиться. Я жа­лею вас. До скорого свидания.
Он сделал рукой движение не то прощания, не то угрозы и быстро удалился.
Христина несколько минут оставалась в задумчивости. По­том, передав Вильгельма на руки Гретхен, она сказала ей:
- Отнеси его в колыбель.
Затем, с видом человека, принявшего твердое решение, она быстро направилась к замку, подошла к двери кабинета Юлиуса и постучалась.