Глава сорок шестая
Gaudeamus igitur

Студенты орали изо всех сил:
Gaudeamus igitur Juvenes dum sumus; Ubi sunt qui ante nos In mundofuere?
На повороте дороги показалась деревня. Все ее обитатели, мужчины, женщины и дети, привлеченные шумом, высыпали на улицу и смотрели с недоумением на вторжение в их пред­елы какой-то невиданной толпы людей.
Самуила не было уже впереди. Он ехал позади всех, раз­говаривая с Юлиусом.
Шедший впереди толпы студент обратился к первому по­павшемуся крестьянину.
-  Эй ты, любезный! Какая это деревня?
-  Ландек.
И сейчас же поднялся общий галдеж:
-  Ура! Господа! Ура! Фуксы, финки, сто-о-ой! Это Лан­дек!
Сотни глоток кричали:
-  Привет Ландеку!
-  Привет Авентинскому холму нашего университетского Рима!
-  Привет тебе, ужасная куча кривых лачужек!
-  Привет тебе, отныне историческая деревушка, про­славленное место, бессмертная яма!
Трихтер сказал Фрессвансту:
-  Знаешь, я пить хочу!
Финк подошел к парню, шедшему за плугом.
-  Эй вы, филистеры, мужичье, туземцы здешних мест, род людской с рыбьими глазами, хватит ли у тебя настолько сообразительности, чтобы указать мне, где здесь гостиница Ворона?
-  В Ландеке никакой гостиницы Ворона нет.
-  В таком случае гостиница Золотого Льва?
-  И гостиницы Золотого Льва также нет в Ландеке.
-  Ну так скажи же, наконец, идиот этакий, где у вас самая лучшая гостиница?
-  Да совсем никакой гостиницы нет в Ландеке.
При этом ответе раздались со всех сторон возгласы неу­довольствия и возмущения.
- Вы слышали, господа, что говорит эта образина? - во­скликнул один из финков. - В Ландеке совсем нет гостиниц.
- Куда же я теперь денусь со своими шляпными картон­ками, - жалобно пищал какой-то студент.
-  А я куда денусь с собакой? - вопил какой-то фукс.
-  А мне куда девать трубку? - бешено рычал велико­возрастный бородач.
-  А мне куда поместить свет очей моих, розу моей вес­ны, возлюбленную моего сердца?
Фрессванст сказал Трихтеру:
- Знаешь, я пить хочу.
Все запели погребальным тоном второй веселый куплет знаменитой латинской песенки:
Vivat omnes virgines, Faccles, formosae. Vivat membrum quodlibet! Vivat membra quaelibet!
Некоторые стали ворчать, раздались недовольные голоса. Радость, высказанная ими вначале, мало-помалу стала пере­ходить в озлобление. Там и сям слышалась перебранка.
-  Послушай-ка, Мейер, - говорил своему соседу высо­кого роста широкоплечий фукс, - ты мне здорово ударил по локтю своей спиной, свинья!
-  Идиот! - ответил Мейер.
- Ах, идиот? Так хорошо же!... Через четверть часа из­вольте быть у Кайзерштуля! Э! Черт возьми! А где же тут будет у нас Кейзерштуль?
-  Это уж из рук вон! Не знаешь даже, где здесь и под­раться хорошенько!
Вдруг раздался оклик парня:
- Эй, господин студент, смотрите-ка! Ваша собака... Студент строго воззрился на него.
-  Ты должен был сказать: «госпожа ваша собака»...
-  Ну так госпожа ваша сейчас укусила меня.
-  Ах, ты негодяй этакий, ты вывел мою собаку из тер­пения, так что она укусила тебя? Вот тебе, вот тебе!
И он тотчас же вздул олуха.
-  Браво! - неистово орали студенты.
А хор подхватил, как бы в виде философского одобрения:
Vita nostra brevis est: Brevi finietur. Venit mors velociter; Rapit nos atrociter. Трихтер и Фрессванст сказали в один голос:
-  Выпить бы хорошенько теперь!
- Кой черт! - отозвался какой-то студент. - Неужто мы пустим корни в этой скверной деревушке, да так и будем сто­ять пнями, как дорожные столбы?
- Ведь Самуил должен был вести нас.
- Самуил, Самуил! Где же Самуил?
- Эй, Самуил, иди сюда, мы не знаем, куда деваться, ка­кая-то полнейшая анархия, идет возмущение в смуте, весь беспорядок нарушен.
- Кориолан, скажи-ка, неужели у Вольсков никто так-та­ки и не ест, и не спит, и не пьет?
Самуил спокойно подошел вместе с Юлиусом.
- Что у вас тут такое? - спросил он.
- А то, что нет здесь ни черта, - огрызнулся Мейер.
- Да что же вам надо?
-  Самое главное, что необходимо каждому человеку: го­стиницу.
- Дети вы, дети! Нет у вас ни капли соображения! - с уп­реком заметил Самуил. - Дайте мне подумать минут пять, и у вас явится все необходимое. Мы с Юлиусом сходим на ми­нутку к бургомистру в дом, и, вернувшись, я займусь про­граммой нашего бунта. А куда девался Трихтер?
- Он что-то все говорил, что хочет пить.
- Поищите его где-нибудь в можжевельнике и пришлите ко мне, мне нужен секретарь. И прошу вас не очень галдеть, пока ваш король будет заниматься.
- Будь покоен, Самуил! - прогремела толпа. Самуил и Юлиус вошли в тот дом, который был указан им как жилище бургомистра, и куда, вслед за ними, явился и Трихтер.
Едва за Трихтером захлопнулась дверь, как, верные свое­му данному слову вести себя тихо, эмигранты неистово заора­ли хором:
Pereat tristitia!
Pereant osores!
Pereat diabolus,
Quivis antiburschius!


Глава сорок седьмая
Бургомистр Пфаффендорф

Дверь дома господина бургомистра открылась. Самуил, Юлиус и Трихтер очутились перед очень крупным, полным человеком, видимо, весьма смущенным.
-  Бургомистр? - спросил Самуил.
-  Зачем он вам? - пробормотал тучный человек.
-  Затем, чтобы объясниться с ним.
-  А вы ничего худого ему не сделаете? - робко осведо­мился Фальстаф.
-  Напротив.
-  Если так, я - бургомистр.
-  Имею честь вас приветствовать! - сказал Самуил. - Но полагаю, что у вас в доме, кроме этого крыльца, имеются другие помещения поудобнее. Так не лучше ли нам там ус­троиться?
Бургомистр, которого проняла дрожь, провел их к себе в кабинет. Самуил сел.
- Так вот, - сказал он. - Мы принимаем Ландек в свое заведывание. Надеемся, что вы не окажете нам сопротивле­ние и избавите нас от суровой необходимости брать дома приступом. Университет оказывает честь вашему местечку - располагается здесь на некоторое время. Вы сами пони­маете, что нам желательно быть здесь до некоторой степени хозяевами, и что у нас могут быть разные капризы, которым вам лучше было бы не противиться. Я и пришел уговориться с вами. Вы бургомистр Ландека, а я король университета. Чиноначалие требует, чтобы вы уступили мне свою власть. Я ее принимаю. Благодарю.
-  Но ради самого господа скажите, что вы намерены де­лать? - спросил толстый бургомистр.
-  О, будьте спокойны, достопочтеннейший... Виноват, как прикажете именовать вас?
-  Пфаффендорф.
-  Будьте спокойны, достопочтеннейший Пфаффендорф. Мы явились сюда только учиться и развлекаться. Мы будем развлекать и вашу деревню, будем задавать вам праздники. Вы против этого ничего не имеете?
-  Но вы не будете посягать на личность и имущества?
-  Ручаюсь вам за это своим королевским словом.
- Ну что-ж! - сказал Пфаффендорф с тяжким вздохом.
-  Значит, решено? - сказал Юлиус.
-  Решено.
-  Вашу руку, благороднейший бургомистр! И пожалуй­ста не бойтесь, что я намерен каким бы то ни было образом унизить или затмить вашу почетную должность. Я оставлю за вами достойное вас место, которое вы и будете занимать во всех предстоящих развлечениях и церемониях.
-  Вы очень добры, - ответил тронутый Пфаффендорф. - Но мне пришло в голову, что вам, быть может, понадо­бится иметь под рукой нашу деревенскую милицию? Так я ее предоставлю в ваше распоряжение.
-  А велика она у вас?
-  Только один человек.
-  Давайте его нам, - со смехом сказал Самуил. - Она будет под нашим покровительством.
-  Уж вы его не обижайте. Я сейчас кликну его. Бургомистр вышел, совершенно очарованный Самуилом. В кабинете был стол и на нем письменные принадлеж­ности.
-  Садись сюда, - сказал Самуил Трихтеру.
-  Но послушай, - сказал Юлиус Самуилу, - как ты ухитришься разместить Гейдельберг в Ландеке? Правда, я могу отдать в твое распоряжение весь свой замок, но ведь и его далеко не хватит.
-  Прежде всего, - сказал Самуил, - к замку будет за­прещено кому бы то ни было приближаться. Мы здесь не для того, чтобы стеснять графиню Гермелинфельд, а для того, чтобы служить ей. Мы будем счастливы, если она удостоит своим присутствием некоторые из тех праздников, какие я намерен устроить. Полагаю, что она победит свою робость и решится на это. Но это будет предоставлено вполне на ее добрую волю, и мы никоим образом не будем ее беспокоить своим соседством.
-  Все это прекрасно, но как ты разместишь весь этот парад?
- Э, черт возьми. Что может быть заманчивее открытого неба в эти прелестные летние ночи. Спальней нашей будет зеленый лес. На случай дождя у меня есть пещеры, в кото­рых я могу разместить четыреста человек. Ты не бойся, эти пещеры совсем не там, где находятся другие пещеры, которые ты знаешь. Что касается до продовольственных припа­сов, то они будут в изобилии доставлены из соседних мест. Да при том же и местные жители не так глупы, чтобы не воспользоваться ливнем из гульденов, который польется на них с неба. Они, несомненно, и сами запасутся провизией, и мы, наверное, будем утопать во всяческих роскошествах.
Затем, повернувшись к Трихтеру, он сказал ему:
- А ты напиши распоряжения.
Спустя четверть часа, Трихтер, встав на стул, читал тол­пившимся вокруг него студентам следующий Наполеонов­ский декрет:
«Мы, Самуил 1, император фуксов, покровитель акаде­мической конференции, и проч., и проч., и проч... повеле­ваем и приказываем нижеследующее:
РАСПОРЯЖЕНИЯ ОБЩИЕ.
Статья 1. Принимая во внимание, что в Ландеке гостиниц не имеется, все жилые дома оного обращаются в гостиницы.
Статья 2. Принимая во внимание за всем тем, что жилых домов Ландека недостаточно для нашей компании, в лесу под сводом небесным будет раскинут лагерь, снабженный всеми удобствами жизни, как-то: палатками из древесных ветвей, постелями из травы, кушетками из соломы и дива­нами из сена. Одни только женщины, дети и больные, при­знанные таковыми медицинским советом, будут обитать в презренных домах со штукатуркой и полами.
Статья 3. Наемная плата за помещения и деньги за вся­кого рода покупки, будут выдаваемы, смотря по обстоятель­ствам, либо из общественной кассы, либо из личных средств, за исключением всех тех товаров, какие обыватели Ландека приобретут в Гейдельберге. Все продукты, происходящие из подверженного остракизму города, будут конфискованы. За этим единственным исключением всякое покушение на час­тную собственность равно, как и на личности, будет сурово караемо дисциплинарными мерами, принятыми в студенче­ском общежитии.
Правило это относится только к студентам, благородным же обитателям Ландека предоставляется свобода - сей вы­сший дар человеческого существа - поступать по своему благоусмотрению и не возбраняется местным обывателям одалживать кому угодно все, что им заблагорассудится.
РАСПОРЯЖЕНИЯ ВРЕМЕННЫЕ.
Конец сего первого дня употреблен будет на обзор мест­ности и на водворение в ней.
Завтра две отдельные афиши укажут: одна программу бе­гов, другая - программу разных развлечений, которые бу­дут устроены на сей обетованной Ландекской земле, дабы скрасить студентам печаль и горести жизни.
Сегодня вечером Юлиус предложит своим бывшим това­рищам пунш-монстр в лесу.
Дано в Ландеке 10-го августа 1811 года.
Самуил I.
С подлинным верно: - Трихтер.»
Чтение было встречено криками «браво». Особенный ус­пех имело извещение насчет пунша. Когда Трихтер окон­чил, раздался настоящий гром торжественных одобрений.
В эту минуту пришел Пфаффендорф, ведя с собой того единственного человека, который изображал собой всю Ландекскую милицию.
Самуил взял их с собой и вскричал:
-  Женщины, лошади и всякая кладь пусть следуют за мной!
В сопровождении бургомистра и милиционера, которые являлись представителями власти и избавляли его от необ­ходимости прибегать к насилию, он разместил по деревен­ским домам всех женщин, все картонки для шляп и всякую иную кладь.
Потом он вернулся к мужчинам и сказал им:
- Ну а вы, любящие больше небо, чем потолок, и звезды больше, чем свечи, следуйте за мной.


Глава сорок восьмая
Пунш в лесу

Самуил Гельб повел всю толпу по прелестной дороге, вью­щейся среди поросших лесом горных скатов. Четверть часа шел подъем в гору. Потом дорога повернула влево и привела на обширную площадку, имевшую шагов двести в поперечни­ке, со всех сторон окруженную рослыми деревьями.
Солнце только что закатилось за горой, посылая свои по­следние розовые лучи в густую листву деревьев. На опушке леса журчал по камням ручеек. Пение тысячи птиц присое­динялось к этому веселому журчанию воды.
- Ну, что, нравится вам такое помещение? - сказал Са­муил.
-  Vivallera! - крикнули студенты.
-  Ну и прекрасно. Устраивайтесь же, стелите постели. Молодые люди принялись кто устраивать палатки, кто подвешивать гамаки. По совету Трихтера многие перед от­правлением в путь запаслись холстом для палаток. Фрессванст готовился вбивать в землю колья. Но Трихтер остано­вил его, сказав ему:
-  Фрессванст, ты не придерживаешься истории.
-  Какой истории? - спросил изумленный Фрессванст.
-  Истории Робинзона.
-  Что это значит?
- Разве ты не читал, мой милейший фукс, что Робинзон, у которого на его острове не было спальни и кровати, опа­саясь диких зверей, не хотел спать на земле, а залез на де­рево и устроил себе ложе на ветвях? Я желаю подражать этому великому примеру и эту ночь не буду ложиться, а бу­ду спать на птичий манер.
-А ежели оттуда, сверху-то, свалишься? - спросил обес­покоенный Фрессванст.
-  Это докажет только, что любой попугай лучше тебя. Слушай, Фрессванст, тут видишь ли, о чем идет дело. Надо заткнуть рты разным клеветникам и доказать юным поколе­ниям, что мы никогда не бываем пьяны. Лезь, будь спокоен, я тебя привяжу, ты не упадешь.
-  Ну ладно, коли так. Тогда я брошу свою палатку
- Отрекись от нее раз навсегда. Пусть никто не осмелит­ся говорить, что мы никогда не спали в гнезде.
Во время этих веселых приготовлений настала ночь. Бур­гомистр, которого Самуил пригласил на пунш, прибыл за­благовременно, как раз в ту минуту, когда студенты распо­лагались ужинать на траве. Его прибытие было встречено криками, столь сладостными для его сердца, сколь тяжкими для ушей. Он восхищался и местом, избранным Самуилом, и всеми сооружениями студентов.
- Превосходно, превосходно! - говорил он. - А вы сру­били самые лучшие ветви с деревьев и повырывали самые лучшие молодые деревца для шалашей! Отлично придумано, мои юные друзья! В самом деле, отлично придумано.
Ужин был полон оживления и потреблялся с преотменным аппетитом.
Когда ночь уже окончательно наступила, из замка при­шли посланные Юлиусом служители. Они принесли два бо­чонка рома и водки и множество посуды. Их было не видно впотьмах, и им удалось, не будучи видимыми, расставить посуду, наполнить ее ромом и водкой и зажечь. Голубоватое пламя мгновенно вспыхнуло в лесу, бросая свой фантасти­ческий свет. Проснувшиеся птички, удивляясь такому ран­нему наступлению зари, принялись петь.
- Да здравствует Шекспир! - вскричал Трихтер. - Мы очутились в разгар пятого действия «Виндзорских кумушек». Вон и феи танцуют под деревьями. Сейчас появится охот­ник. Пойдемте, поищем его, друзья мои. Я сразу его узнаю. У него на лбу большие оленьи рога. А, я вижу его. Это - Пфаффендорф.
- Это верно, - сказал толстый бургомистр, очарованный этой деликатной шуткой. Я раньше этого не говорил вам, боясь вас напугать. Но теперь я должен разоблачить свое ин­когнито.
- За здоровье охотника! - проревел Трихтер, схватывая громадный кубок.
Это послужило сигналом. Пунш загасили, разлили его по кубкам и стаканам, и вслед за усладой глаз началась услада уст.
Начались возлияния, тосты, песни. Непринужденное ве­селье воцарилось в группах студентов. Посторонний зритель был бы поражен этой толпой людей, в которой все говорили, но никто не слушал. Пфаффендорф начал уже слегка заи­каться и все старался втолковать Трихтеру, что и он сам, старый человек и бургомистр, тоже когда-то был молод. Но Трихтер решительно отказывался этому верить. Это было единственное облачко, затмевавшее блаженство Пфаффендорфа в ту прекрасную ночь. Оно не помешало ему самым сердечным образом пожать руку Трихтеру. После того он почтительно простился с Самуилом и ушел домой. Благопо­лучно ли он дошел туда - этого мы не берем на себя сме­лости утверждать. Вслед за ним и Юлиус расстался с веселой компанией, которая вернула его к жизни и движению. Когда он прощался с Самуилом, тот спросил его:
-  Ну, что же ты доволен, что повидался со старыми друзьями?
-  Да, мне кажется, что я воскрес.
-  Так до завтра?
-  До завтра.
- Ты увидишь, - продолжал Самуил, - я им тут устрою самую блестящую жизнь, самую деятельную, самую полную, о какой они когда-либо грезили. Я хочу показать правитель­ствам, как следует делать народы счастливыми. Ты увидишь!
Самуил проводил Юлиуса несколько шагов. В то время, как они собирались разойтись, им послышался вверху на де­реве какой-то шум. Они взглянули вверх и при свете звезд увидали Трихтера, который привязывал Фрессванста. Тот сидел на толстом суку, и Трихтер уже привязал его за шею к стволу дерева.
-  Трихтер, - крикнул Самуил, - что ты там делаешь?
-  Устраиваю приятелю постель, - сказал Трихтер. Юлиус пошел домой, хохоча во все горло.
Тем временем тот, кто оживил всю эту толпу, устроил все это веселье, эту вакханалию, когда остался один, то вместо того, чтобы улечься спать, углубился в лес и шел сре­ди глубокой ночи угрюмый и печальный, нахмурившись, опустив голову на грудь и машинально срывая ветки со встречных деревьев.
Он думал:
-   Какая сутолока и какая скука!  Вокруг себя сеешь жизнь и воодушевление, а внутри себя чувствуешь сомнение и заботу. Если бы я был способен к тому сожалению, которое называют угрызением совести, то я думал бы, что меня тре­вожит то, что случилось вчера ночью, т. е., по крайней мере, внешняя обстановка всего этого. О, моя воля, моя воля! Она колебалась, она ослабла, она оказалась неспособна ни к до­бру, ни к злу. Я бежал перед моим действием, а затем дал ему настигнуть меня. Двойная подлость! Вышло, что я со­вершил более, чем преступление, - сделал ошибку. Такую ошибку, которая меня теперь волнует и беспокоит. Теперь не знаю, что делать. Продолжать ли, настоять ли на своем? О, черт возьми! Чего ради вздумал я погубить Гретхен? Для того, чтобы погубить Христину?.. А Гретхен спасет ее. Эта пастушка была для меня только дорогой к графине, средст­вом, а, между тем, это средство отобьет меня от цели. Эх, Самуил, ты пошел книзу. Испытай свою душу в эту минуту.
Ты доволен тем, что решился предстать перед Христиной только в том случае, если она тебя позовет. Ты надеешься, что она тебя позовет, и все же ты не сделаешь ничего из того, что ты решил сделать, для того, чтобы ее к этому при­нудить. Ты отступаешь, ты щупаешь почву... Наконец, несчастный человек, ты прямо страдаешь! Меня терзает досада и отвращение. Есть ли в самом деле что-нибудь, что стоит над моими желаниями? Я сказал себе: устроить в сердце борьбу между ужасом и желанием - такой странный опыт, кажется, может удовлетворить пожирающее меня хищное любопытство. И вот нет! Воспоминание об этом для меня тя­гостно. Остается попробовать соединить в двух существах любовь и ненависть, предать возмущенную Христину одер­жимому страстью Самуилу. Это, быть может, будет сильнее и подойдет ближе к жестокому идеалу... Только удастся ли мне теперь довести эту фантазию до конца.
Так раздумывал Самуил Гельб, до крови кусая свои губы. Впрочем, воспоминания о доведенной до отчаяния и обесче­щенной Гретхен ни разу не приходили в этот мрачный ум. Но передумывая все эти дерзкие и гнусные мысли, он все шел вперед и - странная вещь - этот человек, так гордив­шийся своей волей, шел машинально, в силу непобедимой привычки, сам того не сознавая, к своему подземелью, зажег фонарь, прошел по темным коридорам, поднялся по ледяным лестницам, подошел к двери комнаты Христины и вошел ту­да. И все это он проделал словно во сне.
В замке все спали, и толстые ковры заглушили шаги его. Он осветил своим фонарем поочередно все окружающие пред­меты, остановился перед конторкой, тихонько открыл ее клю­чом, который вынул из кармана, и увидел внутри запечатан­ное письмо. На нем был адрес: барону Гермелинфельду.
Он срезал печать ножичком, развернул письмо, прочитал его, улыбнулся и сжег письмо на пламени своего фонаря. Потом он вложил в конверт листок чистой бумаги, наложил новую печать и запер конторку.
-  Опять слабость! - сказал он себе.. - Зачем препят­ствовать этому письму дойти по его адресу? Разве я не знаю, что обезоруживая ее, я сам себя обезоруживаю?
Его пылающий, глубокий взгляд остановился на двери комнаты, в которой спала Христина.
-  Неужели такой человек, как я, - продолжал он свои размышления, - не может в течение четырнадцати месяцев таить и питать в себе некоторую мысль без того, чтобы эта мысль, в свою очередь, не обуяла его и не подчинила его себе. Неужели я люблю эту женщину? Ха-ха-ха! Самуил Гельб в роли влюбленного! Вот так штука!
Охваченный задумчивостью, он вышел в коридор и про­шел в свою подземную квартиру.


Глава сорок девятая
Точно выполненные программы

На другой день Христина еще спала, когда Юлиус, обычно встававший позже ее, на этот раз был уже в студенческом ла­гере. Молодежь веселилась, шумела, пила. Они провели эту прекрасную ночь кто в палатках, кто в гамаках, подвешенных под деревьями, а иные и прямо на траве. И все твердили, что они выспались превосходно. Только один Фрассванст жало­вался, что ему было не очень-то удобно. В его хмельное и отя­желевшее от сна тело глубоко вдавились веревки, которыми он был привязан, и сук, на котором он сидел. Он спрашивал приятелей, не желает ли кто-нибудь шкуру зебры, которая до вчерашнего вечера была его собственной.
Трихтер, наоборот, был в восхищении от своей ночи. Он уверял, что только птицы понимают, что такое хорошая кро­вать, и просил приятелей взглянуть на его спину, - не на­чали ли там вырастать крылья.
Ручеек доставил все, что требовалось для утреннего туа­лета, который сопровождается шутками и взрывами хохота. Все дышало жизнью, свежестью, утром, молодостью. Это был настоящий цыганский табор, с той разницей, что в нем было поменьше грязи, да побольше денег.
Самуил еще до рассвета вышел из своего подземелья и, расположившись в своей царской палатке, как подобало вер­ховному распорядителю, принялся за составление двух объ­явленных программ - научной и увеселительной. Обе про­граммы он составил с одной и той же целью: подстегнуть любопытство Христины, заставить ее задуматься, возбудить в ней изумление к своей особе и тем, быть может, побудить ее придти в лагерь, так как сам он не мог явиться в замок. Кроме того, как человек практичный, он принял на себя все заботы по выполнению своих проектов со стороны матери­альной и технической. Он разослал эстафеты в Дармштадт и Мангейм с поручениями закупить там все необходимое по части продовольствия и развлечений.
Окончив все эти приготовления, он вышел из палатки, встреченный единодушными криками приветствий, и рас­порядился, чтобы его прокламации были прибиты на де­ревьях. Его студенческий народ был в полном восхищении от всех забот и распоряжений своего короля. Особенный восторг возбудило объявление о том, что в один из ближай­ших вечеров состоится представление «Разбойников» Шил­лера на сцене, которая будет для этого устроена в лесу, причем роль Карла Моора будет исполнена самим Самуи­лом Гельбом. Вот это настоящий король, озабоченный раз­влечением своих подданных! Во всей истории только один Нерон задавался такой деликатной заботой. Поэтому-то его имя и до сих пор еще так популярно среди римского насе­ления, что бы ни говорили о нем историки.
Впрочем, и другие обещания Самуиловых прокламаций были не менее заманчивы. При том же все они были не только свято соблюдены в точности и во всей полноте, но даже превзойдены, что, как известно, редко приключается с афишами. Поэтому мы и не будем приводить их заранее, они сами за себя будут говорить по мере их исполнения.
Что касается до прокламаций о научных занятиях, то вот извлечения из нее:
УНИВЕРСИТЕТ В ЛАНДЕКЕ. Курсы в августе 1811 года.
«Принимая во внимание, что одни только удовольствия влекут за собой пресыщение и скуку, и что труд есть ос­нова жизни, мы, ректор лесного университета в Ландеке, постановили устроить ежедневные курсы, дабы ими с выго­дой заменить лекции гейдельбергских профессоров. Лекции будут следующие:
По политической экономии.
Профессор - Самуил Гельб. - Он докажет, что пол­итическая экономия есть наука ничтожества, арифметика нолей и экономична только для экономистов.
По богословию.
Профессор - Самуил Гельб. - Он докажет, что богосло­вие ведет к сомнению в существовании бога и обеспечивает, главным образом, только существование богословов.
По химии.
Профессор - Самуил Гельб. - Он будет трактовать ве­ликую алхимию природы, каковая ищет абсолютное благо, которое так же невозможно отыскать, как золото, т. е. - человека.
По еврейскому языку.
Профессор - Самуил Гельб. - Он будет переводить биб­лию с первоначального текста и путем сопоставления оши­бок переводчиков и добавлений толкований покажет, что под видом Божественного Откровения, человечество верит в соб­ственную ложь.
По правоведению.
Профессор - Самуил Гельб. - Он добросовестно изучит основы права, т.е. человеческую несправедливость, самомне­ние и жадность».
Вся афиша была в таком тоне. Медицина, литература, ана­томия, история, - все кафедры занимал Самуил Гельб. Этот странный всеобщий профессор замыслил представить все на­уки навыворот. Единственный курс, задуманный им в поло­жительном направлении, была психология, в этой области он обещал разобрать свою любимую тему - теорию воли.
Но все хорошо знали, что несмотря на веселый и насмеш­ливый нрав, он был глубокий ученый, и потому ни один из студентов не пожелал пропустить лекции этого многосторон­него профессора, задумавшего в одном себе сочетать все фа­культеты.
Лекции читались среди дня от двух до шести часов. Ут­ренние часы до обеда, назначенного в час, посвящались про­гулкам по реке и лесу.
В то утро, например, была устроена прогулка в лодках по Неккару. Толстый и веселый Пфаффендорф, еще с вечера предупрежденный студенческим королем, собрал барки и лод­ки со всего побережья, и когда экскурсанты явились на услов­ленное место, их ожидала целая флотилия парусных и гребных судов. Тут же был и сам Пфаффендорф, одетый в свой са­мый блестящий костюм: бурый фрак, белый галстук, квадрат­ная шляпа, шелковые панталоны и чулки и башмаки с пряж­ками. Вчерашний внезапный набег студентов застал его врас­плох, и ему показалось, что обычная одежда, в которой его застали, не могла внушить надлежащего почтения к его особе. Он и решил отыграться и ослепить своих молодых друзей. Он не побоялся даже помять свое великолепное нарядное платье и подвергнуть свои дивные чулки брызгам воды. Почтенный бургомистр уселся в барку Самуила и довел свою снисходительность до такого предела, что даже сам взялся за весло, чем и вызвал ожесточенное рукоплескание Трихтера.
Прогулка вышла прекрасная. Неккар - это Рейн в малом виде. Тут те же черные замки и крепости, висящие на верши­нах скал, словно орлиные гнезда, те же веселые деревеньки, угнездившиеся в цветущих долинах, те же тесные и дикие ущелья, похожие на преддверье ада, но которые открываются на цветущие поля, напоминающие рай. Вот те чудесные и разнообразные картины, которые в течение нескольких часов развертывались перед глазами студентов в то время, как их весла ритмично опускались в воду, а их патриотические песни отдавались эхом в прибрежных пещерах и горах.
Юлиус сначала хотел было после прогулки уйти домой. Но тут как раз подоспело время лекций, а ему, как и всем прочим, хотелось послушать профессора Самуила. Поэтому он остался обедать с веселой компанией, а затем слушать лекции. Они были таковы, каких и следовало ожидать от ученой иронии профессора-скептика. Не раз по всей его аудитории пробегал трепет при той или другой его ужасной выходке. Ученый лектор обращался к Создателю с той неог­раниченной смелостью мысли и критики, которую даже и в те суровые времена правительства Германии терпели и до­пускали гораздо свободнее, чем в настоящее время в нашей демократической Франции.
Лекции окончились, было шесть часов. Юлиус раздумы­вал, стоит ли ему теперь идти домой или остаться до ночи? Вечер обещал достойным образом довершить веселый день. По программе значился «ужин при свете факелов и концерт в лесу». Христина знала, где находится муж, и ей нечего было беспокоиться. Наконец, можно было и предупредить ее. Он написал ей записку, извещая, что вернется поздно, и просил прислать к нему двух его слуг.
Ужин под деревьями, состоявшийся при разноцветном освещении, вышел самый интересный и веселый. Во время ужина двое слуг Юлиуса, которые оба были искусные тру­бачи, забрались в чащу леса и оттуда перекликались меж­ду собой гармоническими звуками. После ужина те из сту­дентов, которые владели каким-нибудь музыкальным инст­рументом, присоединились к театральному оркестру, который Самуил выписал из Мангейма. Импровизировался прекрасный концерт, в котором были исполнены лучшие пьесы Моцарта, Глюка и Бетховена.
Юлиус, наконец, не без сожаления подумал о том, что пора отправляться домой.
-  Ты помнишь, на завтра назначена большая охота, - сказал ему Самуил.
-  Я знаю, - ответил Юлиус.
Ему начало казаться неловким, что он так долго остав­ляет Христину одну.
-  Скажи, как ты думаешь, - спросил он у Самуила. - Конечно, было бы неловко Христине принимать участие в прогулке по реке или в наших ужинах. Но почему бы ей не присутствовать на охоте, верхом или в экипаже? Это развлекло бы ее.
-  Я обещал ей, что называется не подавать никакого признака жизни, если она сама не позовет меня, - холод­но ответил ему Самуил. - Она, впрочем, и сама знает, что доставила бы нам и честь, и удовлетворение, приняв участие в наших развлечениях. Скажи ей об этом сам и приводи ее с собой.
-  Да, я скажу ей об этом сегодня же вечером. Потому что я не могу оставлять ее так одну, - сказал Юлиус. - Пусть она принимает участие в наших увеселениях вместе со мной, а иначе я вынужден буду остаться с ней.
Вернувшись домой, Юлиус представил Христин блестя­щее описание утренней речной прогулки и ночного концер­та. Потом он сказал ей, что на завтра назначена охота и намекнул, что ей следовало бы принять участие в ней. Она могла бы отправиться в экипаже и присутствовать при охо­те где-нибудь в скрытом месте так, чтобы все видеть, не будучи самой на виду.
Христина наотрез отказалась от этого. Ее вид был ва­жен и грустен.
Они разошлись недовольные друг другом. Она сердилась на мужа за то, что он так увлекся всем этим весельем, а он на жену за то, что она так не весела.


Глава пятидесятая
Эпопея Трихтера и Фрессванста

На заре третьего дня дружный лай собак, крики студен­тов, совещание егерей Юлиуса, звуки охотничьих рогов, ржание лошадей, приведение в порядок всякого оружия и боевых припасов, вообще все те приготовления к охоте, ко­торые многим кажутся интереснее самой охоты, возвестили о ней всему окрестному населению.
Студенты старались снабдить себя надлежащим вооруже­нием. Все ружья окрестного населения были разобраны на­прокат, и за некоторые из них заплатили вдвое дороже их покупной цены. К студентам присоединились знакомые жен­щины, движимые, главным образом, женским любопытст­вом, но и не лишенные рыцарского мужества. Они были вер­хом на конях и с ружьями в руках.
Юлиус застал Самуила в самом разгаре его распоряжений об охоте.
- Я тебе забыл сказал, Юлиус, - со смехом сказал ему Самуил, - что в твое отсутствие я занимался тоже и охотой. А знаешь, кстати, твои егеря удивительные мастера своего дела. Они превосходно знают весь лес. Они уже выследили нам оленя и кабана. Свора у нас бесподобная, настоящая ко­ролевская, и охота будет у нас первоклассная.
Едва был подан сигнал, как студенты и собаки дружно бросились с места вперед с криками и с лаем. Назло всем усилиям Самуила охота никак не могла иметь правильного вида. Это был просто какой-то необузданный и пламенный набег, в котором, конечно, была своя прелесть. Звуки труб, испуганные взвизги и хохот женщин, возгласы мужчин, лай собак, преждевременная пальба из ружей нетерпеливых или неопытных охотников, все это спуталось, и сочеталось, и на­летело на лес, подобно урагану.
Однако же, стратегические таланты Самуила и опытная распорядительность егерей восторжествовали над этой беспорядочной толпой. Сначала загнали оленя, а потом дошла очередь и до кабана. Громкий звук рогов покрыл собой бе­шеные крики дикого зверя, а затем и кабан, и рога смолкли.
В эту минуту послышалась постепенно приближавшаяся плясовая музыка. Слышались хоровые голоса и звуки двух скрипок. Но временами в эту музыку врывались взрывы хо­хота. Спустя несколько минут охотники увидали в конце просеки, около которой они собирались, двадцать пар весе­лых разряженных людей. Это была свадьба Готтлоба и Розы, которые женились в тот день утром.
Увидав перед собой студентов, свадьба, как бы смущен­ная этой встречей, стала сворачивать в сторону. Но Самуил поспешил подбежать к Розе и сказал ей:
-  Прелестная новобрачная, позвольте нам предложить вам в качестве свадебного ужина два блюда из дичи: кабана и оленя. Если вам угодно будет пригласить нас на ужин, то мы сядем вместе с вами за стол, а потом протанцуем до утра. Позвольте мне пригласить вас на первый танец.
Роза взглянула на Готтлоба, и тот кивнул ей в знак со­гласия. Союз свадьбы и охоты был скреплен звуками рогов и скрипок, и две партии расстались до вечера.
-  Теперь лекция по истории! - объявил неутомимый Самуил.
-  Я прочту вам диссертацию во вкусе Рабле о браке со времен Адама до наших дней.
-  Браво!! Вот это настоящая наука! - вскричала вся аудитория, заранее очарованная.
Эта жизнь на вольном воздухе и пример, подаваемый пылким Самуилом, казалось, не ведавшим усталости, удеся­теряли силы и способности студентов. Физическая деятель­ность в сочетании с духовной возбуждающе действовали од­на на другую.
Вечером состоялся грандиозный свадебный ужин. Поч­теннейший бургомистр Пфаффендорф нализался почти до положения риз. Когда от дичи остались одни кости, а от вина пустые бутылки, раздались звуки музыки, и начался бал. Самуил взял за руку Розу, а Шарлотта приняла руку Пфаффендорфа. Студенты приглашали на танец самых хорошень­ких местных девушек, а городские швейки поделили между собой мельников и фермеров. Неутомимые танцы продолжа­лись до утра и много способствовали полному слиянию Гейдельберга с Ландеком.
Трихтер и Фрессванст не принимали участия в танцах. Они предались исключительно возлияниям. Ровно в полночь Самуил Гельб, в качестве милостивого тирана, который не хотел ни предписывать излишеств, ни ограничивать их, по­дал сигнал к отступлению.
-  Вот теперь наступил трудный момент, - со вздохом проговорил Трихтер. - Ведь мне надо еще провести Лолоттку в Ландек... Да, брат, проводить... до самых дверей.
-  Ну ничего, я тебе пособлю, - сказал тронутый Фрес­сванст.
-  Вот спасибо, дружище! От всей души благодарю тебя, сказал Трихтер, стискивая ему руку.
Два пьяненьких, важные и безмолвные, проводили воз­бужденную и болтливую Лолотту до деревни. Когда они до­ставили ее в целости и сохранности до ее жилища, Трихтер сказал Фрессвансту:
-  До смерти пить хочется.
-  Я так и думал, - подтвердил Фрессванст. Трихтер красноречивым жестом, с блаженной улыбкой на устах, указал своему другу на гостеприимную дверь не­коего заведения, которую можно было различить, благода­ря мягкой и прозрачной тьме великолепной ночи. Не при­бавляя ни слова к своему жесту, Трихтер постучал в дверь. Никакого ответа на этот стук не послышалось. Трихтер снова постучал покрепче. Вместо ответа послышался только лай собаки.
- Эй вы! Кто там есть! - принялись кричать Трихтер и Фрессванст, пихая ногами дверь.
Собака заливалась свирепым лаем.
-  Видишь, теперь мы втроем подняли гвалт. Авось, кто-нибудь нас и услышит... Ага, открывается окно.
-  Что вам надо? - спросил чей-то голос.
-  Водки, - ответил Трихтер. - Мы бедные путники, и у нас вот уже пять минут маковой росинки во рту не было.
-  Мужа нет дома, - ответил голос.
-  Нам и не надо вашего мужа, нам надо водки.
-  Подождите.
Спустя минуту какая-то полусонная старуха открыла дверь и появилась на пороге с зажженной свечой в руках, уси­ленно моргая глазами. Она поставила свечку на стол, около нее поставила два стакана, подошла к шкафу и принялась шарить в нем.
-  Ну, вот тебе и раз! Тут больше нету ни капли, - сказала она. - Муж затем и поехал в город, чтобы запа­стись товаром... А, вот! Погодите-ка, тут, кажись, осталась водка.
И она поставила на стол бутылку, на две трети опусто­шенную.
- Да тут и четырех рюмок не будет! - проговорил Трихтер с ужасной гримасой. - Что же это такое? Капля воды в пустыне. Но что же делать, выпьем, что есть.
Они проглотили ничтожную порцию одним махом, рас­платились и с бранью вышли.
Старуха, прежде чем снова улечься, начала прибираться в комнате, и пока она возилась, вернулся ее муж.
-  Ты что же это, старуха, не спишь? - спросил он.
-  Да пришли двое студентов, пьяные, разбудили меня, заставили подать водки.
-  Какой водки? Водки у нас не было, - говорил муж, снимая с себя разные узлы и сумки.
-  Как не было? - ответила кабатчица. - Вот тут в бу­тылке еще осталось.
Муж уставился на пустую бутылку.
-  Так это самое они и выпили? - спросил он.
-  Ну да, - ответила жена.
-  Несчастная! - крикнул он, хватая себя за волосы.
-  Что ты?
-  Да ты знаешь ли, что ты дала им?
-  Что дала? Водку!
-  Крепкую водку!
Оказалось, что неосторожная кабатчица угостила моло­дых людей разведенной азотной кислотой. Услышав воскли­цание своего мужа, она вся позеленела.
-  О, Господи, ты, Боже мой! - бормотала она. - Я уж спала... Ночь ведь была... Я наливала, а и сама не видела чего...
- Ловко мы с тобой влопались! - отозвался муж. - Те­перь эти молодые люди либо умерли, либо лежат и корчатся где-нибудь на дороге, а нас с тобой и прихлопнут за отрав­ление.
Старуха разразилась рыданиями и хотела было броситься на шею своему мужу, но тот свирепо оттолкнул ее.
-  Реви, реви, теперь! Это нам послужит впрок... Экая Разиня! Не могла разобрать, чего даешь. Ну, что делать? Бежать, что ли?... Поймать... Эх, недаром дядя все отговаривал меня сорок лет тому назад, чтобы я не женился на тебе.
Не будем распространяться о том, какую горестную ночь провели эти Филемон и Бавкида. При первых лучах утрен­ней зари Бавкида уже стояла у дверей своего кабачка, по­корно выжидая своей участи. Вдруг она испустила пронзи­тельный вопль. Она увидела двух... нет не людей, она уви­дела двух призраков, прямо шествующих к ней.
-  Что такое? - с трепетом ужаса спросил ее муж.
-  Они!
-  Они? Кто они?
-  Те самые, вчерашние.
-  О, - простонал муж, падая на стул. Трихтер и Фрессванст, совершенно спокойные, полные простоты и достоин­ства, вошли и уселись за стол.
-  Водки! - возгласил Трихтер. И он прибавил к этому:
-  Такой же самой, вчерашней.
-  Да, да, такой же самой, вчерашней! - подхватил Фрессванст.


Глава пятьдесят первая
Фейерверк с разных точек зрения

Так прошло три или четыре дня посреди этих развлече­ний, которые, благодаря мощному изобретательному гению Самуила, постоянно разнообразились. Он умел извлекать из всего пользу: из леса и реки, из деревни и из замка, из науки и удовольствия, из мечты и из жизни.
Из Гейдельберга приходили известия, которые, в силу контраста, повышали радостное настроение в Ландеке. Один из фуксов тяжело захворал, как раз в то время, когда совер­шилось выселение в Ландек. Болезнь задержала его тогда в Гейдельберге. Как только он поправился, он тотчас же присо­единился к своим товарищам. Он нарисовал самую мрачную картину покинутого Гейдельберга. Улицы были пустынны, лавочки не торговали. Мертвое молчание воцарилось над про­клятым городом. Днем безмолвие, ночью тьма. Купцы пе­чально затворяли свои лавки и оставались наедине со своими купчихами и товарами. Профессора, которым некому было читать лекции, со скуки принялись за диспуты между собой. И все эти науки профессоров, все сукна и материи купцов, все вина трактирщиков, вместо того, чтобы обращаться в мозгах, на плечах и в глотках грустно лежали и кисли в лавочках, на бездействующих кафедрах, словно тина в стоячем болоте.
Профессора и купцы, в конце концов, начали ссориться между собой, слагая друг на друга ответственность за эмиг­рацию. Зачем купцы обидели Трихтера? Зачем профессора подвергли осуждению Самуила? Приближалась минута, ког­да академическая кафедра готова была вступить в рукопаш­ную с лавочной конторкою.
Все эти новости только удвоили воодушевление студенче­ского лагеря, а Самуил для того, чтобы все это отметить осо­бым праздником, в тот же вечер устроил удивительный фей­ерверк, изготовлением которого он занимался уже три дня.
Он установил потешные огни на другом берегу Неккара. Нет ничего удивительнее и красивее этого зрелища ракет и бураков, отражающихся в воде, и огненных букетов, принимающих внизу вид перевернутого вулкана. Фейер­верк удваивается, из одного выходит два: один в небе, дру­гой в воде.
Весь Ландек собрался на берегу, кроме Христины и Грет­хен. Но Самуил, умеючи, выбрал место, так что обе упря­мицы, волей-неволей, должны были иметь у себя перед гла­зами огненную картину, которая была вся на виду и из зам­ка, и из хижины.
Гретхен и в самом деле увидела огни. Она побледнела и пробормотала: - «что удивительного, что дьявол забавляет­ся огнем». Она с испугом заперлась у себя в хижине и даже закрыла глаза руками, чтобы не видеть отблесков, озаряв­ших окна и стены хижины. Все, что напоминало Самуила, приводило ее в ужас.
И Христину тоже пугало все, что напоминало Самуила. Привлеченная на балкон ярким светом фейерверка, она сто­яла там, раздумывая о необъяснимой сдержанности Самуила и об увлечении Юлиуса этой бурной жизнью.
Она была вынуждена признать справедливость того, что говорил Самуил о слабой и колеблющейся натуре ее мужа. В этом молодом мужчине оставалось еще много детского. Она была уверена, что в ту минуту он, очарованный фейер­верком Самуила, с увлечением рукоплескал ему.
Христина чувствовала, что Юлиус отдаляется от нее. Что сделать, чтобы его удержать? Она решила сама в этом не принимать никакого участия. Но надежное ли это средство? Ведь если сама она не будет с ним, то как бы этим способом она не приучила его обходиться без нее. Он и привыкнет к той мысли, что жена сама по себе, а веселая жизнь сама по себе. Не лучше ли им быть всегда вместе? Не благоразумнее ли будет с ее стороны слиться с забавами и развлечениями своего мужа так, чтобы он не отделял их от нее?
Бедная, кроткая Христина спрашивала себя, что может быть неприличного или неудобного в том, что она присоеди­нится к развлечениям Юлиуса? Ведь она присоединится к ним только, так сказать, издали, в границах приличия, что же из этого может произойти? Быть может, это доставит тор­жество Самуилу, который будет радоваться, что заставил ее уступить. Ну, так что ж такое? Самуил, очевидно, один из тех характеров, которых препятствия раздражают, и, зна­чит, чем больше будет она ему сопротивляться, тем больше его ожесточит. До сих пор он, однако же, держал свое слово и не делал никакой попытки увидеться с ней. Хорошо ли она поступила, что написала барону Гермелинфельду? Не пере­менить ли ей всю свою тактику? Сопровождая своего мужа, она вдвойне выиграет: возобновит любовь Юлиуса и поту­шит ненависть Самуила.
В тот же вечер она подстерегла возвращение Юлиуса до­мой, очень мило и ласково его встретила и просила расска­зать, как он провел тот день. Он не заставил себя упраши­вать.
- Значит, тебе было весело? - спросила она его.
-  В самом деле весело! Этот Самуил понимает жизнь!
-  Ведь, кажется, на завтрашний день назначены «Раз­бойники»? - спросила Христина.
-  Да, на завтра, - ответил Юлиус. - Ах, если бы ты пошла со мной!
- По правде сказать, мне и самой очень хочется. Ты зна­ешь, что Шиллер мой любимый поэт.
- Вот и чудесно! - воскликнул обрадованный Юлиус. - Значит, на том и порешим. Завтра вечером я приеду за то­бой.
И он с жаром обнял Христину.
- Скоро минет неделя с тех пор, как он не целовал меня с таким чувством! - печально подумала Христина.


Глава пятьдесят вторая
Генеральная репетиция

В тот день, на который было назначено представление «Разбойников», студенты провели только два часа на лек­циях, а затем каждому было предоставлено распоряжаться своим временем, как ему угодно.
Самуил Гельб, в качестве великого знатока по части развлечений, хорошо понимал, каким возбуждающим обра­зом действует ожидание. При том он был великим полити­ком и знал, что во всяком сообществе, хотя бы оно соста­вилось с исключительной целью развлечения, все же надо отводить широкую долю времени личной свободе каждого. Наконец, тот же Самуил был человеком чисто практиче­ским и понимал, что ему лично потребуется целый день полной свободы для того, чтобы закончить все приготовле­ния к вечеру.
Так как действия в «Разбойниках» происходят чуть ли не целиком в лесах, то декорации к трагедии имелись го­товые. Вместо картонных декораций, как в Мангейме, име­лись настоящие деревья, как в древних Афинах. Для сцен, происходящих в закрытых помещениях, заготовили боль­шие полотнища, грубо разрисованные, которые развешива­лись между деревьями. Театр устроился без больших хло­пот. Большая часть того, что нужно, было готово.
Гельб очень тщательно репетировал пьесу. Но его актеры были люди образованные, чрезвычайно охотно бравшиеся за дело, и он не сомневался, что образцовое произведение Шиллера в их исполнении будет иметь полный успех. И вот в то время, когда репетиция дошла до сцены с монахом, предлагающим разбойникам полное прощение, если они вы­дадут своего атамана Карла Моора, Самуилу сказали, что в Ландек прибыла из Гейдельберга депутация от академиче­ского совета с какими-то предложениями студентам.
- Приведите их сюда, - сказал Самуил. - Они явились как раз кстати!
Пришли три профессора. Один из них заговорил от лица Депутации. Университетский совет предлагал студентам об­щее прощение, если они вернутся к своему долгу, - всем, кроме Самуила Гельба, который будет исключен из уни­верситета.
- Высокопочтеннейшие послы, - сказал Самуил. - Вот сцена, которая чертовски походит на ту, какую мы сейчас репетируем.
И, обратись к студентам-актерам, он произнес монолог из драмы:
-  Выслушайте то, что правосудие побуждает меня воз­вестить вам. Хотите ли вы сейчас же, не медля связать и выдать сего осужденного злодея? Если так, то вам будет да­ровано помилование. Пресвятая Академия с новой любовью примет вас на свою материнскую грудь, как заблудших овец, и каждому из вас будет открыт свободный путь к честному труду.
Единодушный взрыв хохота приветствовал это заимство­вание из Шиллера.
Один из профессоров вновь обратился к студентам:
-  Господа, мы обращаемся, собственно, к вам, а не к кому иному, и мы надеемся, что вы ответите нам не одними только шутками.
-  Извините, я говорю вполне серьезно, - возразил Са­муил. - Я беру на себя роль Карла Моора и серьезнейшим образом предлагаю моим товарищам принять ваши предло­жения, уступить меня за такую хорошую цену и вернуться в Гейдельберг к своим регулярным учебным занятиям. Ведь в самом деле, не здесь же в лесу получат они свои дипломы, которых от них ожидают их почтенные родители.
-  А мы, - заговорил один из древнейших старожилов университета, - в свою очередь, как полагается истым раз­бойникам Шиллера, не выдадим нашего атамана, и нам тем легче это сделать, что мы не рискуем, как товарищи Карла Моора, ни телом, ни душой, ибо нам не угрожают ни ваши пули, ни ваши лекции.
- Но, в конце концов, господа, какие ваши требования, на каких условиях согласились бы вы вернуться в университет?
- На это пускай ответит Самуил Гельб, - сказал тот же старый студент.
-  Да, Самуил, Самуил! - кричала вся толпа.
- Ну хорошо. Каковы же будут требования г-на Самуила Гельба? - с горечью сказал парламентер университета. - Нам очень любопытно знать его условия.
Тогда Самуил ответил ему тоном Кориолана:
-  Господа профессора, вы перепутали роли, явившись сюда к нам предписывать условия. Наше дело не принимать условия, а ставить их. Слушайте же. Вот наше реше­ние, и передайте своим коллегам, что оно неизменно. Ам­нистия для всех и, само собой разумеется, для меня, как и для прочих. Но этого мало. Бюргеры, которые сделали по­пытку оскорбить Трихтера, должны явиться к нам сюда и принести торжественное извинение. В качестве военной контрибуции мы требуем, чтобы долги Трихтера считались погашенными, и чтобы, сверх того, ему было выдано воз­награждение в пятьсот флоринов. Каждому из студентов, пострадавших во время боя, мы присуждаем вознагражде­ние в тысячу флоринов. Единственно только на этих усло­виях мы соглашаемся вернуться в Гейдельберг. Если вы скажете: «нет», - мы скажем: «благодарим». Трихтер, про­веди господ депутатов до границ Ландека.
Три профессора считали несовместимым со своим досто­инством что-либо ответить на это и с весьма смущенным видом повернулись и ушли.
-  Будем продолжать нашу репетицию, господа, - спо­койно сказал Самуил своим актерам. - Посторонних про­сим отойти.
Когда репетиция окончилась, Юлиус сказал Самуилу, что он сейчас сходит домой и приведет Христину. Несмот­ря на всю свою власть на собой, Самуил не мог сдержать радостного восклицания:
-  А, она придет! - сказал он. - Так иди же, Юлиус, скорее. Смотри, уже темнеет, а как только совсем смерк­нется, мы и начнем.
Юлиус ушел, а Самуил, сделавшийся почти беспокой­ным, пошел одеваться.
Через час вернулся Юлиус вместе с Христиной. Госпожа Эбербах была встречена студентами со всеми знаками поч­тения. Ей приготовили особое место в первом ряду, которое устроили так, что она сидела совсем отдельно. У Христины сильно билась сердце. В первый раз со времени смелого вызова она увидит Самуила вблизи.
Посреди полного сочувственного безмолвия началось представление драмы Шиллера.


Глава пятьдесят третья
Разбойники

Как известно, знаменитая драма Шиллера является од­ним из самых ужасных и самых смелых протестующих кри­ков против старого общества. Карл Моор, сын графа, объяв­ляет войну господствующему правосудию, установленному порядку, делается разбойником именно затем, чтобы самому чинить суд и расправу и среди всех своих преступлений но­сить в себе такой возвышенный идеал энергии и гордости, что сочувствие зрителя ни на одну минуту не может от него оторваться и, право, как кажется зрителю, всегда остается на его стороне.
Эта пьеса очень популярна в Германии, но ею особенно увлекается все молодое и пылкое, все, что считает себя силь­ным, все, что объявляет себя свободным. В Гейдельберге не нашлось бы ни одного студента, который не знал «Разбойни­ков» почти наизусть. Но впечатление, производимое на них драмой, было для них всегда ново и глубоко, и в этот вечер они смотрели и слушали ее так, как будто бы видели ее в первый раз.
Первая сцена не произвела особенного эффекта. Ждали Самуила. Но с того момента, как на сцене появился Карл Моор, волнение овладело всей публикой.
Высокий рост, широкий лоб, во взгляде горечь, пренебре­жение, страсть, презрение к условным понятиям, добродете­ли, возмущение против тиранических мелочей общественно­го уклада - все это сочеталось и ожило в лице Самуила Гельба, игравшего роль Карла Моора.
Тем не менее, в то время, как сам Самуил Гельб считал себя, быть может, выше Карла Моора, потому что враг его был выше, потому что он вступал в схватку не только с людьми, но с самим богом, Христина думала про себя, что недостойный соблазнитель Гретхен на самом деле был гораз­до ничтожнее разбойника богемских лесов, потому что в ос­нове его души лежала не любовь, а ненависть.
Но для того из зрителей, кто из-за игры Самуила не ви­дел его действительной жизни, иллюзия получилась поража­ющая. И когда после поднятия занавеса перед зрителями предстал Карл Моор, погрузившийся в чтение своего Плу­тарха, поза и фигура Самуила были так горды и величественны, что при одном взгляде на него раздались единодуш­ные рукоплескания.
А с каким саркастическим оттенком Самуил, расхаживав­ший крупными шагами по сцене, проговорил этот знамени­тый монолог:
«Как заточить мое тело в корсет и подчинить мою волю тискам закона? Никогда! Закон? Но он низводит полет орла до медлительности улитки. Закон? Создал ли он когда-ни­будь хоть одного великого человека? Истинная мать колоссов и выдающихся людей - это свобода! Поставьте меня во гла­ве людей такого же закала, как я сам, и я сделаю из Герма­нии такую республику, рядом с которой Рим и Спарта по­кажутся женскими монастырями».
Затем Карл Моор, обездоленный своим отцом в пользу брата, яростно восстает против общества, которое отвергает его и соглашается сделаться атаманом своих друзей, ставших разбойниками. Самуил в эту минуту, без сомнения, думал о несправедливости собственного отца, потому что никогда еще ни одному знаменитому актеру не удавалось с таким чувством, как он, воскликнуть:
«Разбойники! Убийцы! С этими словами я топчу под но­гами закон. Сочувствие прочь! Сострадание прочь! У меня нет больше отца и нет больше любви! Кровь и смерть заста­вят меня забыть о том, что у меня было когда-либо что-либо дорогое. Идем же, идем! О, я доставлю себе жестокое развлечение».
Самуил проговорил это с такой дикой силой, что в толпе зрителей пробежал трепет.
Христина затрепетала. Ей показалось, что этот взгляд упал на нее. Она испытала электрическое сотрясение. Она раскаивалась, что пришла.
Актер и его роль до такой степени сливались перед ней, что минутами она не могла различить, кто перед ней: - Самуил ли играет роль Карла Моора, или Карл Моор играет роль Са­муила. Этот разбойник, который покушался на все устои об­щества, приводил в ужас Христину. Но вдруг он на ее глазах сразу превратился в другого человека. Мысль о женщине, ко­торую он любил и которую все еще любит, сверкнула перед ним, как луч солнца в бездне. Его влечет к себе непобедимая сила. Он хочет увидать свою Амалию и немедленно увлекает своих послушных товарищей во Франконию. Переодетый, проникает он в дом своего отца. Амалия ведет его в галерею фамильных портретов, не узнавая его, и он боязливо расспра­шивает ее о всех перенесенных ею страданиях. В эту минуту вся надменная жестокость Самуила-Карла обратилась в могу­чую страсть. Глаза его, до этого момента беспощадные, ув­лажнила слеза, и когда Амалия, остановясь перед портретом Карла, выдает свое смущение слезами и в смущении уходит, Самуил с таким увлечением, счастьем и торжеством вскрики­вает: «Она меня любит! Она меня любит!» - что со всех сто­рон раздались неистовые рукоплескания, а Христина поблед­нела и задрожала от волнения и ужаса.
Но этот порыв чувства продолжался недолго. Разбойник тотчас стряхнул с себя это мимолетное впечатление, он удержал слезы, готовые хлынуть, к нему возвращается вся его сила, и в том грозном вызове, который он вслед затем бросает, так и слышался сам Самуил Гельб:
«Нет, нет, человек не должен колебаться. Ты там вверху, будь тем, чем хочешь, лишь бы мое я оставалось мне вер­ным. Будь чем хочешь, лишь бы я всюду носил с собой мое я. Я сам для себя и мое небо, и мой ад».
Однако же, Карл Моор еще раз испытывает возврат неж­ного чувства, когда Амалия, узнав его, проявляет свою лю­бовь в страстном объятии.
«Она прощает меня! Она любит меня! Я чист, как лазурь небес! Она любит меня! Мир вернулся в душу мою. Страда­ние утихло. Ада больше нет. Посмотри, о посмотри! Дети света со слезами обнимают демонов, которые сами плачут».
Самуил вложил в эти возвышенные слова столько горя и столько чувства, что Христина помимо воли была растрога­на. Одну минуту ей даже казалось, что нет ничего невоз­можного в мысли пересоздать Самуила, и что в темной глу­бине этого грозного духа, быть может, есть что-нибудь по­хожее на сердце.
Но нет, зло гораздо сильнее. Оно не так легко отпускает тех, кого хоть раз схватило. Великий преступник не может сойти со своей дороги. Между преступлением и невинностью невозможно никакое примирение. Амалия осуждена. Судьба должна свершиться. Любовь Карла не может быть роковою. Его страшные друзья не потерпят, чтобы он бросил их. Они ставят между ним и его возлюбленною свои окровавленные ножи, они раздирают свои одежды и показывают ему раны, полученные ими в борьбе за него, они ему напоминают о богемских лесах, о его клятвах, о преступлениях, которые его связывают с ними. Карл стал их. Они купили его кровью своих сердец. Они требуют жертву за жертву. Амалия для всей шайки! Вот один из них уже прицеливается в Амалию. Но Карл Моор вырывает у него из рук ружье и поражает возлюбленную собственною рукою.
Христина вскрикнула. Ей показалось, что Самуил вы­стрелил в нее, и что пуля пробила ее сердце. Юлиус улыб­нулся, полагая, что крик Христины был обычным криком ис­пуга всех женщин при выстреле.
Христина понемногу оправилась, и ее волнение нашло се­бе самое простое объяснение.
Занавес опустился при громе рукоплесканий и криков «браво». Самуила вызывали и встречали аплодисментами.
- Пойдем, пойдем домой скорее! - звала Христина сво­его мужа.
- Сейчас, сейчас, - отвечал он, - только поздравим Самуила.


Глава пятьдесят четвертая
Добродетель не так направленная

Юлиус увел Христину за театр. Самуил увидал их и подошел к ним, все еще одетый в свой великолепный сце­нический костюм и все еще бледный от страсти, которую он вложил в свою игру.
Юлиус с жаром пожал ему руки.
-  Ты был великолепен! - сказал он. - Ты способен сделать все, что хочешь!
-  Ты полагаешь? - ответил Самуил со злой улыбкой. Христина ничего не сказала, но ее бледность, волнение и молчание говорили за нее.
Юлиус, который по своему благородству не мог питать ни малейшего подозрения, и в то же время искренне желал раз­бить лед, разделявший Самуила и его жену, отошел в сто­рону, чтобы поболтать со своими приятелями. Самуил остал­ся наедине с Христиной. Он заговорил с той почтительной развязностью, под которую обычно прятал свою иронию.
-  Графиня, примите нашу благодарность за то, что со­благоволили присутствовать при одном из наших развлечений. До сих пор вы не хотели примириться с нами. А между тем, ведь все это собственно для вас и устраивалось. Разве не вы пожелали этого переселения целого города? Разве не по вашему приказанию я привел сюда к Юлиусу свою гейдельбергскую жизнь?
- Это доказывает, - тихим голосом ответила Христина,
-  что люди иной раз выражают такие желания, в которых потом раскаиваются.
- Вы раскаиваетесь в том, что заставили нас переселить­ся сюда? - сказал Самуил. - Разве эта сутолока уже на­скучила вам? Тогда скажите только одно слово. Я, как при­вел сюда весь этот народ, точно так же уведу его восвояси.
-  Вы это сделаете? - сказала Христина.
-  Когда вам это будет угодно, даю вам слово. Да и в самом деле,  не годится,  чтобы такие выходки тянулись слишком долго. Надо, чтобы о них оставалось воспоминание, как о молнии, - блеснула и погасла. В продолжение этой недели мой народ не имел ни одной минуты скуки. На голу­бом небе не появилось ни облачка. А теперь пора и уходить. Мы вас утомляем. Я освобожу вас от нас и от меня первого.
Христина сделала движение учтивого протеста.
-  Я надеюсь, однако же, - продолжал Самуил, - что наша перекочевка не осталась совершенно бесполезной для вашего благоденствия. В самом деле, Юлиуса надо было не­множко расшевелить. Видите ли, графиня, ваш милый муж -  это часы, а я при этих часах состою часовщиком. Вот те­перь я их вам завел, по крайней мере, месяца на три.
-  Господин Гельб! - прервала его Христина с достоин­ством.
- О, простите, я вовсе не думал вас обидеть, я все как-то не могу привыкнуть к тому, чтобы истина могла быть обид­на. И, однако же, по обычным представлениям, по принятым взглядам, я оказался бы, наверное, невежливым, неделикат­ным, уж не знаю, как выразиться, если бы я, например, сде­лал попытку читать ваши мысли и осмелился бы утверж­дать, что во время этого представления та страсть, которая клокотала во мне, должна была вас поразить своей искрен­ностью и своей силой.
- Да, я не колеблюсь признаться в этом, - сказала Хри­стина.
-  Теперь, представьте себе, - продолжал Самуил, - что я осмелился бы предположить, что вы захотели бы сравнить эту страсть и этот пыл с мягкостью и с бледностью Юлиуса...
Христина снова прервала Самуила.
-  Г-н Гельб, - проговорила она с большой твердостью, - во всем мире я люблю только моего мужа и моего ребен­ка. Им принадлежит вся моя душа. Эти две привязанности сполна удовлетворяют мое сердце. Ими оно достаточно бога­то и никогда не подумает соизмерять свое богатство с богат­ством других.
- О, каменная добродетель! - с горечью воскликнул Са­муил. - Сударыня, такая твердость, может быть, очень поч­тенна, но совсем не искусна. Подумайте о том, что если бы у вас было немного меньше гордости и твердости и немного по­больше гибкости и податливости то, быть может, вы смягчили бы мое сердце, в сущности, более нежное, чем кажется? По­чему вам не попробовать хотя бы обмануть меня?
Христина поняла свою ошибку в этой борьбе с таким грозным противником.
- В свою очередь, скажу вам, г-н Гельб, что я не хотела вас обидеть.
- Хорошо, не будем больше говорить об этом, - холодно возразил Самуил. - Теперь мы должны проститься. Ведь я принял на себя обязательство предстать перед вами не иначе, как по звуку колокольчика, которым вы призовете к себе ва­шего покорнейшего слугу. Будьте спокойны. Я никогда не за­бываю ничего, слышите ли, ничего из того, что я обещал.
-  Как! Ничего!.. - пробормотала Христина.
-  Ничего, сударыня! - ответил Самуил снова став уг­рожающим. - Во всем, что касается слов и клятв, я имею несчастье обладать безжалостной памятью. Вероятно, Грет­хен вам кое-что уже рассказала?
-  Гретхен! - вскричала, задрожав Христина. - О, ми­лостивый государь, как осмелились вы произнести это имя?
-  То, что сделано, сударыня, было сделано единственно для вас.
- Для меня! Вы хотите сделать меня соучастницей, хотя бы даже и невольной, подобного гнусного дела?..
- Для вас, сударыня! - настойчиво повторил Самуил. - Для вас, именно для того, чтобы убедить вас в том, что когда я люблю, и когда я хочу, то люблю и хочу до преступности.
По счастью, как бы нарочно для поддержки Христины, охваченной ужасом, в эту минуту к ним подошел Юлиус.
-  Я поздравлял твоих актеров и наших товарищей, - сказал он. - Ну, до завтра, Самуил.
-  Завтра, Юлиус, мы, может быть, уже не будем здесь.
- Как, разве вы хотите вернуться в Гейдельберг? - ска­зал Юлиус.
-  Вероятно.
-  Но, я полагаю, ведь ты не примешь условий, предло­женных профессорами?
-  О нет, - ответил Самуил. - Но завтра они примут наши условия.
-  Это хорошо, - сказал Юлиус. - Ну, да все равно, я постараюсь придти сюда до вашего ухода и прощаюсь с тобой только на сегодняшний вечер.
- Прощайте, милостивый государь, - сказала Христина Самуилу.
Самуил ответил ей:
-  До свиданья, сударыня.
Самуил не оказался чересчур смелым в своих ожидани­ях. На другой день университетские депутаты снова при­шли в лагерь, в сопровождении портного, сапожника и кол­басника, которые вздули почтеннейшего Трихтера. Все ус­ловия студентов были приняты, в том числе и денежная контрибуция. Три купца принесли извинения от себя и от имени всех горожан.
Трихтер был великолепен. Он важно принял счет, подпи­санный его портным, выслушал речь своих трех супостатов, и когда они окончили ее, он очень любезно сказал им:
-  Все вы шельмы, но я вас прощаю.
Студенты не без сожаления покидали этот чудный лес, где они провели столько счастливых дней. Они тронулись в путь после завтрака и к ночи добрались до Гейдельберга.
Город был весь освещен. Лавочники стояли у дверей, ки­дали вверх шапки и испускали самые громкие крики радо­сти, хотя в то же время в глубине души проклинали этих скверных мальчишек, которым всегда приходится уступать. В течение всей ночи Гейдельберг являл собой картину униженного и, в то же время, торжествующего города, который после продолжительной осады и голодовки был, наконец, взят приступом, и в который победитель внес в одно и то же время и смущение, и съестные припасы.


Глава пятьдесят пятая
Работа судьбы

Прошло два месяца. Осень уже начинала простирать свое золотое покрывало на леса и поля, и толстый ковер мертвых листьев заглушал стук колес экипажа, в котором барон Гермелинфельд в один серый октябрьский день мчался по дороге из Франкфурта в Эбербах. Если бы не щелканье бича и не звон бубенчиков, то экипаж двигался бы безмолвный, словно летящая ласточка.
Мрачный и озабоченный барон, сидевший в глубине своей кареты и склонивший голову на руку, рассеянно смотрел на деревья и кустарники, окаймлявшие дорогу. Вдруг он увидел на вершине скалистого холма человеческую фигуру, которая при виде его кареты помчалась вниз, как стрела, и почти свалилась под ноги коням с криком:
-  Остановитесь! Остановитесь!
Несмотря на разительную перемену в чертах лица, барон сейчас же узнал Гретхен. Он велел кучеру остановиться.
-  В чем дело, Гретхен? - спросил он с беспокойством. - Видно, что-нибудь случилось в замке?
- Нет, - ответила Гретхен каким-то странным тоном. - Пока еще господь бодрствует над нами. Но и Самуил тоже бодрствует. Вы вовремя приехали. Только будете ли вы так же сильны в добре, как тот силен в зле? Ну, да все равно. Мое де­ло только предупредить вас, хотя бы даже ценой собственного позора. Я увидела вас сверху и прибежала сюда, движимая тем инстинктом добра, который демон еще не истребил во мне до конца, и который повелевает мне все вам сказать.
-  Только не теперь, дитя мое, - ласково ответил ей ба­рон Гермелинфельд. - Очень важное и очень печальное со­бытие привело меня в Эбербах и не позволяет мне терять ни минуты. Ты только скажи мне, Гретхен, застану ли я сына у себя в доме?
-  У него в доме! Что вы называете его домом? - отве­тила Гретхен. - Вы, значит, воображаете, что он хозяин у себя в замке? Это совсем неправда. Он вовсе не хозяин в замке, и жена его вовсе не хозяйка. Но, вероятно, она сама вызвала вас сюда?.. Скажите, это не она вызвала вас?
- Что с тобой, девочка? У тебя бред, лихорадка? - спро­сил барон. - Я не понимаю, что означают твои слова. Нет, Христина вовсе не вызывала меня. Я, правда, сам везу детям очень печальную новость, но от них я не получал никакого известия.
- Если бы ваша новость даже состояла в известии о чьей-нибудь смерти, то и тогда она была бы пустяком в сравнении с тем, что я хочу вам сообщить. Лучше верная смерть, чем угрожающее бесчестие.
-  Бесчестие? Как! Что ты хочешь сказать? - вскричал барон, невольно поддаваясь решительному и убедительному тону пастушки.
- Слушайте, - сказала Гретхен. - В карете вы не добе­ретесь до замка раньше, как через четверть часа. Выйдите и идите по обходной тропинке, я проведу вас по ней в замок за десять минут. По дороге я открою вам все тайны, несмотря на то, что моя совесть запрещает мне открывать их. Но из благодарной памяти к пастору, который спас мою мать, я должна спасти его дочь. Я не могу допустить, чтобы барон Эбербах расшиб себе голову о стены этого проклятого замка. Не могу допустить, чтобы госпожа Христина сошла с ума, как бедная Гретхен. Не могу допустить, чтобы дитя, вспоенное моей козой, осталось сиротой. Пойдемте со мной, я все вам скажу.
-  Пойдем, пойдем, Гретхен, - сказал барон, охвачен­ный невольной боязнью.
Он вышел из кареты, велел кучеру ехать к замку и лег­ким, почти молодым шагом пошел за Гретхен по тропинке.
- Я все вам расскажу на ходу, - сказала Гретхен. - Я вижу что вы торопитесь, и не хочу вас задерживать, и при­том же ни одно дерево, ни один забор по дороге не услышат целиком всего признания о моем позоре.
Она вся дрожала с головы до ног.
-  Успокойся, дитя мое, - сказал барон, - и говори все без боязни своему старому другу, говори, как отцу.
-  Да, я считаю вас за отца, - сказала Гретхен, - и знаю, что вы мне поможете. Вы знаете, г-н барон, какие ужасные угрозы делал нам, мне и госпоже Христине, этот ненавистник, этот каторжник, этот отверженный, этот Са­муил Гельб, если уж надо выговорить его имя.
- Да, Гретхен, я это знаю. Но, боже мой, в чем же дело? Неужели опять Самуил?.. Говори, говори, дитя мое.
-  Г-н барон, - снова начала Гретхен, закрывая лицо руками, - вы знаете, что Самуил Гельб клялся, что мы обе полюбим его, или что, по крайней мере, мы обе будем принадлежать ему. И вот... и вот... со мной он уже сдержал свою клятву.
-  Как! Гретхен! Ты влюбилась в него?
-  О, нет, я его ненавижу! - вскричала Гретхен с дикой энергией. - Но был роковой день, был такой час, когда он су­мел меня принудить, это адское исчадие... умел принудить... я не знаю, как сказать... если не любить, то... одним словом, я стала принадлежать ему...
-  Но это невозможно, Гретхен!.. Гретхен, Гретхен! В уме ли ты?..
-  О, если бы я лишилась ума! К сожалению, я все еще владею им, как владею и совестью, как владею и памятью. Тут у меня только в одном есть сомнение. Вы человек уче­ный, г-н барон. Просветите мой бедный, темный разум. Ведь я говорю не для себя и не об одной себе, я говорю о жене вашего сына. Поэтому скажите мне всю правду, как и я вам говорю всю правду. Г-н барон, неужели бог крото­сти и милосердия оставил в этом мире под рукой у злых людей такие страшные средства вредить добрым людям, против которых те ничего не могут поделать? Неужели есть такие адские силы, которые могут принудить к пре­ступлению честную и невинную душу? Неужели есть кол­довские зелья, которые пятнают все самое чистое и с по­мощью которых можно завладеть теми, кто нас презирает, кому мы внушаем ужас?
-  В чем дело, дитя мое? Скажи яснее.
-  Г-н барон, осмотрите вот этот пузырек, который я на­шла у себя в хижине на полу.
Барон Гермелинфельд взял платиновую бутылочку, кото­рую ему подала Гретхен, вынул пробочку и понюхал.
-  О, боже! - воскликнул он. - Неужели ты пила эту жидкость?
-  Когда я помимо своей воли полюбила Самуила, то в этот самый день и накануне все, что я ела и пила, имело такой самый запах, как у этой бутылочки.
-  О, несчастная!.. О, презренный! - восклицал барон.
-  Ну так что же вы мне скажете, г-н барон?
- Я скажу тебе, мое бедное дитя, что твоя воля была слом­лена, ошеломлена, ослеплена, что преступление является двойным для другого, но совершенно не вменяемо тебе. Что ты осталась невинной, несмотря на свое падение, и чистой, несмотря на то, что ты осквернена.
-  О, благодарю вас! - вскричала Гретхен, сложив руки с выражением сияющей радости. - О, мать моя, я не нару­шила данного тебе обета! Благодарю тебя, царь небесный! И вас от души благодарю, г-н барон.
Но вдруг эта возбужденная радость покинула ее, и она продолжала:
-  А все же, тут есть какие-то ужасные тайны. Душа ос­талась чиста, а тело нет. Я осталась белая внутри, и все же я осквернена.
- Успокойся, утешься, бедная малютка! Сами ангелы не чище тебя. Еще раз говорю тебе, что всю эту гнусность сделал тот негодяй. Тебе даже незачем заканчивать свои признания, потому что остальное я угадываю. Он забрался к тебе ночью. Он воспользовался твоим одиночеством и твоей беспечностью. О, негодяй! Но будь спокойна, мы покараем его.
Гретхен подняла свою печальную и гордую голову, как бы стремясь отряхнуть с себя свое горе.
-  Не будем думать обо мне, - сказала она, - а поду­маем теперь о вашей дочери.
-  Благодарение богу, Христина не в такой степени от­крыта для нападения, как ты, бедное дитя, - сказал барон.
-  Христина живет не в уединенной, открытой хижине, со­всем одна, как ты, а живет в замке, обнесенном высокой сте­ной и наполненном преданными слугами, которых она всегда может позвать и которые могут ее защитить, если бы на тот раз ее мужа не случилось дома.
-  Вы так думаете? - проговорила Гретхен с горькой улыбкой. - Да разве Самуил Гельб не может открыть все двери замка, у которых есть замки и ключи и даже все дру­гие двери, у которых нет замков!
-  Как, Гретхен! Разве тебе известно наверное, что Са­муил Гельб может проникнуть в замок?
-  Да как же тот, кто сам строил замок, не сумел бы в него проникнуть?
-  Кто сам строил?.. - повторил ошеломленный барон.
- Теперь я могу вам все сказать, - продолжала Гретхен,
- Его злодейство сняло с мена клятву, и притом, моя ма­ленькая лань, на которой это чудовище могло выместить свою злобу, месяц тому назад пала... Но вот мы уже подхо­дим к замку. Слушайте же внимательно, г-н барон.
И тут она рассказала ему, как Самуил строил двойной замок.                                                                                  
-  О, какая дерзость! - воскликнул барон. - И Христи­на ничего об этом не знает?
-  Она все знает, но поклялась мне, что сохранит это в тайне.
- Это ничего не значит! - сказал барон. - В той опас­ности, какой она подвергается, как она не подумала изве­стить меня обо всем? Во всяком случае,  Гретхен, очень, очень благодарю тебя за твое доверие. Оно всем нам прине­сет пользу. Эту бутылочку я оставлю у себя. Теперь злодей будет у меня в руках.
-  Если он попадет к вам в руки, то держите его крепко, не выпускайте! - воскликнула Гретхен, глаза которой заго­релись яростью. - О, как я ненавижу его, и как я рада, что имею право его ненавидеть! Мне кажется, что я для того только теперь и живу, чтобы дождаться дня, когда он будет наказан. И он будет наказан, если не вами, то богом... Вот мы теперь дошли до замка, г-н барон, и я вернусь к своим козам. Я исполнила свой долг, теперь делайте вы свое дело.
-  Прощай, Гретхен, - сказал барон. - Я думал, что меня призывает в замок только одно несчастье, а вышло, что меня туда зовет еще другая угрожающая беда. Значит, те­перь у меня две причины спешить туда. Прощай.
И он быстро пошел к замку.
Первый слуга, которого он встретил, сказал ему, что Юли­ус два часа тому назад после обеда ушел из замка с ружьем и будет на охоте до вечера, но что графиня Эбербах дома.
Это очень раздосадовало барона. Он прошел прямо в ком­наты Христины, распорядившись, чтобы ей не докладывали о нем. Когда он, постучавшись, вошел в комнату Христины, он нашел ее всю поглощенную тем необыкновенной важно­сти делом, которому предаются юные матери: она пыталась вызвать улыбку своего ребенка.
Христина издала крик изумления и бросилась навстречу своему свекру. Барон нежно обнял ее, а потом принялся лас­кать своего внука, которого нашел здоровеньким и цветущим.
-  О да, он у меня красавчик, мой Вильгельм, не правда ли? - говорила Христина. - Я думаю, немного найдется таких милых детей. Представьте себе, он уже начинает меня понимать, когда я с ним разговариваю. О, как я люблю его! Ну-ка ты, фигурка, улыбнись своему дедушке.
-  Да, он прелесть как хорош. Он походит на тебя, - сказал барон. - Но передай его пока кормилице. Мне надо самым серьезнейшим образом поговорить с тобой, а он будет нас обоих отвлекать. Юлиус в лесу?
-  Да, все на охоте.
- А где он? Не знает ли кто-нибудь? Нельзя ли его оты­скать?
- Можно попытаться, - сказала Христина.
- Так скажи, чтобы поискали. Мне и с ним нужно пого­ворить о самых важных и неотложных делах.
Христина позвала слуг и велела троим людям пойти в лес и поискать Юлиуса.
-  Но в чем дело? - с беспокойством спросила она у ба­рона.
- Да ничего, - ответил омраченный барон. - Вот при­дет Юлиус, так я ему и скажу то, что надо сказать, а теперь пока поговорим о тебе. Ты не писала мне?
-  Как же, писала, папа, - сказала Христина.
-  Ну да, делала приписку в письмах Юлиуса, это я знаю. Я спрашиваю тебя, писала ли ты сама?
-  Как же, папа, я же вам говорю, что писала. Два ме­сяца тому назад я написала вам длинное, очень спешное письмо.
- Позволь, дитя мое, ничего подобного я не получал, - сказал удивленный барон. - Постой, постой... да... дейст­вительно, два или три месяца тому назад я получил конверт с гейдельбергским штемпелем, но в нем был листок чистой бумаги. Я даже писал об этом Юлиусу, а он мне ответил, что ничего не понимает.
-  Но я вполне уверена и очень хорошо помню, что вло­жила в конверт свое письмо. Я как сейчас помню, как я си­дела вот у этого самого столика, и как писала письмо, и как его запечатывала. Господи, боже мой, неужели ему удалось проникнуть сюда и взять письмо?
-  Кому? - с живостью спросил барон.
-  Тому самому, о ком я вам писала.
-  Самуилу Гельбу?
-  Да, Самуилу Гельбу, папа.
На минуту оба они умолкли. Пораженная Христина раз­мышляла об этой новой наглости Самуила. Барон внима­тельно наблюдал за своей снохой.
-  Ты видела Самуила это время? - спросил он.
-  Увы, да, два раза.
-  Здесь?
-  Нет, не здесь, - ответила Христина после некоторого колебания.
Она вспомнила, что барон строго запретил своему сыну принимать Самуила. И вот она теперь решилась солгать, чтобы прикрыть Юлиуса.
-  Что же Самуил тебе сказал? - спросил барон.
- При первой встрече он возобновил свой дерзкий вызов.
-  Презренный!
-  Вот тогда-то я и написала вам, папа, прося вашей по­мощи, вызывая вас сюда. А во второй раз я видела его восемь или десять дней тому назад на спектакле, который они тут устроили.
И Христина рассказала барону о переселении студентов и о представлении «Разбойников» Шиллера. Чтобы выпу­тать Юлиуса, она принимала все на себя: она отдалась сво­ему женскому любопытству, пожелала видеть спектакль и увлекла с собой Юлиуса, который уступил этому капризу своей жены. Впрочем, Самуил, по ее словам, имел с ней лишь незначительный разговор после спектакля, причем поклялся ей, что никогда перед ней не появится, если она сама не позовет его. А она, разумеется, никогда его не позовет. А на другой день студенты переселились обратно в Гейдельберг.
- И вот, - продолжала Христина, - эти два месяца Са­муил твердо держит свое слово. Поэтому-то и я не писала вам во второй раз, хотя очень удивлялась тому, что от вас не было ответа. В продолжение этих двух месяцев мое счастье ни разу не было нарушено ни видом этого человека, ни воспоминани­ем о нем, ни даже его именем. И, правду сказать, никогда я не была еще так счастлива и спокойна, как теперь. Вильгельм совершенно здоров, у него не было ни разу ни малейшего не­домогания. Юлиус, видимо, уже не чувствует той скуки, ко­торую первое время причиняло одиночество ему, привыкше­му к движению и шуму. Теперь и отец, и сын, по-видимому, вполне оправились. Я же только ими двумя и живу. Одна по­ловина моего существа - Вильгельм, другая - Юлиус. Лю­бовь Юлиуса и здоровье Вильгельма, сложенные вместе, и со­ставляют все мое счастье. Я ежедневно благодарю бога и не хотела бы никакого другого рая, кроме того, среди которого живу сейчас.
- А Гретхен? - внезапно спросил ее барон. Христина вздрогнула.
- Гретхен!  - проговорила она,  пригорюнившись.  - Гретхен что-то не показывается никому. Она и всегда была дикая, а теперь стала совсем угрюмая. Раньше была козой, а теперь стала ланью. Кажется, всякое соприкосновение с человеческими  существами  стало  для  нее  невыносимым. Чтобы не водить самой в замок козу, которая кормит Виль­гельма, она совсем ее оставила здесь. Коза теперь живет в замке, и наши люди ухаживают за ней. Люди из Ландека, которым случалось заговаривать с Гретхен, уверяют, что она помутилась разумом, Я сама раз пять или шесть ходила к ее хижине, чтобы повидаться с ней, стучалась и звала ее, но ни разу не добилась ответа. Иной раз я видела ее издали, но каждый раз, как только она меня увидит, она убегает в лес.
-  Это странно! - сказал барон. - Я сам прибыл сюда всего полчаса назад, а Гретхен первая подошла ко мне и очень долго говорила со мной.
-  Что же она вам сказала?
-  Все. О злодействе Самуила, о всех его планах. Он вы­строил этот замок. Он может сюда проникнуть, когда хочет. И он виделся с тобой, Христина, не вне замка, а здесь в замке.
-  Ну и что же, папа?
-  Да то, Христина, что ты не хотела сказать мне всю правду.
Печальная улыбка скользнула по губам Христины. Но она не стала оправдываться.
Барон, одолеваемый сильнейшим волнением, встал с ме­ста и большими шагами ходил по комнате.
- Я повидаюсь с Самуилом, - сказал он, - и поговорю с ним. Пусть он бережется. На этот раз я не ограничусь од­ними словами. Вот только надо переговорить с Юлиусом. А затем я сегодня же вечером поеду в Гейдельберг.
-  Извините, папа, - сказала Христина, - я попрошу вас поразмыслить прежде, чем это сделать. Ведь я уже вам сказала, что этот человек вот уже два месяца, как оставил нас в покое. Благоразумно ли будет теперь раздражать его? Признаюсь вам откровенно, что мне стало страшно. Это все равно, как если бы вы сказали, что хотите ударить спящего тигра.
-  Скажи, Христина, у тебя есть какая-нибудь особенная причина опасаться такого шага?
Обиженная Христина покраснела.
- Мужчины со своей странной подозрительностью никог­да не могут понять, что такое женский стыд, - сказала она, как бы про себя. - Если вы хотите видеть Самуила, барон, то вам нет никакой надобности ехать в Гейдельберг и откла­дывать до вечера.
-  Как так? - сказал барон.
Христина подошла к тому панно, которое ей было указа­но Самуилом, и придавила пальцем пуговку.