Глава тридцать третья
Постановка вопроса

-  Кто там? - спросил Юлиус. Христина ответила.
-  Сейчас, - сказал Юлиус.
Христине показалось, что у него кто-то был. Спустя мину­ту он открыл дверь. Христина в смущении отступила назад. В комнате был Самуил.
Он поклонился Христине с изумленным хладнокровием.
-  Как вы себя чувствуете, сударыня, после треволнений той ночи? - спросил он ее. - О Вильгельме я вас не спраши­ваю, Юлиус уже сказал мне, что он чувствует себя превосход­но со своей кормилицей козой.
Христина старалась овладеть собой.
- Ты, кажется, удивлена, найдя здесь Самуила, - сказал Юлиус. - Я прошу у тебя прощения за него и за себя и умо­ляю тебя ничего не говорить моему отцу о присутствии здесь моего контрабандного друга. Строго говоря, я сдержал обеща­ние, потому что не приглашал Самуила. Я его... как бы это выразиться?... просто встретил. И признаюсь тебе откровен­но, я не мог принести в жертву воображаемым предубеждени­ям действительной дружбы. Мой отец уверен, что Самуил по­губит его сына. Я знаю только, что Самуил спас моего.
Тем временем Христина уже успела овладеть собою. К ней вернулись и решительность, и мужество.
- Я буду вечно благодарна г-ну Гельбу за врачебную ус­лугу, которую он нам оказал, - проговорила она. - Но, не нанося ущерба нашей признательности к нему, я думаю, Юлиус, что мы обязаны также помнить и о признательности к твоему отцу. Прав или нет г-н Гермелинфельд, но он тревожится. Зачем же мы будем действовать ему наперекор и огорчать его? Если г-н Гельб истинный друг твой, то, мне ка­жется, он не должен вооружать сына против отца. И если уже говорить все, то надо сказать, что не один только твой отец имеет предубеждение против г-на Гельба. Я женщина прямодушная и храбрая, - прибавила она, смотря Самуилу в лицо, - и я прямо скажу, что думаю. Я разделяю эти предубежде­ния. Я думаю, что г-н Самуил Гельб является сюда только за тем, чтобы нарушить наше счастье и нашу любовь.
- Христина! - с упреком сказал ей Юлиус. - Вспомни, что Самуил наш гость.
-  В самом деле? Он так сказал тебе? - спросила Хри­стина, устремив на него свой чистый и гордый взгляд.
Самуил улыбнулся и обратил эту выходку в любезность, позади которой чувствовалась угроза.
-  Вы от волнения делаетесь еще прелестнее, чем всегда, сударыня, - сказал он. - Я думаю, что вы всегда нападаете на меня из простого кокетства.
- Прости ее, Самуил, - сказал Юлиус. - Она ребенок. Милая Христина, не Самуил нам навязывается, а я сам зову его. Я не желаю лишиться его драгоценного для меня обще­ства.
-  Однако, ты целый год обходился без него. И что же, теперь мы дожили до того, что жены и ребенка тебе стало недостаточно?
Обменявшись взглядом с Самуилом, Юлиус усадил Хри­стину на стул, сам сел у ее ног и, держа ее руку в своих руках, сказал ей:
-  Поговорим серьезно. Я тебя люблю все так же, поверь мне, моя дорогая Христина. Я все так же счастлив моей лю­бовью к тебе и так же горд твоею любовью ко мне. Ты един­ственная женщина, которую я любил, единственная, которую всегда буду любить. Говорю это при Самуиле. Но рассуди сама, женщина, которая меня любит, ведь есть еще и мать? И большую долю своего сердца и своей жизни ты отдаешь свое­му ребенку. И с мужем то же. Он не только муж. Бог дал нам не одно только сердце, а кроме того еще и разум. Рядом с на­шим счастьем бог поставил долг, рядом с удовлетворением на­ших желаний он поставил движение наших мыслей. В инте­ресах самой любви нашей, Христина, я хочу, чтобы ты меня почитала и уважала. Я хочу вырасти в твоих глазах, хочу сде­латься кем-нибудь. Я хочу, чтобы моя жизнь, которая при­надлежит тебе, не закоснела в праздности. Лучшею моею мечтою было бы посвятить мои силы на служение моей роди­не. До сих пор я сознавал в себе только одну способность слу­жить родине в качестве воина. Но мне не хотелось бы начать это служение в пору бедственных неудач Германии. Пусть же пробуждение моего отечества застанет меня бодрствующим. А Самуил (ты говорила о нем дурно, прямо ему в лицо, и я хочу тоже прямо ему в лицо говорить о нем хорошо), в силу самой противоположности наших натур, необходим мне для того, чтобы поддерживать во мне упругость воли. Подумай о том, что мы живем здесь вдали от людей, живем в прошлом, в за­бвении, чуть не среди смерти. Я не сожалею ни о Гейдельберге, ни о Франкфурте. Но все-таки, когда к нам приходит хоть малая доля жизни, не будем запирать пред нею дверь. Рано или поздно мне может понадобиться моя воля. Не дадим же ей окончательно потухнуть. Разве все, что я говорю, кажется те­бе неразумным? И мой отец, и ты, оба вы насоздавали фан­тазий насчет Самуила. Если бы его присутствие около меня наносило бы вам какой бы то ни было вред, то, конечно, я бы ни минуты не колебался разлучиться с ним. Но что именно ставите вы ему в упрек? Отец относится отрицательно к его образу мыслей. Я сам не разделяю идей Самуила. Но, однако же, не признавая за собою умственного превосходства над ним, я не могу вменять их ему в преступление. Ну, а ты Хри­стина, ты что имеешь против Самуила, что он сделал тебе?
- А если он оскорбил меня? - воскликнула Христина, не будучи в состоянии сдержать себя.


Глава тридцать четвертая
Два обязательства

Юлиус вздрогнул, побледнел и встал с места.
- Как, Христина, тебя оскорбили, и ты ничего мне не го­ворила? Разве не моя обязанность защищать тебя? Что такое она говорит, Самуил?
Взгляд, который он при этом устремил на Самуила свер­кал, как сталь.
- Предоставим ей самой объясниться, - ответил Самуил примирительным тоном.
И его взгляд тоже сделался холоден, как сталь. Христина видела, как эти два взгляда скрестились между собой. И ей показалось, что взгляд Самуила, как острая шпага, пронизал Юлиуса насквозь. Она бросилась на шею мужа, словно стре­мясь защитить его.
- Говори, - резко и порывисто сказал ей Юлиус. - Что произошло?
-  Ничего, - сказала она, разражаясь рыданиями.
- Но что ты хотела сказать? Что именно случилось? Ка­кие факты?
-  Нет у меня никаких фактов, Юлиус. Во мне говорит простой инстинкт.
-  Он ничего не сделал тебе? - настаивал Юлиус.
-  Ничего, - ответила она.
-  Ничего не сказал?
Она вновь ответила: - Ничего.
-  Так что же ты говоришь? - возразил Юлиус, очень довольный тем, что ему нет причины нарушать своей друж­бы с Самуилом.
Самуил улыбался.
Христина вытерла слезы и, немного помолчав, сказала:
-  Не будем больше говорить об этом. Ты сейчас сказал мне много разумного. Ты жаловался на свое одиночество, и ты был прав. Человек с твоими достоинствами должен жить сре­ди людей. Жить одним только сердцем годится только для женщин. Но я буду уметь любить тебя. Я не хочу поглотить всего тебя! Я не хочу ничего от тебя отнять такого, чем ты мо­жешь служить людям! Не будем навеки хоронить себя в этом замке. Будем приезжать сюда, когда тебе захочется, когда ты будешь ощущать желание отдохнуть. Поедем в Берлин, во Франкфурт, туда, где ты можешь применять твои высшие способности, туда, где тебя будут так ценить, как здесь тебя любят.
-  Но, моя милая крошка, - сказал Юлиус, обнимая ее, что скажет мой отец, который нам подарил этот замок, если наши поступки будут иметь такой вид, как будто бы мы пренебрегаем его подарком?
- Ну, хорошо, - возразила она. - Но ведь мы, не поки­дая замка, все-таки можем время от времени бывать в Гейдельберге. Ты мне рассказывал о студенческой жизни, и я знаю, как она бывает иногда весела и одушевлена. Ты, может быть, с сожалением вспоминаешь о ней. Нет ничего легче, как завести квартиру в городе. Ты можешь снова погрузиться в свои занятия, будешь видаться с прежними товарищами, уча­ствовать в их пирушках, заниматься в университетской биб­лиотеке.
- Это невозможно, моя милая. Как же я буду вести сту­денческую жизнь, имея жену и ребенка?
- Ты мне во всем отказываешь, Юлиус, - сказала Хри­стина со слезами на глазах.
Самуил, стоящий в отдалении, подошел к ним и сказал:
- Юлиус прав, сударыня. Бургграф Эбербах никак не мо­жет вновь сделаться студентом, и Ландек не может явиться в Гейдельберг. Но не хотите ли, чтобы Гейдельберг пришел в Ландек.
-  Что ты хочешь сказать? - спросил Юлиус.
-  Я хочу сказать, что твоя супруга могущественнее са­мого Магомета, и что гора приближается к ней.
-  Я вас не понимаю, - сказала Христина. Самуил ответил ей важно и торжественно:
- Сударыня, я хочу вам доказать, что я весь к вашим ус­лугам. Вы высказали два желания: первое, чтобы Юлиус вре­мя от времени видел вокруг себя всю - и серьезную, и радо­стную - сутолоку университетской жизни. Прекрасно. Через три дня университет будет перенесен в окрестности этого зам­ка.
- Вот тебе раз! Это что еще за шутки? - сказал Юлиус.
- Без всяких шуток, - ответил Самуил. - Ты увидишь. Другая просьба, с которой вы обратились к Юлиусу, судары­ня, касалась меня. Вы не выносите моего присутствия и жела­ли бы меня удалить. Ну что же, вы и в этом будете удовлет­ворены. Если не ошибаюсь, ваша комната рядом с этим каби­нетом. Будьте добры, пройдите туда на минутку.
Он открыл дверь. Христина прошла в комнату, и он во­шел вслед за ней.
-  А мне нельзя с вами? - смеясь, спросил Юлиус.
-  Отчего же нет, иди, - сказал Самуил. Юлиус вошел вслед за ними.
Самуил подвел Христину к стене и сказал ей:
-  Вы видите это панно, сударыня? На нем изображен, как видите, император, и у него в правой руке держава. Мо­жет случиться, что вам придет нужда видеть меня...
Христина сделала невольный жест.
- О, боже мой, кто же знает? - возразил Самуил. - Ни­когда нельзя отрицать возможной случайности. Ну, одним словом, если я когда-нибудь зачем-нибудь вам понадоблюсь, то вам следует сделать вот что. Вы подойдете к этому панно и надавите пальцем на державу, которая в руке у императора. Этот шар имеет сообщение с пружиной, а пружина с коло­кольчиком. Я услышу звон этого колокольчика, и где бы я ни был: близко ли, далеко ли, через сутки, если я буду далеко, и немедленно, если я буду близко, я явлюсь на ваш призыв. Но до тех пор - покорнейше прошу вас это заметить - до тех пор, пока вы меня не позовете сами этим способом, вы меня никогда не увидите. Даю вам честное слово.
Христина несколько мгновений стояла ошеломленная. За­тем, обратясь к Юлиусу, она сказала ему:
-  Ну, что ты на это скажешь, Юлиус? Разве тебя ни­сколько не удивляет то, что г-н Гельб знает твой дом лучше, чем ты сам, что он до такой степени здесь хозяин?
Самуил ответил на это:
- Эту тайну как раз я разъяснял Юлиусу в ту самую ми­нуту, когда вы вошли к нему в комнату. Простите меня, я не мог сказать вам, в чем тут дело. Тут секрет, и секрет этот не принадлежит мне, я могу его доверить только одному Юлиу­су. Надеюсь, что за этим исключением, я во всем прочем доставил вам полное удовлетворение.
-  Да, милостивый государь, - сказала Христина, - и хотя между вашими словами и вашими действиями есть кое-какое противоречие, я все-таки верю вашему слову.
- Вы увидите сами, можно ли на него полагаться, - ска­зал Самуил. - Не пройдет и трех дней, как гейдельбергский университет, подобно лесу в «Макбет», придет к вам. А меня вы не увидите до тех пор, пока не надавите пружину.
Самуил проводил ее до дверей и в высшей степени веж­ливо поклонился ей. На этот раз она отдала ему поклон не с таким отвращением, как раньше. Она, помимо своей воли, была заинтригована обещаниями этого странного человека.
Самуил некоторое время прислушивался к ее удаляю­щимся шагам, потом вернулся к Юлиусу.
-  Ну, теперь пойдем к тебе в кабинет, - сказал он. - Там у нас приняты все предосторожности, чтобы никто не мог подслушать. Нам предстоит поговорить об очень важных вещах.


Глава тридцать пятая
Двойной замок

Самуил запер дверь на замок и вернулся к Юлиусу»
-  Ну, - сказал он, - надеюсь, что ты не будешь тер­заться из-за всяких пустяков, как твоя супруга. Я тебя за­ранее прошу не удивляться. Здесь мы в таком месте, где при­ходится   вооружиться   нашим   школьным   изречением   niladmirari.
-  Хорошо, - сказал Юлиус, рассмеявшись. - Впрочем, ведь с тобой я всегда готов ко всяким сюрпризам и неожи­данностям.
-  Дражайший мой Юлиус, прежде всего, надо тебе до­ложить, что в твое отсутствие я занимался всем понемнож­ку, по своему обыкновению: и медициной, и архитектурой, и политикой, и геологией, и ботаникой. По части медицины, ты сам видел, как я открыл причину болезни твоего ребенка в его кормилице. По части архитектуры ты сам сейчас уви­дишь образец моего мастерства и убедишься в том, что ар­хитектор стоит врача, если только ты не находишь, что воз­звание к жизни мертвой эпохи стоит воззвания к жизни умирающего ребенка.
-  Что ты хочешь сказать? - сказал Юлиус.
-  Погоди, прежде всего вот твой второй номер того сек­рета, который я сейчас показывал вам в комнате рядом, - сказал Самуил.
Он прошел в угол библиотеки. Здесь в скульптурном дере­вянном украшении находилось изображение льва с раскрытой пастью. Самуил придавил пальцем язык льва, и тотчас же скрытая дверь повернулась, и за ней открылась стена. На сте­не была кнопка. Самуил надавил эту кнопку. Тогда часть сте­ны повернулась, и открылся проход в ширину человека.
- Теперь иди за мной, - сказал Самуил ошеломленному Юлиусу. - Ты, блаженный собственник и хозяин, знаешь только половину своего замка. Я сейчас покажу тебе другую половину.
-  Мы пройдем тут? - спросил Юлиус.
-  Конечно. Иди вперед, я тут все приведу в порядок и запру дверь.
Когда дверь была заперта, они очутились в полнейших потемках.
- Я ничего не вижу, - со смехом сказал Юлиус. - Что это за колдовство?
- Хорошо, хорошо. Ты немножко удивлен, но по крайней мере не испуган. Дайка руку. Вот так. Я тебя поведу. Иди сю­да. Теперь осторожнее: сейчас будет лестница. Тут веревка, держись за нее. Тут будут сто тридцать две ступеньки вниз. Ничего, спускаться нетрудно. Это винтовая лестница.
Они спускались среди полной тьмы, вдыхая ту холодную сырость, которая всегда устанавливается в глубоких подзе­мельях, остающихся без доступа воздуха.
На сорок четвертой ступеньке Самуил остановился.
-  Вот тут первая железная дверь, - сказал он. Дверь была открыта и заперта вслед за ними. Они про­должали спускаться.
Прошли еще сорок четыре ступени, и Самуил снова ос­тановился.
-  Другая дверь, - сказал он.
Прошли последние четыре ступени, открыли третью дверь и тогда внезапно очутились в светлом месте.
-  Вот мы и пришли, - сказал Самуил.
Они были в круглой комнате, освещенной лампой, подве­шенной к потолку. Комната имела десять шагов в попереч­нике. В ней не было дерева, она вся была каменная. Под лампой были приготовлены стулья и черный стол.
-  Сядем и побеседуем, - сказал Самуил. - У нас есть еще четверть часа времени. Они придут в два часа.
-  Кто придет в два часа? - спросил Юлиус.
-  А вот увидишь. Ведь я просил тебя ничему не удив­ляться. Давай-ка поговорим.
Оба они сели. Самуил начал говорить.
- Ты видел часть подземелья твоего замка, а сейчас, когда те придут, мы посетим и остальную часть. Но и того, что ты видел, я полагаю достаточно, чтобы внушить тебе подозре­ние, что далеко не весь твой замок выстроен архитектором твоего отца. Признаюсь тебе откровенно, что я немножко помогал ему. Дело в том, что этот бедненький архитектор никак не мог поладить с готической архитектурой. Он то и дело при­ходил в гейдельбергскую библиотеку и рылся в разных старых гравюрах. Ты представь себе каменщика, привыкшего возить­ся с постройками классического стиля, которому внезапно за­дали задачу выстроить гнездо для какого-нибудь Гетца фон Берлихингена. Ну, конечно, он составлял такие планы, которые способны были привести в дрожь и греческих, и средне­вековых строителей. Вот тут-то, по счастью, я и подвернулся ему под руку. Мне удалось его уверить, что я нашел подлин­ные планы и чертежи эбербахского замка. Вообрази себе его восторг. Он и предоставил мне действовать, как я хочу, а так как у меня были свои причины действовать в полном секрете от него, то я разыгрывал все время роль скромнейшего помощ­ника, исчезающего в лучах его славы. Я и принялся возобнов­лять в мельчайших подробностях средневековый замок како­го-нибудь бургграфа или барона. Ну, как ты находишь? Уда­лось мне воскресить этого каменного Лазаря? Ведь вышло недурно, не правда ли?
-  В самом деле чудесно, - задумчиво произнес Юлиус.
- Архитектор видел только то, что сияет там, вверху, на солнечном свете, - продолжал Самуил. - Слава богу, он не так часто торчал здесь, потому что в это время строил какие-то дома во Франкфурте. Рабочие были все в моем полном рас­поряжении, и я приказывал им делать, что мне было надобно, не говоря ему об этом ни слова. Под предлогом укрепления фундамента и устройства погребов я распорядился поставить лестницы, сделал кирпичную кладку, уверяя каменщиков, что так следовало делать по первоначальному плану замка. Мой архитектор всему этому верил и не возражал. Таким образом, я делал вид, что строю один замок, тогда как на самом деле строил два: один сверху, другой внизу. Видишь, я был прав, когда сказал тебе, что в твое отсутствие занимался ар­хитектурой.
-  Но с какой целью все это? - спросил Юлиус.
- Ас такой целью, чтобы немножко заняться политикой.
- Как? - переспросил Юлиус, придя в некоторое смуще­ние.
Самуил с важностью продолжал:
- Юлиус, ты совсем перестал даже упоминать о Тугендбунде. Неужели ты совсем забыл о нем? Разве ты не прежний Юлиус, которого приводили в благоговейный трепет идеи сво­боды и отечества, который всегда негодовал на иноземное иго, всегда был готов пожертвовать своей жизнью? Я знаю, что обычно все студенты по окончании курса оставляют в универ­ситете свою молодость, свои вдохновения, свое великодушие и свою душу. Все это покидается вместе со старой трубкой, где-нибудь на столе, в углу залы, где справлялись коммерши фуксов. Тот, кто не удостаивал филистера поклоном, сам делается филистером, женится, плодится, преклоняется перед принципами, становится на колени перед властями и смеется над своими прежними потугами по части служения человече­ству и своими тяжкими заботами о независимости своей Ро­дины. Но я полагал, что такие превращения мы можем пре­доставить стаду заурядных смертных и что не перевелись еще избранные сердца, способные никогда не покидать благород­ного предприятия. Скажи Юлиус, ты все еще из наших? Да или нет?
- Всегда! - вскричал Юлиус с загоревшимся взглядом. - Только захотят ли меня? Видишь, Самуил, если я молчал о Тугендбунде, то вовсе не от равнодушия к нему, а вследствие угрызения совести. Ведь в самый день моей свадьбы было об­щее собрание, и я на нем не присутствовал. Мое личное сча­стье побудило меня пренебречь долгом. И вот сознание этого ни на минуту не покидало меня с тех пор. Я знаю, что вино­ват, и мне стыдно думать об этом. Если я не говорил тебе об этом, то не потому, что не думал об этом, а, наоборот, потому, что уж слишком упорно об этом думал.
- А если я предоставлю тебе случай не только оправдаться в глазах союза, но даже возвыситься? Устрою так, что тебе не только простят, но еще и поблагодарят?
- О, с каким бы восторгом я ухватился за такой случай!
- Отлично, - сказал Самуил. - Молчи и слушай.
В эту минуту раздался звонок. Самуил не двинулся. Зво­нок раздался во второй раз, потом в третий. Тогда Самуил встал.
Он подошел к двери, находившейся против той, в какую они вошли. Когда дверь открылась, Юлиус увидал лестницу, служившую продолжением той, по которой они спускались, и которая, без сомнения, выходила на берег Неккара.


Глава тридцать шестая
Львиное логовище

Немедленно вслед за этим вошли три человека в масках. Первый из них нес факел.
Самуил приветствовал их глубоким поклоном и указал им рукой на кресла. Но незнакомцы в нерешительности остано­вились, без сомнения, пораженные присутствием Юлиуса.
-  Это Юлиус Гермелинфельд, господа, - сказал Саму­ил, как бы представляя им друга. - Он хозяин этого замка. Он предоставляет его в ваше распоряжение, и его обязан­ность принять вас. Юлиус, это наши руководители, члены верховного совета, которые явились сюда в первый раз для осмотра того убежища, которое мы для них приготовили.
Трое замаскированных сделали успокоительные движе­ния рукой и сели.
Самуил и Юлиус оставались на ногах.
- Легко ли вы отыскали дорогу, господа? - спросил Са­муил.
- Да, легко, - ответил один из трех. - Мы шли шаг за шагом, придерживаясь плана, который вы нам передали.
- Вот эта камера, если бы вы нашли ее подходящей, мог­ла бы служить для ваших частных совещаний.
-  Превосходно. Приняты ли все предосторожности для нашей безопасности?
-  Сейчас вы увидите. Юлиус, помоги мне потянуть эту веревку.
Он показал на толстый проволочный канат, который тя­нулся с потолка вдоль стены. Ухватившись за этот канат, Самуил и Юлиус притянули его на один фут вниз. Потом Самуил зацепил конец каната за крюк, вделанный в гранит­ную стену.
-  Таким способом сразу исчезает двадцать трапов на каждой из двух лестниц, которые ведут сюда. Вы видите са­ми, что те три железные двери, которые запирают лестницу, почти излишни. Если бы пришла целая армия, то и ей не добраться до вас. Надо подвергнуть замок бомбардировке и разрушить его до последнего камня. Но у вас есть четыре выхода чтобы бежать отсюда.
-  Хорошо, - сказал один из замаскированных.
- А теперь, - продолжал Самуил, - не желаете ли ос­мотреть зал общих собраний?
-  Мы затем и пришли, чтобы все осмотреть.
-  Подождите, я сейчас, только закрою западни, - ска­зал Самуил.
Он снял канат с крюка, канат поднялся вверх, и послы­шался отдаленный стук закрывавшихся западней.
Взяв в руку факел, Самуил открыл ту дверь, через которую вошли три главаря, и все пятеро спустились по лестнице.
Через двадцать ступенек Самуил остановился, нажал пружину в стене, открылся проход в длинный коридор. Са­муил вошел в него, приглашая остальных следовать за собой. Они шли с четверть часа и подошли к какой-то двери.
-  Здесь, - сказал Самуил.
Он открыл дверь и ввел своих спутников в огромную ка­меру, вытесанную в скале. В ней могло бы свободно поме­ститься до двухсот человек.
- Здесь мы находимся уже за пределами замка, - ска­зал Самуил. - Друзья будут приходить сюда со стороны го­ры, и никто из них не будет знать о том, что существует сообщение между этим залом и эбербахским замком. Я на­рочно устроил так, с той целью, чтобы, если какой-нибудь Отто Дормаген выдаст собрание, то все-таки при этом оста­лись бы вне подозрений хозяева замка, и не было бы открыто место ваших частных собраний. Теперь, когда вы все видели, сами скажите, находите ли вы эти помещения подходящими? Довольны ли вы?
-  Довольны и благодарны, Самуил Гельб. Мы одобряем это убежище, так остроумно устроенное и хорошо защищен­ное. Отныне члены совета будут вашими гостями. Вы оказы­ваете уже вторую важную услугу союзу. Благодарим вас обоих.
-  Нет, - сказал Юлиус, - я не могу принять похвал, которые заслуживает один Самуил. Я был бы счастлив, если бы присоединился к его плану, и очень ему благодарен за то, что он распорядился моим замком так же, как и я сам распорядился бы им. Но пока он тут орудовал, я отсутство­вал, и вся заслуга принадлежит ему одному.
-  Оставьте за собой свою долю заслуги, Юлиус Гермелинфельд, - ответил ему один из незнакомцев. - Самуил Гельб не мог бы располагать вашим домом, если бы не был в вас уверен. Поэтому мы вам обоим назначаем одинаковую награду. Юлиус Гермелинфельд, вы, как и Самуил Гельб, отныне становитесь членом союза второй степени.
-  О, благодарю! - с гордостью воскликнул Юлиус.
-  Теперь мы можем уйти, - сказал главарь.
- Я провожу вас, - сказал Самуил. - Юлиус, подожди меня здесь.
Он проводил трех главарей до одного из верхних выхо­дов, где их ожидали оседланные кони, привязанные к де­ревьям.
Потом Самуил вернулся к Юлиусу, который принялся с жаром благодарить его.
-  Полно! - прервал его Самуил. - Я уже сказал тебе, что немножко занялся геологией - вот и все. Только ты не думай, что эти подземелья истощили кошелек твоего отца. Они стоили не бог весть как дорого. Они уже существовали, их вырыли, должно быть, прежние владельцы замка на слу­чай осады. Вся эта громадная скала просверлена вдоль и по­перек словно улей. Кстати, прими добрый совет: никогда не ходи по этим подземельям один, ты в них заблудишься, как капля воды в губке. Кто не знает этих мест так, как я, тот рискует навеки исчезнуть в какой-нибудь западне.
- Теперь я понимаю, - сказал Юлиус, - почему ты мог обещать Христине немедленно явиться на ее зов. У тебя тут где-нибудь есть свое жилье?
-  Ну конечно! Я здесь и живу. Хочешь я тебе покажу свои апартаменты?
-  Покажи, - сказал Юлиус.
Самуил вышел из залы в коридор и шел по нему, сопро­вождаемый Юлиусом, около пяти минут. Тут он остановил­ся, открыл дверь. Они поднялись на пятьдесят ступенек вверх и вошли на площадку, разделенную на три части. Од­на была жилой комнатой, другая - конюшней, третья - лабораторией.
В комнате была кровать и необходимая мебель. В конюш­не лошадь Самуила спокойно жевала сено.
Лаборатория была загромождена ретортами, колбами, книгами, сухими травами. Видно было, что Самуил тут усер­дно работал. В одном углу стоял скелет. На горне стояли какие-то сосуды...
- Вот мое жилище, - сказал Самуил. Юлиус испытывал какое-то жуткое чувство в этой лаборатории тайных наук.
-  Однако, ты давно уже не дышишь свежим воздухом, - сказал Самуил. - А ведь ты знаешь, нужна известная привычка для того, чтобы выносить на своих плечах груз этой горы. Пора отвести тебя наверх. Дай мне только зато­пить мою печь, чтобы поставить варить некоторые травы, которые я собрал сегодня утром.
Покончив с этим, он сказал:
-  Теперь пойдем.
И он повел Юлиуса вверх по лестнице, которая скоро со­единилась с той, по которой они спустились. Он сказал ему:
- Заметь и запомни хорошенько эти две двери. Когда ты захочешь меня посетить, ты откроешь ход в своей библиоте­ке, спустишься на сорок четыре ступеньки и очутишься пе­ред этими двумя дверями. Дверь, которая справа, ведет в круглый зал, а дверь, что слева, ведет ко мне. Вот тебе ключ. У меня есть другой.
Он проводил Юлиуса до самых дверей библиотеки.
- До скорого свидания, - сказал Юлиус, с наслаждени­ем вдыхая свежий воздух.
-  Приходи, когда вздумаешь. Ты знаешь дорогу.


Глава тридцать седьмая
Любовный напиток

Самуил вернулся в свою лабораторию.
Смесь, которую он поставил на огонь, кипела. Пока она варилась, он взял кусок хлеба и стакан воды и стал есть и пить.
Закусив, он достал пузырек, налил туда микстуру и по­ложил его в карман.
Он посмотрел на часы.
Было три четверти пятого.
-  В моем распоряжении еще три часа, - сказал он. Он взял книгу и погрузился в чтение, иногда прерываясь, чтобы сделать заметки.
Время летело, а он ни на минуту не переставал читать и записывать.
Наконец он прервал свое занятие.
-  Теперь, - сказал он, - кажется, пора. И опять он вынул часы.
-  Половина восьмого. Хорошо.
Он встал, вышел через конюшню и поднялся по отлогому проходу без факела, не ощупывая стен, и так уверенно, как будто бы он шел днем по большой дороге.
Потом он остановился и начал прислушиваться. Убедив­шись, что все кругом тихо, он отодвинул особенным образом кусок скалы, прикрепленный на петлях, который отошел в сторону, открыв проход. Самуил вышел. Он очутился позади хижины Гретхен, на том самом месте, где так удивились его появлению утром Гретхен и Христина.
Наступила ночь. Гретхен еще не загнала коз.
Он вынул из кармана ключ, открыл дверь и вошел.
Там, в сундуке, лежал кусок хлеба - ужин Гретхен. Самуил взял хлеб, капнул на него три капли из пузырька, который он принес с собой, и положил хлеб на прежнее место.
- Для первого раза, в виде подготовки, достаточно и та­кой дозы, - прошептал он. - Завтра я приду в это же самое время и удвою порцию.
После этого он вышел и запер за собой дверь.
Но прежде чем снова спуститься в свое подземелье, он обернулся и остановился.
Налево от него стояла хижина Гретхен, направо - за­мок, слабо обрисовывавшийся в вечернем сумраке. Только окна комнат Христины ярко светились на темном фасаде здания.
-  Да! - воскликнул он. - Обе вы находитесь под дей­ствием моих чар, и теперь вы в моих руках! Я ворвусь в вашу жизнь, когда мне будет угодно, так же, как теперь вхо­жу в ваши комнаты. Я настоящий хозяин и этого замка, и этой скалы. Я хочу быть господином и обитательниц замка: и черноволосой Гретхен, суровой и дикой, как ее зеленый лес, и белокурой Христины, нежной и великолепной, как ее высеченный из камня дворец.
Я хочу! Теперь я даже сам не могу отступить! Моя воля стала для меня законом, а для вас неизбежностью. Вы сами виноваты! Зачем до сих пор вы своей мнимой добродетелью старались уязвить и даже как бы поработили мою так назы­ваемую порядочность? Зачем ваша ложная слабость прези­рала, оскорбляла и унижала то, что я называл своей силой, покарай меня бог! И все это длится более года! Возможно ли, чтобы я уступил в этой страшной борьбе между вашей гордостью и моей? Я никого на свете не боюсь, кроме самого себя, могу ли я, из-за каких-то двух подростков, отречься от лучшего чувства: самоуважения?!
Кроме того, ваше поражение необходимо для самой борь­бы, в которой я нахожусь, подобно Иакову, с Духом Божь­им. Надо, чтобы я сам себе доказал ту истину, что человек господствует над добром и злом, и имеет такую же власть, как само Провидение, и даже наперекор ему, может довести до грехопадения чистейшие души и сокрушить самую твер­дую силу.
Наконец, разгадка неограниченной власти кроется, быть может, в той самой любви, которую я требую от вас. Ори­гинальный, гордый ловелас усыпляет ту, которую желает покорить себе. Но я не усыплю тебя, я пробужу тебя к жизни, Гретхен! Сладострастный загадочный маркиз де-Сад преследует идеал предвечного разума в терзании огра­ниченной материи. Скорбь твоя поможет мне овладеть и телом, и духом твоим, Христина! И увидим тогда, оправ­дает ли себя алхимия при настойчивом моем желании сде­лать кое-что!
Да что же это, на самом деле? Я, кажется, стараюсь найти объяснение и причины моим поступкам? Тьфу, про­пасть! Я сам себя не узнаю! Черт возьми! Да просто при­чина тому кроется в моем характере и в непременном же­лании, quia nominor leo... А! Вот и Гретхен возвращается домой.
Грегхен действительно шла при слабом мерцании звезд и гнала своих коз, она казалась задумчивой, рассеянной, голо­ва ее совсем поникла.
- Эта уже думает обо мне! - сказал про себя Самуил. В то же самое время балконная дверь в замке открылась, и пронзительный взгляд Самуила различил Христину, кото­рая вышла на балкон, облокотилась на перила и подняла свои прекрасные голубые глаза к синему небу.
-  А та, вероятно, все думает о боге, - продолжал Са­муил, кусая губы. - О! Раньше, чем эти звезды засветят снова, я заставлю ее думать обо мне, думать о человеке, ко­торый в одни сутки сумеет переместить население целого го­рода и убить душу.
И он исчез в скале.


Глава тридцать восьмая
Сердечные и денежные напасти Трихтера

На следующий день, в десять часов утра, Самуил вошел в гейдельбергскую гостиницу Ворона и осведомился, дома ли Трихтер.
После утвердительного ответа слуги, к которому он обра­тился с вопросом, он поднялся в комнату своего любимого фукса.
Трихтер выказал большую радость и непомерную гор­дость по поводу прихода его сеньора. Он даже выронил из рук огромнейшую трубку, которую курил.
Прошел год со времени нашей с ним встречи, за это вре­мя приятель Трихтер успел значительно разрумяниться. Его физиономия как будто постаралась сохранить благородный оттенок кожи, получившийся от поглощенного им вина в па­мятный день дуэли. Его щеки и лоб изображали сплошную маску. Что же касается носа его, то он представлял такое прихотливое сочетание всех цветов радуги, которое можно найти только в описании бессмертным Шекспиром носа его Бардольфа. Подобно этому последнему носу, нос Трихтера светился, как рубин, и, по всей вероятности, позволял свое­му господину ночью экономить на свечах.
-  Мой сеньор пришел ко мне! - вскричал Трихтер. - О! Позволь мне, ради бога, сходить за Фрессванстом!
-  А зачем? - удивился Самуил.
-  Чтобы поделиться с ним честью, которую оказывает мне твое посещение.
-  Невозможно! У меня есть к тебе серьезное дело.
- Тем более! Фрессванст мой закадычный друг-собу­тыльник, поверенный моих самых задушевных тайн, и я ни­чего не делаю без его участия.
-  Говорят же тебе - нельзя! Мне надо, чтобы мы были одни. Подай мне трубку, станем курить и разговаривать.
-  Выбирай любую.
И он указал на огромный ряд трубок висевших вдоль сте­ны в порядке размеров.
Самуил выбрал самую большую, набил ее и закурил. Во время этой процедуры он спросил Трихтера:
-  Скажи, пожалуйста, с каких пор у тебя явилась такая привязанность к Фрессвансту?
Со времени нашей дуэли, - отвечал Трихтер. - Я люб­лю его, как побежденного врага. Он олицетворение моей по­беды, которая постоянно сопутствует мне, с которой я всюду являюсь рука об руку. К тому же, он, правду сказать, до­бродушнейшее существо на всем земном шаре. Он вовсе не завидует моим преимуществам перед ним, скорее он злится на Дормагена. Он  прямо  презирает его  из-за того, что Дормаген не дал ему выпить тогда две капли предлага­емого тобою средства. Он говорит, что ты спас мою честь, а Дормаген спас ему только жизнь. Он этого никогда ему не простит. Тебя же он глубоко уважает. Он даже завидует то­му, что я твой фукс. Он не пожелал после всего этого оста­ваться фуксом Дормагена. И так как не мог уже сделаться твоим фуксом, то подружился со мной, и мы стали нераз­лучными. Теперь мы с ним сделались фуксами-собутыльни­ками. Мы ведем самый восхитительный образ жизни. Мы проводим целые дни напролет, выражая свое взаимное рас­положение забавными вызовами друг друга на винные пое­динки. Кстати, это нам служит и упражнением на случай дуэли.
-  Мне кажется, что вы уже наупражнялись в достаточ­ной степени! - сказал Самуил, выпуская клуб дыма.
-  О! Это еще что!.. С тех пор мы сделали такие успехи, что ты удивишься. Поверь моему честному слову!
- Я верю твоему сизому носу. Но послушай, такие бес­прерывные возлияния порядком истощают ваши кошельки?
- Увы! - жалобно промолвил Трихтер. - В том-то и есть горе, что параллельно с опустошением бутылок идет и опусто­шение карманов. За три первых месяца мы влезли в неоплат­ные долги. Но мы теперь уже давно перестали одалживать.
-  Каким образом?
- Да потому, что нам нигде уже не верят больше ни на грош. А кроме того, мы теперь устроились так, что можем пить сколько угодно, и это нам не стоит ни единого пфеннига.
-  Ого! - отозвался Самуил недоверчиво.
-  Тебе это кажется невероятным? Так слушай. Вот тебе наша тактика в двух словах: мы спорим. Так как мы выиг­рываем все пари, то зрители и платят расходы. Но и этот благородный ресурс может в конце концов иссякнуть. Увы! Мы слишком сильны! Мало кто решается уже тягаться с на­ми. Нас боятся. Несчастные мы создания! Все поражаются, глядя, как мы пьем. И я заранее предчувствую, что настанет тот печальный день, когда уже не найдется ни единой души, которая бы держала за нас пари. Я просто придумать не мо­гу, как и где мы тогда будем пить?
И Трихтер печально прибавил:
-  А мне так необходимо пить!
-  Так ты очень любишь вино? - спросил Самуил.
- Не само вино, а то забвение, которое оно несет с собой.
-  А что же ты стараешься забыть? Свои долги, что ли?
- Нет, свои поступки, - возразил Трихтер, скорчив от­чаянную гримасу. - Ах! Я такая гадина! У меня есть мать, она живет в Страсбурге, мне бы надо работать, чтобы помо­гать ей. А вместо этого я все время сижу у нее на шее. Под­лец я, вот что! Кто должен был кормить ее после смерти отца? Ведь я, правда? Ну а я, мерзавец, подумал про себя, что у меня есть еще дядя, брат моей матери, поручик в армии Наполеона, и вот он-то и кормит ее. А потом, два года тому назад, он был убит. Тогда уж у меня все предлоги были исчерпаны, и я сказал себе: «Ну, теперь, прохвост, наступи­ла уж твоя очередь кормить мать!» Но, к несчастью, дядя оставил нам маленькое наследство. И вот я вместо того, что­бы высылать матери деньги, сам еще стал просить у нее. Я все откладывал свои добрые намерения. Наследство было ма­ленькое и растаяло очень скоро, тем более, что я почти все пропил, так что не осталось ни крошки, ни капли. Вот ви­дишь теперь, какой я отъявленный негодяй! Я говорю тебе все  это,   чтобы  объяснить  причину   моего  беспросыпного пьянства: я пью, чтобы забыться. Я вовсе не желаю, чтобы ты меня считал скотиной, какой-то мерзкой губкой, винным насосом. Я просто-напросто жалкая тварь!
-  Однако, - сказал Самуил, - каким же образом ты думаешь выпутаться из всего этого?
-  Не знаю, ничего не знаю. Как сумею, так и выпута­юсь. Я готов на все. Ах! Чтобы достать матери кусок хлеба, я готов расстаться с жизнью, если это понадобится, и умру с радостью.
-  Ты говоришь это серьезно? - спросил задумчиво Са­муил.
-  Очень серьезно.
-  Это иногда недурно знать, - продолжал Самуил, - я буду помнить твои слова. Но прежде чем дойти до такой крайности,  почему ты не обратишься к  Наполеону,  раз брат твоей матери был убит в то время, когда служил в его армии? Он обладает похвальным качеством всех великих людей, т.е. умеет награждать тех, кто у него служит. Он, может быть, назначил бы твоей матери пенсию, или дал бы какое-нибудь место, чтобы у нее было чем прожить.
Трихтер гордо поднял голову.
-  Я немец, разве я могу обращаться с какой бы то ни было просьбой к тирану Германии?
- Ты немец, это прекрасно, но мне помнится, что ты мне говорил, будто твоя мать - француженка?
-  Она действительно француженка.
- В таком случае твои мучения совести несколько пре­увеличены. Мы после поговорим еще об этом. А пока самая настоятельная забота должна состоять в том, чтобы запла­тить твои долги.
-  Ах, я давно отказался от этой несбыточной мечты!
-  Никогда ни от чего не следует отказываться. Как раз по этому поводу я и пришел поговорить с тобой. Который из твоих кредиторов самый свирепый?
-  Ты и представить себе не можешь кто? Ведь это не трактирщик, - отвечал Трихтер. - Трактирщики, те ува­жают меня, берегут, стараются привлечь к себе, как редкого и удивительного питуха, как трудно достижимый идеал, как потребителя вина, достойного всеобщего поклонения. От мо­их состязаний они имеют колоссальный барыш, кроме того, вполне естественно, что у меня является масса подражате­лей. Я создал целую школу пьянства. Не говоря уже о том, какой фурор производит в винном погребе одно только мое присутствие,   я  служу  им  приманкой,   украшением,   рос­кошью! Один антрепренер по устройству танцевальных ве­черов предлагал мне платить по тридцати гульденов в неде­лю с условием, чтобы я позволил ему напечатать в афишах объявление:
СЕГОДНЯ ТРИХТЕР ПЬЕТ.
Гордость моя не позволила мне принять предложение, но, в сущности, я был польщен. Нет, нет меня преследуют совсем не трактирщики. Самый беспощадный кредитор, это Мюльдорф.
-  Портной?
-  Он самый. Под тем предлогом, что он уже одевает ме­ня семь лет, а я не заплатил ему еще и за первую пару, этот подлец изводит меня. Первые шесть лет я поступал следую­щим образом: он, бывало, принесет мне счет, а я, вместо уплаты, заказываю ему тотчас же новый костюм. В послед­ний же год он окончательно отказался одевать меня. Мало того, он нахально преследует меня. Третьего дня я шел мимо его лавки, мерзавец выскочил на улицу и начал выговари­вать при всех, что платье, надетое на мне не мое, а его, потому что я за него не заплатил, и даже занес было руку, как бы намереваясь схватить меня за шиворот.
- Неужели он позволил себе так забыться перед студен­том? Разве он не знает о привилегиях университета?
- Будь покоен, - сказал Трихтер. - Я так внушительно посмотрел на него, что он живо поджал хвост. Я ему про­щаю. Я понимаю ярость этого сангвинического буржуя, ко­торый приходит в отчаяние от долгого ожидания уплаты круглой суммы и от неимения возможности даже подать в суд, благодаря существующим университетским законам, за­прещающим филистерам оказывать нам кредит. К тому же он не осуществил все-таки своего намерения.
-  Однако, он все-таки сделал жест! - вступился Саму­ил. - Он непременно должен быть наказан!
-  Да следовало бы, разумеется, но...
-  Что но?... Я ему выношу такой приговор: выдать тебе расписку в погашении твоего долга, продолжать шить на те­бя, и, кроме того, для удовлетворения тебя уплатить тебе крупную сумму. Идет?
- Еще бы! Превосходная штука! Но ты на смех говоришь все это?
- А вот увидишь? Дай-ка мне все, что нужно для письма. Трихтер сконфузился и почесал у себя в затылке.
-  Ну давай же, скорей! - настаивал Самуил.
-  Да вот видишь ли в чем дело, - сказал Трихтер, - у меня нет ни чернил, ни бумаги.
- Так позвони. Все это, наверное, найдется в гостинице.
- Не знаю, ведь это студенческая гостиница. Я, впрочем, никогда не спрашивал ничего этого.
На звонок Трихтера явился мальчик и сбегал за необхо­димыми предметами.
-  Подожди немного, - остановил мальчика Самуил. Он написал:
«Любезный господин Мюльдорф.
Некий друг ваш предупреждает вас о том, что ваш должник, Трихтер, только что получил от матери пятьсот гульденов».
-  Ты пишешь Мюльдорфу? - спросил Трихтер.
-  Ему самому.
- А что ты пишешь ему?
-  Предисловие или, так сказать, вступление к комедии или драме.
-  Вот как! - сказал Трихтер, не понимая еще, в чем дело.
Самуил заклеил письмо, написал адрес и дал письмо мальчику.
-  Отдайте письмо первому встречному мальчугану, а также и эту монету за комиссию, он передаст письмо, не говоря от кого оно.
Мальчик ушел.
-  А ты, Трихтер, отправляйся сию же минуту к Мюльдорфу, - продолжал Самуил.
-  Зачем?
- Заказать себе полную обмундировку.
-  Так ведь он спросит у меня денег!
-  Очевидно, спросит! А ты тогда пошлешь его к черту.
- Гм! Он, чего доброго, не на шутку рассердится, если я приду к нему дразнить его.
-  А ты обругаешь его, выведешь из себя.
-  Но...
-  Это что еще за новости? - заговорил строгим тоном Самуил. - С каких это пор подчиненный фукс позволяет себе противоречить своему сеньору? Я руковожу тобой, сле­довательно, тебе нечего смотреть самому: за тебя смотрят мои глаза. Ступай к Мюльдорфу, веди себя там очень бесцеремонно и грубо и моли бога, чтобы Мюльдорф на этот раз, действительно, вцепился тебе в загривок.
- Так неужели мне так и снести подобное оскорбление? - спросил обиженный Трихтер.
- Нет! На этот счет ты волен поступать с ним, как тебе за­благорассудится! - сказал Самуил. - Я даю тебе полную свободу действий.
- В таком случае, это прекрасно! - воскликнул победо­носный Трихтер.
-  Захвати же трость с собой!
-  Еще бы, разумеется!
Трихтер взял трость и стремительно вышел из комнаты.
- Вот каким образом начинаются все большие войны! - сказал сам себе Самуил. - И всегда из-за женщины! Хри­стина будет довольна.


Глава тридцать девятая
А что бы мог он сделать один против троих?

Пять минут спустя Трихтер уже входил к Мюльдорфу, заломив шапку набекрень, с вызывающим и свирепым выра­жением лица, как бы предчувствуя, какой прием окажет ему портной.
Мюльдорф встретил его с приятной улыбкой.
Будьте любезны, садитесь, мой дорогой господин Трих­тер, - сказал он, - я в восторге, что вижу вас.
-  Ой-ли! - отозвался Трихтер. - А знаете, зачем я пришел?
-  Догадываюсь, - ответил, потирая руки, портной.
-  Я пришел заказать себе полный костюм.
-  Чудесно! А вам когда он нужен?
-  Сейчас, - сказал Трихтер, не обращая внимания на любезный тон портного. - Снимите поскорее с меня мерку.
Портной поспешно начал снимать мерку. Окончив, он сказал:
-  В субботу будет готово.
- Хорошо. Вы тогда пришлите костюм ко мне, - прого­ворил Трихтер и сделал шаг к двери.
-  Вы уходите? - отозвался Мюльдорф.
-  А зачем же мне оставаться?
-  Я вовсе не говорю чтобы вы остались, но я надеюсь, что вы мне оставите что-нибудь.
-  А именно?
- Сотенку гульденов, - так, какой-нибудь пустяк в счет заказа.
-  Дорогой мой Мюльдорф, - возразил Трихтер, - вы слишком были любезны со мной сегодня, и вы так мило сня­ли с меня мерку, что я не хочу ответить так, как ответил бы всякий порядочный студент на такое низкое требование денег. Я не обижаюсь на него только из-за того, что вы мне шили платья в течение семи лет и вот еще сошьете к суббо­те. Я вас прощаю.
-  Простите и дайте, - сказал Мюльдорф, протягивая руку.
Трихтер пожал руку портному.
-   Руку на прощание дам, пожалуй, если хотите, - ответил он, - но у меня нет ни гроша денег.
И он направился к двери. Мюльдорф загородил ему путь.
-  Нет ни гроша! - воскликнул он. - А те пятьсот гульденов, которые прислала ваша матушка?
-  Пятьсот гульденов? Моя мать? - повторил за ним Трихтер. - Ах, какое милое заблуждение! Мюльдорф, вы решительно начинаете умнеть!
-  Это значит, - отозвался Мюльдорф, стараясь сдер­жать свой гнев, - мало того, что вы не платите по преж­ним счетам, вы еще пришли сюда издеваться надо мной, заказывать новые костюмы?
-  Это значит, - возразил Трихтер, начиная раздра­жаться, - что и вы только в насмешку приняли меня с та­кой почтительностью и так услужливо сняли с меня мерку?
-  Так это письмо только мистификация? - взвизгнул Мюльдорф, и, взяв с конторки письмо Самуила, он поднес его к самому носу Трихтера.
Трихтер бросил на письмо разъяренный взгляд.
-  Так вы обещали сделать мне полный костюм к суб­боте, - закричал он, - только потому, что думали, что у меня карманы битком набиты деньгами, а вовсе не из со­знания той чести, которую я вам даю, заказывая вам свои платья?
И он потряс в воздухе своей железной тростью. Мюльдорф, в свою очередь, схватился за аршин.
-  Я говорю не о том платье, которое я собирался вам шить, а о тех костюмах, которые я вам уже сшил, и кото­рые вы должны или оплатить, или отдать мне обратно.
Он начал наступать на Трихтера с поднятым аршином.
Не успел еще Мюльдорф хорошенько занести свой ар­шин, как на него уже опустилась трость Трихтера. Мюль­дорф завизжал, отскочил назад, высадив при этом два стекла витрины, и снова набросился на Трихтера, трость которого продолжала свистать в воздухе.
На крики портного прибежали два соседа, колбасник и сапожник.
Благородный Трихтер угодил в глаз портному концом трости и ничуть не испугался количества своих врагов. Но вдруг он почувствовал, что кто-то укусил его за левую икру.
Эту атаку он уже никак не мог предвидеть и предупредить. То была собака колбасника, поспешившая на выручку к сво­ему хозяину.
Трихтер инстинктивно нагнулся, чтобы посмотреть, что его укусило. Три его соперника тотчас же воспользовались удобным моментом и вышвырнули его за дверь.
Толчок был так силен, что доблестный Трихтер попал в лужу на улице и барахтался там вместе с собакой, так как благородное животное решило не выпускать из зубов ногу.
По дороге Трихтер успел только ударить тростью в вит­рину и окончательно разбить последние стекла.
Но, падая, он заметил двух проходящих по улице фуксов.
- Товарищи, ко мне! - заорал он благим матом.


Глава сороковая
Студенческий остракизм

Попробуем передать с внушительной краткостью все по­следовавшие за описанным нами быстрые и важные события.
На этот зов Трихтера прибежали два фукса, освободили товарища от собачьих зубов и, поняв без слов, в чем было дело, обрушились на лавку портного.
То была отчаянная схватка, гам, который не замедлил привлечь прочих соседей и студентов. Драка угрожала пре­вратиться в общую потасовку, как вдруг явилась полиция.
Трихтер со своими приятелями очутились стиснутыми с одной стороны лавочниками, а с другой - полицией. На­прасно было все их доблестное сопротивление, позиция ока­залась отчаянной, пришлось уступить. Нескольким студен­там удалось вырваться, Трихтер же и два других фукса были арестованы.
Их отвезли в тюрьму, скрутив предварительно руки.
По счастью, тюрьма была в двух шагах, потому что сту­денты начинали уже собираться группами и даже обнаружи­ли некоторое поползновение освободить пленников. Но по­лиция при помощи лавочников выдержала натиск, и все три фукса были доставлены по назначению.
В городе немедленно распространились слухи об этой свалке и об оскорблении, нанесенном университету. Спустя десять минут это обстоятельство стало известно всем студен­там. Все аудитории опустели в мгновение ока, и профессо­рам пришлось читать лекции пустым партам.
На улице стали собираться толпами. Как же! Арестовали трех студентов из-за размолвки с филистером! Обстоятель­ство очень знаменательное, требующее возмездия! Решено было обсудить все это сообща, и все группы направились к гостинице, в которой жил Самуил. Оказалось, что королю студентов все было уже известно.
Самуил впустил всех в огромный зал, служивший не­когда помещением для фуксов. Он сам председательствовал на сходке, и каждый студент имел право выражать свое мнение.
То была достопамятная сходка, которая, однако же, не могла похвастаться выдающимися ораторами. Как и следо­вало ожидать, все предложенные меры воздействия отлича­лись беспощадностью, грубостью, резкостью и стремительно­стью. Но они были единодушно одобрены ввиду исключи­тельного положения дел.
Один заматерелый студент предложил даже поджечь лав­ку Мюльдорфа.
Какого-то фукса выставили с треском из собрания за то, что он осмелился было предложить удовлетвориться избие­нием только трех полицейских, которые арестовали Трихтера и его достойных защитников.
- Задать им хорошую взбучку! Вот что! - ревел какой-то яростный фукс. - Нам надо, чтобы выгнали к черту всех полицейских коноводов, и этого еще мало!...
В ответ на эти слова раздался единодушный взрыв одоб­рения.
Затем последовало какое-то Вавилонское столпотворение, сопровождаемое самыми угрожающими и нелепыми возгла­сами.
Одному хотелось, чтобы все гейдельбергские портные по­несли наказание за преступление Мюльдорфа: он предлагал собрать всех нищих в окрестностях и одеть их с ног до голо­вы всем готовым платьем, разгромив все лавки портных.
Другой же, речь которого хотели даже напечатать, утвер­ждал, что предыдущее предложение было только крайне сла­бым удовлетворением, так как в данном деле замешан не только портной, но и башмачник, и колбасник, что они взду­ли студентов не в качестве портного, сапожника и колбасника, а вымещая на потерпевших ту вековую ненависть, кото­рую питают все буржуи к студентам, а потому следовало за­дать встрепку не только всем портным, башмачникам и кол­басникам, но вообще всем городским буржуям, и что Уни­верситет не успокоится, пока не разнесет вконец всех толстосумов.
Но месть студентов, как оказалось, еще не исчерпывалась всеми вышеприведенными мерами. Умы разгорячились, раз­дражение увеличивалось... Тут поднялся Самуил.
Наступило глубокое молчание, и председательствующий обратился к присутствовавшим со следующей речью:
«Дорогие господа, товарищи!
Здесь говорились прекрасные вещи, и Университету оста­ется только сделать выбор из всех предлагавшихся и разра­ботанных способов мести. Но пусть почтенные ораторы по­зволят мне сделать маленькое замечание относительно того, что, быть может, на очереди стоит более спешный вопрос, чем месть нашим врагам (Слушайте! Слушайте): вопрос этот заключается в том, что необходимо сперва освободить наших друзей! (Аплодисменты).
В то время, как мы здесь разглагольствуем, трое из на­ших товарищей томятся в заключении, они ждут нас и изум­ляются, что мы до сих пор не пришли к ним на выручку, они имеют полное право даже сомневаться в нашей дружбе! (Возгласы: Браво! Правда! Правда!).
Как? Уже прошло полчаса с тех тор, как студенты аресто­ваны, и они все еще не освобождены?! (Гробовое молчание).
Начнем сперва с товарищей, а затем доберемся и до ос­тальных. (Отлично! Прекрасно! Слушайте!) Выпустим их на волю, и пусть они с радостью примут участие в наказании их оскорбителей! (Громкие возгласы: Ура!)»
Сходка окончилась при общих восторженных криках.
Отдан был приказ к открытию действий. Студенты броси­лись вооружаться кольями, железными прутьями и ломами.
Через четверть часа началась осада тюрьмы.
Все произошло так быстро, что полиция не успела даже опомниться. Тюрьма охранялась только обыкновенной стра­жей. При виде приближающейся толпы студентов начальник тюремной стражи распорядился запереть ворота. Но что мог­ли сделать какие-нибудь двенадцать человек против четырехсот студентов?
-  Вперед! - скомандовал Самуил. - Надо не дать вре­мени войскам подойти.
И став во главе группы студентов, вооруженных увеси­стыми дубинками, он первый подошел к воротам.
-  Пли! - скомандовал в свою очередь начальник стра­жи, и в ту же минуту прогремел залп.
Но студенты не отступили ни на шаг. В ответ раздались кое-где пистолетные выстрелы. Потом, прежде чем солдаты успели снова зарядить ружья, двадцать дубин принялись мо­лотить по воротам. Ворота подались.
-  Смелей, ребята! - кричал Самуил. - Еще поддай! Сейчас высадим! Стой!
Он бросил дубину, схватил лом и подвел его под ворота. Десять фуксов бросились помогать ему и приподняли поло­вину ворот.
-  Теперь жарьте дубинами! - приказал Самуил. Снова раздались удары двадцати дубин, и ворота оконча­тельно были высажены.
В то же время грянул второй залп.
Самуил влетел во двор.
Какой-то солдат навел на него ружье. Но Самуил, подо­бно пантере, ловким прыжком наскочил на него и уложил ударом лома на месте.
-  Долой оружие! - скомандовал он страже. Но приказ был уже бесполезен, так как толпа студентов ворвалась вслед за Самуилом и до такой степени заполнила двор, что не было никакой возможности даже пошевельнуть рукой, не то что целиться.
Кроме убитого Самуилом солдата, на дворе валялись еще трое солдат, раненных пулями студентов. Из студентов семь или восемь человек оказались также ранеными, но сравни­тельно легко. Обезоружив стражу, студенты двинулись к ка­мерам заключенных товарищей и вскоре освободили их.
Затем победители начали выбивать окна и двери.
Затем - излишняя роскошь усилий - попробовали, в ка­честве развлечения, разрушить кое-где и само здание.
В то время, как они предавались столь полезным удоволь­ствиям, им дали знать, что академический совет собрался су­дить главарей погрома.
-  А! Нас судит академический совет? - прошипел Са­муил. - Хорошо же! Так мы сами сейчас вынесем приговор этому совету. Эй, вы! - закричал Самуил. - Фуксы и финки, постерегите-ка там, у выхода на улицу. Сейчас начнем обсуждение условий сеньоров.
Сеньоры собрались в приемной комнате тюрьмы.
Самуил тотчас же обратился к товарищам с речью. На этот раз речь его была кратка, дышала воинственностью, од­ним словом, напоминала слог Тацита. Он говорил под доно­сившийся с улицы гул и отдаленный барабанный бой, и ни один из двадцатилетних римских сенаторов не рискнул вста­вить своего замечания.
«Слушайте! Нам нельзя терять ни минуты. Бьют сбор. Сейчас явятся войска. Значит, надо решать немедленно. Предлагаю вам следующее.
У нас есть много комбинаций: поджог лавки Мюльдорфа, наказание городских толстосумов и т. п. Я не спорю, каждая месть имеет свою прелесть. Но все это вызовет, пожалуй, столкновение с войсками, кровопролитие, потерю дорогих друзей. Не лучше ли достигнуть тех же результатов, но, так сказать, мирным путем?
Чего мы добиваемся? Наказания бюргеров. Ну так есть средство наказать их более чувствительным образом, чем битье стекол да поджег какого-то хлама. Мы можем разорить Гейдельберг в какие-нибудь четверть часа. И для этого нам следует сделать только одно: оставить город.
На чьи средства существует Гейдельберг, если не на на­ши? Кто кормит портных? Те, которые носят их платья. А сапожников? Кто носит сапоги. А колбасников? Потребитель их товара.
Так отнимем у купцов покупателей, а у профессоров слу­шателей, и, таким образом, те и другие тотчас же прекратят свое существование. Без нас Гейдельберг, что тело без души, не город, а труп!
А! Купчишка отказался отпустить свой товар студенту? Хорошо же! Отныне все студенты оставят товары купцам. И посмотрим, что выйдет! Один из них не хотел продать одному из нас? Так теперь им не придется уже никому продавать.
Я предлагаю этот поразительный пример, который должен быть занесен на страницу истории бюргерства и впредь послу­жит правилом для студентов и хорошим уроком филистерам в будущем. Я предлагаю исход университета из Гейдельберга и лишаю город гражданских прав!»
Гром рукоплесканий покрыл последние слова Самуила.
Исход был единогласно одобрен.


Глава сорок первая
Змеиная мудрость и львиная сила

Сеньоры пошли в толпу объявить всем принятое реше­ние, которое вызвало повсюду восторженные крики.
Решено было весь этот день посвятить приготовлению к исходу из Гейдельберга, никому не сообщать о своем наме­рении и в ночь тихо, мирно покинуть город, чтобы, про­снувшись, бюргеры были бы поражены изумлением, отчая­нием и угрызениями совести.
Когда все угомонились, прибежал запыхавшийся моло­денький фукс.
Актуарий, присутствовавший на заседании академиче­ского совета и доводившийся ему родственником, тайком сообщил ему вынесенную резолюцию.
Она гласила следующее.
Если студенты не разойдутся, отдать приказ войскам стрелять в толпу и усмирить их силой во что бы то ни стало.
Если же они снова приступят к своим занятиям, то ам­нистия всем, кроме Самуила, который убил солдата и во­обще руководил всеми беспорядками и подстрекал своего любимца, фукса Трихтера, затеять скандал. Обвиняли во всем одного только Самуила. Состоялся приговор об его аресте, и был отправлен отряд, чтобы взять его под стражу.
Все закричали в голос:
-  Лучше опять сражение, чем выдать своего короля!
В особенности Трихтер был великолепен в своем негодо­вании.
-  Да! Как же! Позволить тронуть пальцем моего сень­ора, того, кто вывел меня на свободу, короля студентов, одним словом, Самуила Гельба? Св... они, а не совет, вот что! Пускай только сунутся!
И он стал впереди Самуила, как бросается собака впе­ред хозяина, ощетинив шерсть, оскалив зубы и рыча.
Во время этой суматохи Самуил сказал несколько слов студенту, который тотчас же куда-то убежал.
-  Готовьтесь к бою! - орала толпа.
-  Нет, никакого боя не будет! - сказал Самуил. - Университет достаточно показал свою храбрость. Наши то­варищи освобождены, следовательно, честь спасена. Остракизм произнесен. А для приведения в действие нашего ре­шения вы во мне не нуждаетесь.
-  Так неужели ты хочешь, чтобы мы допустили аресто­вать тебя? - спросил испуганно Трихтер.
-  О! - усмехнулся Самуил. - Будь покоен, это им не удастся! Я и один сумею вырваться из их когтей. Итак, зна­чит, решено: завтра утром Гейдельберг будет не в Гейдельберге, а там, где буду я. Что же касается формальностей пе­реселения, Трихтеру все это прекрасно известно, а я отправ­люсь приготовлять жилища на нашем Авентинском холме. Придя туда, вы найдете университетское знамя уже водру­женным.
-  Где же это? - раздались голоса.
-  В Ландеке! - ответил Самуил. И толпа заволновалась и загудела:
- В Ландек! Идем в Ландек! Что такое Ландек? Ничего! Ландека еще нет, а придем мы, так будет Ландек! Ура! Да здравствует Ландек!
-  Все это хорошо, - заметил Самуил, - но посторони­тесь-ка. Мне ведут коня. Студент, с которым он о чем-то шептался, ехал верхом. Он спешился, а Самуил сел на коня.
-  Дайте сюда знамя! - скомандовал он.
Ему подали знамя, свернув его. Самуил прикрепил его к седлу, взял пару пистолетов, саблю и сказал:
- До свидания в Ландеке!
И, пришпорив коня, он помчался галопом.
На первом перекрестке он встретил небольшой отряд по­лицейских. Один из них, очевидно, узнал его, так как раз­далось какое-то восклицание, а затем мимо него просвистели пули. Таких вещей Самуил никогда не спускал: он обернул­ся и, не останавливаясь, выстрелил два раза.
Но полицейские агенты шли пешком, поэтому Самуил в несколько скачков коня очутился вне их досягаемости. За­тем, проехав по пустым улицам, он выехал на большую дорогу.
И хорошо он сделал, что поспешил, так как тотчас же после его отъезда явились войска.
В одну минуту студентов окружили. Двадцать полицей­ских агентов в сопровождении батальона солдат выступили вперед и один из них торжественным тоном потребовал вы­дачи Самуила Гельба. При этом условии - амнистия всем остальным.
Студенты не выказали никакого сопротивления и ограни­чились ответом: «Ищите его.»
Начались поиски. Они продолжались уже минут десять, как вдруг поступил приказ академического совета. Один из полицейских, которого чуть было не сшиб с ног Самуил, до­нес, что Самуил уехал из города. Совет счел себя удовлет­воренным его отъездом и требовал только одного: чтобы сту­денты разошлись без скандала.
Требование было исполнено. Группы стали редеть, и сту­денты разошлись по квартирам.
Совет очень удивился и обрадовался столь быстрому ус­покоению. Остальное время дня только укрепило эти чувст­ва удивления и радости. Ни одной стычки, ни одной ссоры, ни одной угрозы. Казалось, студенты окончательно позабыли об утренних происшествиях.
Настала ночь. Гордые бюргеры легли спать. В десять ча­сов, по обыкновению, весь город спал сладким сном.
Но если бы кто-нибудь проснулся, то увидел бы странное зрелище.


Глава сорок вторая
Проклятие и переселение

В полночь стали таинственно отворяться, одна за другой, двери в гостиницах, где жили студенты. Студенты выходили по одиночке, по двое и по трое, большей частью они шли пешком, иные верхом, иные в экипажах, и все они направи­лись в темноте к университетской площади. Заметив по дороге фонарь, они осторожно снимали его со столба.
На университетской площади толпа все увеличивалась. Движущиеся человеческие фигуры подходили друг к другу, здоровались и переговаривались шепотом. Больше всего мелькала фигура нашего приятеля Трихтера с огромной трубкой в зубах и под руку с молоденькой девушкой.
О, непостоянство, твое имя - женщина! Девушка эта бы­ла Шарлотта, та самая Шарлотта, которая когда-то была возлюбленной Франца Риттера. Победитель Трихтер отнял не только фукса у Дормагена, но и любовницу у Риттера. Он воспользовался размолвкой, происшедшей между ревнивым Риттером и кокеткой Лоттой и в один прекрасный день занял место Франца.
В два часа ночи Трихтер подошел к одной группе:
- Факелы! - распорядился он.
И сразу зажглось двадцать факелов.
Трихтер взял один из них и начал свирепо размахивать им в воздухе, он попросил всех смолкнуть и внимательно выслушать его, и, обратив лицо к городу, произнес торжест­венным голосом следующее проклятие, достойное древних лириков:
«Трижды проклятый город!
Так как твои портные дошли до того, что не понимают той чести, которой они удостаиваются, когда сшитому ими платью выпадает счастье облекать грациозные формы сту­дентов.
Так как твои сапожники не довольствуются тем, что кожа их обуви обрисовывает наши благородные ноги.
Так как твои колбасники мечтают для своих свиней об иной доле, чем образование в наших венах той благородной крови, которая служит источником наших благородных мыс­лей.
Так как вместо того, чтобы платить нам за все это, они же­лают, чтобы мы сами еще им платили.
То пусть платья их, сапоги, колбасный товар, - все это ос­танется в их собственное пользование! Пусть их скаредность послужит им разорением!
Сукна их обратятся в саван для их счастья. В поисках сбы­та для своих товаров они сами принуждены будут истрепать все то количество сапог, которое шло на нас, да еще и жены их будут носить сапоги. Их несъеденные колбасы протухнут, сгниют и сделаются источником чумы.
Плачьте, филистеры, буржуи, купцы! Отныне у вас не будет ни денег, ни радости. Вы больше не будете иметь удо­вольствия видеть нас проходящими мимо ваших окон, радо­стных, одетых в разноцветные костюмы, с веселым видом поющих: виваллера! Ночью вы не будете просыпаться от удара булыжников, бросаемых нами в ваши окна. Мы не бу­дем больше целоваться с вашими дочками. Плачьте, буржуи!
Особенно вы, неблагодарные трактирщики, мы унесем с собой всю надежду ваших кошельков. Вы издохнете от голо­да, благодаря чрезмерному скоплению съестных припасов и лопнете от жажды: мы не станем пить вашего вина!»
С этими словами Трихтер быстро перевернул свой факел и ткнул его в землю, сказав:
«Вместе со светом этого факела я погашаю и жизнь Гейдельберга!»
Остальные девятнадцать студентов, держащие факелы, сделали то же самое и повторили за ним:
«Вместе со светом этого факела я погашаю и жизнь Гейдельберга!»
Наступил мрак.
Погашение факелов послужило сигналом к выступлению. Толпа двинулась и вскоре очутилась на дороге, ведущей к Неккарштейнаху.
Восходящее солнце осветило удивленными лучами эту странную толпу. То было какое-то смешение мужчин, собак, рапир, трубок, топоров, женщин, лошадей и экипажей. Блед­нолицые, сонные, растрепанные студенты уносили с собой са­мые дорогие и необходимые предметы: бутылки с водкой, узе­лок белья. Не было только книг.
Это было не то эмиграцией, не то переселением.
Но как ни таинственно было организовано бегство, все же оно не скрылось от наблюдательности слуг гостиниц и неко­торых встававших рано торговцев. Результатом чего в хвосте шествия обнаружилось появление целой вереницы ручных тележек, переполненных хлебом, мясом, винами и различ­ного рода провизией. Трихтер, шедший впереди всех, обер­нулся, узнал знакомого содержателя питейного дома и сдер­жал улыбку удовольствия.
- Вот так маркитанты! - сказал он самым небрежным тоном.
Но, минуту спустя, он уже оставил, неизвестно под ка­ким предлогом иноходца, на которого уселась Шарлотта, пропустил мимо себя всю толпу, подошел к трактирщику, велел налить себе стакан водки, опрокинул его и пустился догонять свою возлюбленную.
В Неккарштейнахе остановились немного отдохнуть. До­рога подвела животы студентам, и съестных припасов из Гейдельберга, ввиду настоятельной потребности их поглоще­ния, хватило им только заморить червячка. А у трактирщи­ков в Неккарштейнахе было съедено все до последнего цыпленка и выпито все до последней бутылки.
Подкрепившись таким образом, студенты продолжали путь.
Они шли еще часа четыре с лишним, затем подошли к перекрестку.
-  Вот так штука! - сказал Трихтер. - Дорога-то раз­ветвляется. Куда теперь идти, направо или налево? Я стою в недоумении, как Буриданов осел перед стогом сена и во­дой.
В эту минуту вдали послышался конский топот. На доро­ге снова показалось быстро приближающееся облако пыли, а через секунду можно было различить и всадника: то был Самуил.
-  Виват! - заревела толпа.
-  Куда теперь идти? - спросил Трихтер.
-  Следуйте за мной, - сказал Самуил.


Глава сорок третья
Тайны одной ночи и одной души

Что же делал Самуил со времени своего отъезда из Гейдельберга?
Накануне вечером он вернулся в Ландек к семи часам, так что не прошло и полных суток с того момента, когда он выехал из Ландека.
Он имел еще время зайти в хижину Гретхен.
Пять минут спустя после выхода его из хижины Гретхен, пригнала домой стадо коз. Сегодня она вернулась раньше обыкновенного, не дожидаясь наступления ночи. Она ощу­щала с самого утра какое-то необъяснимое недомогание, вследствие которого она лишилась сна и аппетита. В продол­жение всего дня ее трепала лихорадка. Она чувствовала себя и возбужденной, и разбитой.
Подоив и убрав коз, она вошла в хижину, но скоро опять вышла на воздух: она нигде не могла найти себе места.
Эта знойная июльская ночь дышала томительной исто­мой, чувствовалась несносная духота, не было ни малейшего ветерка. Только слышалось немолчное стрекотание кузнечи­ков, раздававшееся изо всех щелей растрескавшейся земли. Гретхен ощущала какую-то странную сухость во рту: внутри у нее все жгло, но ей не хотелось пить, она была страшно утомлена и изнурена, но ей не хотелось спать.
Во всей природе была разлита какая-то таинственная, сладострастная нега. В гнездах постепенно смолкало любов­ное чирикание птиц. Голова кружилась от одуряющего аро­мата трав. Сквозь прозрачную дымку воздуха виднелась мягкая небесная синева.
Гретхен хотела пойти домой и не могла тронуться с мес­та, она сидела на траве, как околдованная, охватив руками колени, ничего не видя, ни о чем не думая, вперив непод­вижный взор в звездную даль. Она страшно страдала и сама не знала причину тому. Ей хотелось рыдать, ей казалось, что рыдания облегчат ее муки, она пробовала заплакать, но слез не было. Наконец, после отчаянных усилий, она почувство­вала, что слеза увлажнила ее сухие, воспаленные глаза.
Удивительнее всего казалось ей то, что она не в состоя­нии была отогнать от себя назойливые воспоминания о Готтлобе, об этом молодом пахаре, который сватал ее прошлый год. Почему ей было и сладко, и больно думать теперь о нем, когда она до сих пор была к нему совершенно равнодушна?
Почти месяц тому назад Готтлоб, встретив однажды Грет­хен, робко спросил ее, не наскучило ли ей одиночество и не изменила ли она своих взглядов на замужество. Но она от­ветила ему, что теперь свобода ей кажется еще милее.
Тогда Готтлоб сообщил ей, что его родители все уговари­вают его жениться на девушке из одной с ним деревни, Розе. Гретхен выслушала эту новость совершенно равнодушно, не ощущая никакой ревности. Она даже искренне советовала Готтлобу исполнить желание его родителей, причем ей и в голову не приходило, что женитьба Готтлоба могла уязвить ее самолюбие. Напротив, она была бы очень рада видеть, что этот честный парень утешился с другой и живет с ней в сча­стье и довольстве.
И после этой встречи с ним, она не иначе, как с радост­ным чувством, думала о возможной женитьбе Готтлоба.
Почему же сегодня ее охватывает какое-то горестное со­жаление при мысли о Готтлобе? Почему она не может без содрогания представить себе Готтлоба в объятиях другой женщины? Почему, наконец, она не в состоянии отогнать от себя неотвязчивую мысль о Готтлобе, которая всюду пресле­дует ее, как назойливая муха?
Почему сегодня она не повела своих коз на обычное место - к скалам или в чащу, а все старалась пасти их на опушке леса или в долине? Там у Готтлоба были участки земли. Почему она бродила целый день около этих участ­ков и, не встретив Готтлоба ни разу, почувствовала какую-то смутную тоску? Почему?
Она решила вернуться домой, не дожидаясь наступления сумерек. Вдруг она вся затрепетала: ей послышался голос Готтлоба. Она обернулась и увидела его на меже, возвращав­шегося с поля. Но он был не один. Отец Розы и сама Роза шли вместе с ним.
Он шел под руку со своей невестой, и они весело о чем-то разговаривали. Гретхен скрылась за деревьями, и ее не за­метили.
Отчего же сжалось ее сердце? Отчего она бросила на Розу ревнивый взгляд? Почему вдруг перед ее духовными очами пронеслись все тайны супружеской жизни? Почему веселый смех Готтлоба и довольный вид Розы всюду преследовали ее? Отчего то, чему она прежде радовалась, огорчало ее теперь? Отчего у нее, у которой никогда не возникло ни единой дур­ной мысли, чужое счастье исторгало теперь горькие слезы?
И ни на один из всех этих вопросов она не могла найти ответа.
Она хотела встряхнуться, отогнать докучливые мыс­ли и поднялась с места. Губы и глаза ее горели, как в лихорадке.
-  Теперь я понимаю, - сказала она. - Меня просто мучит жажда и одолевает сон.
Она вошла в хижину, взяла огниво, высекла огонь и за­жгла светильник.
Потом она открыла шкафчик и достала оттуда хлеб.
Но она с трудом съела только маленький кусочек, ей со­всем не хотелось есть. Кроме того ей снова показалось, что хлеб имел тот же самый странный вкус, как и накануне. В углу стояла сыворотка. Она начала ее пить с жадностью...
Вдруг она остановилась. Ей показалось, что и питье от­давало какой-то странной горечью. Но ей так хотелось пить, что она не обратила на это никакого внимания.
-  Господи! - сказала она. - Я, кажется, рехнулась! И она выпила всю сыворотку до последней капли.
Она почувствовала, что немного освежилась и прилегла, не раздеваясь, на постель из травы.
Но заснуть она не могла. Вскоре она почувствовала, что волнение ее усиливается. Казалось, что питье не только не утолило ее жажды, но даже еще более возбуждало ее. Она задыхалась взаперти, сердце ее усиленно билось, кровь сту­чала в висках.
Она не могла справиться с собой и встала, чтобы выйти на воздух.
Подходя к двери, она наступила на что-то ногой. Она по­смотрела на пол и увидела какой-то блестящий предмет. Она нагнулась и подняла крошечный металлический пузырек, он был ни серебряный, ни золотой, а из какого-то странного, неизвестного ей металла.
Кто мог обронить этот пузырек? Гретхен прекрасно зна­ла, что уходя, она заперла за собой хижину на ключ.
Пузырек был пуст, но запах его содержимого еще не вы­дохся. Гретхен припомнила, что такой же запах ей показал­ся и в хлебе, и в простокваше.
Она провела рукой по волосам.
- Решительно, я не в своем уме, - проговорила она рас­терянно. - Пожалуй, г-н Шрейбер был прав, когда говорил мне, что одиночество вредно действует на человека. О! Боже мой!
Она старалась придти в себя. Она посмотрела вокруг, и ей припомнилось, что стулья и стол стояли теперь не на том месте, где она их поставила поутру. Неужели кто-нибудь входил сюда?
Она вышла на воздух. Большая часть ночи прошла, и те­перь воздух стал свежее.
Однако ей стало еще душнее, она задыхалась.
Она растянулась на траве, но и трава жгла ее, как огнем.
Она пошла и легла на скалу, но камень, накалившийся за день от солнца, также показался ей горячей плитой.
-  Что же она такое выпила? Что это был за любовный напиток? Кто принес этот пузырек?
Вдруг она задрожала всем телом: Самуил, вытесненный из ее памяти образом Готтлоба, пронесся в ее воображении.
Самуил! О! Конечно, он! Наверное, даже, он! И сейчас же на нее напал снова суеверный страх. Самуил был не кто иной, как демон. Да! Это верно! Он угрожал ей и теперь сдержал слово, он овладел ее мыслями, чувствами и приходил за тем, чтобы овладеть и всем ее существом. Демон ведь может про­никнуть всюду, даже в запертые помещения, для него не су­ществует замков. Гретхен чувствовала, что ей нет спасения.
И что же это за этакая тайна? К ее страху и отчаянию невольно примешивалось какое-то восторженное чувство. Она испытывала до боли жгучее счастье, при мысли, что она отда­ется во власть демону. Теперь она была уверена, что Самуил явится сейчас к ней, и ожидала его с нетерпением и с ужасом. Одна половина ее существа говорила: он сейчас возьмет меня, а другая говорила: тем лучше! Какое-то страшное опьянение овладело ее чувствами, голова ее кружилась от дьявольского наваждения. Ей хотелось поскорее отдаться демону.
На минуту снова у нее промелькнула мысль о Готтлобе. Но он уже стал представляться иным в ее воображении. Она не могла вспомнить о нем без отвращения. Чего он хотел от нее, этот мужик с мозолистыми руками, с грубыми манерами, не­поворотливее его собственных быков! И вдруг она завидует Розе? Ревнует его к Розе? Нет! Нет! Ей нужен не такой муж и друг, не такой пень с руками, созданными для плуга, ей ну­жен юноша с открытым челом, с нежными объятиями, глубо­ким, проницательным взором, ученый, знающий все тайны трав, все лекарства для ланей и исцеляющий раненые души, умеющий лечить и умерщвлять.
Вдруг песок захрустел под чьими-то шагами. Она встре­пенулась и вскочила на ноги.
Она широко раскрыла глаза.
Перед ней стоял Самуил.


Глава сорок четвертая
Не следует шутить преступлением

При виде Самуила Гретхен выпрямилась и бросилась на­зад, но при этом как-то инстинктивно протянула к нему руки.
Самуил стоял неподвижно, при лунном освещении лицо его казалось еще бледнее и не выражало ни насмешки, ни торжества, ни ненависти, оно было сурово и даже мрачно. Он показался Гретхен еще величественнее.
Она продолжала пятиться к двери своей хижины, в ней шла борьба между страхом и очарованием, ноги ее направля­лись к хижине, а рука и шея протягивались вперед к Самуилу.
- Не подходи ко мне! - дико вскрикнула она. - Скрой­ся, демон! Ты страшен мне. Я ненавижу тебя, презираю, слышишь? Именем отвергнутой тобой Святой Девы повеле­ваю тебе: сгинь!
И она осенила себя крестным знамением.
- Не приближайся ко мне! - повторила она.
- Я не пойду к тебе, - медленно ронял слова Самуил.
-  Шагу не сделаю к тебе. Ты сама придешь ко мне.
-  Ах! Может быть, - простонала она с отчаяньем. - Я не знаю, чем ты опоил меня. Верно каким-нибудь адским зельем. Это яд? Да?
-  Нет, не яд, а сок любимых тобой цветов, которые опо­рочили меня в твоем воображении. Это такой эликсир, в ко­тором содержится экстракт сил природы, способный пробу­дить спящие силы творческой жизни. Любовь в тебе дрема­ла, я ее пробудил к жизни. Вот и все.
- Увы! Цветы изменили мне! - вскричала она в исступ­лении.
Потом, устремив на Самуила скорее печальный, чем гневный взор, она тихо промолвила:
- Да, я вижу, что ты сказал правду, еще покойная мать моя все твердила мне, что любовь это страдание, и теперь, видишь, я страдаю. И она еще раз попробовала уйти.
Самуил не трогался с места. Его можно было принять за статую, если бы в его глазах не вспыхивали молнии стра­сти.
- Если ты страдаешь, - проговорил он, - то почему же ты не просишь меня исцелить твои муки?
А голос его, тихий и нежный, так и лился в душу Грет­хен. Она сделала к нему шаг, потом другой, потом третий. Но вдруг снова бросилась стремительно назад.
-  Нет, нет, нет! Не хочу! Ты страшный, проклятый че­ловек! Ты хочешь моей погибели.
Потом она вдруг спросила его ласковым, покорным голо­сом:
-  А правда, что ты можешь исцелить меня?
-  Думаю, что могу! - ответил Самуил.
Она вынула из кармана складной нож, открыла его и по­дошла к Самуилу твердыми шагами.
-  Не тронь меня, а то всажу в тебя нож, - сказала она.
-  Ну так исцели же меня!
Но вдруг она отшвырнула нож далеко от себя.
-  Что это? Я, кажется, схожу с ума! - прошептала она.
-  Я прошу его вылечить меня, а сама угрожаю ему! Нет, мой Самуил, не бойся ничего. Видишь, я бросила нож. Умо­ляю тебя! У меня страшно болит голова. Прости меня! Исцели меня! Спаси меня!
Она упала перед ним на колени и обхватила руками его ноги.
Это была группа, достойная кисти художника. Луна про­ливала свой холодный, бледный свет на дикие скалы, и тут же, у ног этого мраморного изваяния, билась в истерике мо­лодая девушка с развевавшимися по ветру волосами. Скре­стив на груди руки, Самуил стоял и молча наблюдал за разгоравшимся пламенем страсти, которую он сам зажег в этой молодой, непорочной душе. Необычайное возбуждение овла­дело Гретхен. Она была чудо, как хороша.
- Ах, ты все еще сердишься на меня, - говорила с моль­бой прекрасная молодая девушка. - Зачем ты ненавидишь меня?
- Я вовсе не думаю ненавидеть тебя, - ответил Самуил. - Я люблю тебя. Ты сама ненавидишь меня.
-  Нет, теперь уже нет, - прозвучал ее тихий голос, и она подняла к нему свое очаровательное личико.
И вдруг она взвизгнула:
-  Ложь! Я все-таки ненавижу тебя!
И бросилась было бежать. Но, ступив три шага, она сва­лилась, как сноп, на землю и лежала без движений... Самуил не сделал к ней ни шагу. Он только произнес ее имя:
-  Гретхен!
Она поднялась на колени и беззвучно протянула к нему руки с умоляющим видом.
-  Так иди же сюда, - сказал Самуил.
Она потащилась к нему ползком, цепляясь за растения.
- У меня нет больше сил, - простонала она. - Подними меня.
Он наклонился, взял ее за руки и поставил на ноги.
- О! Какой ты сильный! - воскликнула она, как бы гор­дясь им. - Дай мне взглянуть тебе в лицо.
Она положила руку к нему на плечо и откинула голову, словно не могла им налюбоваться.
- Ты прекрасен! - сказала она восторженно. - Ты име­ешь вид властителя ночи.
Ее движения были мягки, а голос звучал невыразимой ла­ской и негой. Сначала в борьбе этой невинной души чувст­вовался скорее ужас, чем искушение. Но Самуил начал сам терять хладнокровие и проникаться страстью этого пылкого сердца.
Вдруг Гретхен обвила руками его шею и, поднявшись на цыпочки, прижалась лбом к его щеке. Он крепко прижал свои губы к ее губам.
Поцелуй этот огнем пробежал у нее по жилам, и она вся затрепетала, потом, вырвавшись из его объятий, отскочила назад с гневным, сдавленным криком:
-  О, я бесчестная! Я нарушаю свой обет! Нет, лучше умереть.
Она быстро подняла блестевший на траве нож и ударила им себя в грудь.
В ту же минуту Самуил схватил ее руку. Удар был ос­лаблен, но все же кровь брызнула из раны.
- Несчастный ребенок! - сказал Самуил, отнимая у нее нож. - Хорошо, что я вовремя удержал тебя. Ну, ранка пустяшная.
Гретхен, казалось, не чувствовала боли. Она смотрела ту­склым взглядом перед собой, мысли ее были далеко от дей­ствительности. Потом она провела рукой по волосам.
-  Больно тебе? - спросил он.
- Нет, напротив, я чувствую облегчение. Как будто рас­судок снова возвращается ко мне. Я теперь начинаю пони­мать все. Я знаю, что мне надо сказать.
Она залилась слезами и сложила руки в мольбе.
-  Выслушайте меня, г-н Самуил! - начала она. - По­щадите меня, пожалейте меня! Видите, я у ваших ног. Я покорилась, ведь вы сильнее, если вы захотите я буду ваша, ну так пощадите же меня! В пощаде больше величия, чем в победе. О! Прошу вас, умоляю! К чему вам относиться ко мне со злостью? Ради минутного удовлетворения своего са­молюбия вы готовы погубить всю мою несчастную жизнь! Что же станется потом со мной? Подумайте! Не бойтесь, что если вы меня не тронете сейчас, так я вас буду оскорблять потом. Ах! Подите вы! Это такой мне урок, который я не забуду до самой смерти! Я даже скажу все это графине Хри­стине. Я поступлю так, как вы мне прикажете. Ведь правда, я привожу вам убедительные доводы? Вы сами теперь види­те, что вам ни к чему мучить меня, ведь вы пощадите меня, Да? Я и так, у ваших ног, что же мне делать? Вы мужчина, а я даже не женщина, я еще совсем ребенок. Разве можно обращать внимание на то, что скажет или подумает ребенок? Разве можно губить его из-за одного неосторожно вырвавше­гося у него слова? О, г-н Самуил, пощадите меня!
В тоне ее голоса слышалось такое отчаяние, такая безыс­ходная скорбь, что Самуил почувствовал как бы смущение. Быть может, в первый раз за свою жизнь он колебался. Не­вольная жалость закралась к нему в сердце при виде глубо­кого отчаяния этой девственно чистой души, на которую его гордость собиралась наложить пятно, быть может, смертель­ное. К тому же, ведь она окончательно смирилась и покори­лась ему. Ведь она была теперь вся в его власти. Она сама призналась, что ее жизнь была в его руках! Значит, он мог быть великодушным. Раз она сама отдавалась, так следовало пощадить ее.
К несчастью, Гретхен была так прекрасна, да и зелье про­должало действовать... Мало-помалу ее отчаяние перешло в какое-то изнеможение и бред, она взяла руки Самуила и на­чала покрывать их поцелуями, заключавшими в себе не од­ну только мольбу, она обращала к нему влажные, пламен­ные взоры.
-  Ах! - сказала она, и странно звучали ее слова. - Торопись исцелить меня, а то после будет поздно!
- Хорошо, - отвечал он, устремив на нее пылкий, опь­яненный, страстный взор, - хорошо, я излечу тебя. Я пойду принесу другое питье, которое успокоит волнение в крови и освежит тебя. Я иду.
-  Да, да ступай, - говорила она, как во сне, а сама удерживала его. Губы произнесли: уходи! а взгляд говорил: останься!
Самуил попробовал уйти от нее.
-  Неужели я не могу управлять своей волей? Ты поко­рилась, ты скажешь о том Христине. И довольно. Не надо бесцельного преступления! Прощай, Гретхен!
И,  вырвавшись    из    объятий Гретхен,  он бросился к скале.
- Ты уходишь! - жалобно и нежно простонала Гретхен.
-  Ухожу, прощай!
Но едва очутился он у подножия скалы, как две руки нер­вно обхватили его, жаркие уста прильнули к его устам, и он почувствовал, что теперь уже не властен бороться с своей преступной страстью.


Глава сорок пятая
Христина боится

На следующий день, около четырех часов пополудни, Юлиус и Христина отправились гулять. Они только что вы­шли из замка.
-  В какую сторону мы пойдем? - спросил Юлиус.
-  Куда хочешь, - отвечала Христина.
-  Ах, мне все равно, - проговорил Юлиус с каким-то ленивым равнодушием.
-  Так поднимемся к Гретхен. Сегодня поутру она не приходила. Пришлось послать няню за ее козой. Меня это немного беспокоит.
Они пошли на мыс, на котором стояла хижина Гретхен. Христина обернулась и посмотрела на долину.
-  Какая чудесная картина! - сказала она Юлиусу, по­казывая на реку и на далекие очертания холмов.
- Прекрасная, - сказал Юлиус, не поворачивая головы. Христина сделала вид, что не заметила скучающего тона мужа. Она подошла к хижине Гретхен. Дверь была заперта.
-  Наверное, она в горах, пасет своих коз.
Христина заглянула под выступ скалы, куда Гретхен обыкновенно загоняла на ночь коз. Козы были там.
-  Странно! - подумала она.
И, вернувшись к двери, она начала звать:
-  Гретхен! Ты дома? Гретхен! Никакого ответа.
В ту же минуту со стороны долины донесся какой-то неоп­ределенный гул. Юлиус и Христина посмотрели в ту сторону.
По неккарштейнахской дороге двигалась огромная толпа. Клубы поднявшейся пыли мешали разглядеть, что это были за люди. Время от времени слышались крики, пение, возгла­сы, прерываемые ветром. По-видимому толпа состояла из пятисот-шестисот человек.
Все это приближалось очень быстро.
Вдруг Юлиус радостно захлопал в ладоши.
- Конечно, это Самуил! - воскликнул он. - Он держит свое слово!
-  Я не понимаю, о чем ты говоришь, - промолвила Христина.
-  Я хочу сказать, - повторил Юлиус, - что Гейдельберг идет в Ландек. Самуил же обещал тебе это, а он что пообещает, так непременно исполнит. Но ведь как быстро! Разумеется, это мои товарищи! Вот, когда они подошли по­ближе, я начинаю различать студентов университета. Слы­шишь: Виваллера? О! Какой сюрприз!
И за минуту перед тем сонные глаза Юлиуса оживились и заблестели. Христина задумалась.
Дорога шла ниже той скалы, где стояли Христина и Юли­ус, шагах в тысяче, приблизительно. Веселая толпа быстро продвигалась. Вскоре Юлиус узнал Самуила, ехавшего вер­хом впереди всех. Он имел строгий вид главнокомандующего армией.
Позади него несли академическое знамя.
Студенты подходили, вскоре все их лица стали ясно вид­ны Юлиусу и Христине.
Проезжая мимо них, Самуил поднял кверху голову, за­метил их и раскланялся с ними.
Студенты узнали Юлиуса. Все фуражки замелькали в воздухе, и все глотки заорали самый оглушительный привет, который когда-либо сотрясал барабанную перепонку.
-  Дорогая моя Христиночка, - сказал Юлиус, - това­рищи видели меня, и я думаю следует мне пойти встретить их, как подобает хозяину встретить своих гостей. Мы неда­леко от замка, поэтому ты можешь и одна вернуться домой, а меня, по правде сказать, разбирает нетерпение увидеться снова со своими товарищами и узнать, в чем дело. Я скоро вернусь к тебе.
- Ступай, - ответила Христина. Она и сама не могла дать себе отчета в том, почему ей вдруг сделалось так грустно.
Юлиус обрадовался. Он поцеловал Христину в лоб и по­шел притворно-спокойным шагом до поворота тропинки, когда же он обогнул скалу и убедился, что отсюда Христине его не видно, он пустился изо всех сил и через две минуты догнал толпу.
А Христина все-таки видела.
Как только является Самуил, - сказала она про себя, - Юлиус сейчас же бежит к нему.
Она смахнула слезу и собралась идти домой, как вдруг ей послышалось, что позади нее захрустел под чьими-то ногами песок.
Она обернулась и увидела Гретхен.
-  Гретхен! - сказала она. - Но, боже мой, что с тобой случилось?
Со вчерашней ночи маленькая козья пастушка очень из­менилась. Она была какая-то бледная, разбитая, со спутан­ными волосами, с синевой вокруг глаз. Казалось, она поста­рела сразу на девять лет. Куда девалась быстрота ее движе­ний? Она стала мрачная и апатичная, словно какая-то роковая скорбь лежала у нее на сердце.
-  Что с тобой? - снова заговорила Христина. - Откуда ты явилась?
-  Я пришла из хижины.
-  Мы же окликали тебя. Отчего ты тогда не вышла к нам?
-  Потому, что с вами был г-н граф, а я не хочу, чтобы меня видели. Нет, я теперь никому больше не стану пока­зываться на глаза и ни с кем не буду говорить, кроме вас. Мне стыдно! Вы - другое дело: я люблю вас, и мне еще, кроме того,   надо предупредить вас,   берегитесь!  Самуил Гельб никогда не лжет, это правда! Если он что-нибудь ска­зал, так непременно исполнит. Он никогда не говорит даром. Вам это непонятно, может быть, но это верно. Знаете ли, мне очень тяжело говорить, но я расскажу все, чтобы попы­таться спасти хоть вас. Отвернитесь в сторону, не смотрите на меня,  вот так.  А теперь слушайте:  помните,  Самуил Гельб сказал, что я буду принадлежать ему? Ну так он опо­ил меня каким-то зельем, которое он сам приготовил у себя в аду из моих же цветов... Одним словом, я отдалась ему... Берегитесь же! Прощайте!
И она бегом пустилась в свою хижину и заперлась на ключ.
Христина оцепенела от ужаса.
-  Гретхен! Гретхен! - закричала она.
Но она напрасно звала. Гретхен не пришла.
-  О! - думала Христина, дрожа от страха. - Правда, правда, он исполняет все, что сказал. Вот привел и Гейдельберг в Ландек! Вот погубил и Гретхен! А меня, как раз, те­перь все оставили: и она, и муж! Я одна! Боже, как мне страшно! Я сейчас пойду, напишу барону, пускай хоть он приедет спасти меня.