Глава пятьдесят шестая
Расплата

-  Что ты делаешь, Христина? - воскликнул барон.
-  Разве я не сказала вам, папа, - отвечала Христина, - что Самуил Гельб дал мне клятву явиться передо мной не иначе, как по этому сигналу? Ну вот, вам нужно его ви­деть, я и зову его.
И вся трепеща от страха и от гордости, она нажала пу­говку. Пуговка вдавилась, потом внезапно отпрыгнула назад прежде, чем она сняла с нее палец. Это сотрясение переда­лось и ей, так что она невольно отступила, смущенная и бледная, словно сам Самуил вдруг появился перед ней.
Она с дрожью смотрела на деревянные украшения стены, не зная, откуда он появится. Ей казалось, что он сразу вы­скочит со всех 'сторон. Она чувствовала себя как бы окру­женной этим невидимым врагом, и за дубовыми украшени­ями стен ей слышались тысячи шагов. Но стена оставалась немой и неподвижной.
- Никто не идет, - сказал барон, подождав две-три ми­нуты.
-  Подождите немного, - сказала Христина.
Все еще продолжая трепетать, она села и не сводила глаз со стены. Но прошло около четверти часа, а стены все не двигались.
- Христина, тебе это либо приснилось, либо этот человек солгал тебе! - сказал барон.
Христина, вся сияющая, встала с места и радостно, глу­боко вздохнула.
-  В самом деле, вы, кажется, правы, папа! - восклик­нула она. - Я совсем рехнулась. Как можно до такой сте­пени трусить! Как могла я поверить, что Самуил пройдет сквозь стену? Нет, конечно, он не придет. Он просто сказал это, чтобы поразить мое воображение, чтобы убедить меня в том, что он всегда тут, рядом со мной, чтобы я постоянно ощущала его около себя, что бы я ни делала, вообще для того, чтобы я каждую минуту была занята им и думала о нем. Он, разумеется, рассчитывал на то, что я никогда не прикоснусь к этой пуговке. А вот теперь, когда я случайно к ней прикоснулась, вся его ложь и обнаружилась. О, боже, как я рада! Благодарю вас, папа, за то, что вы меня надо­умили.
Радость ее была до такой степени простодушна и искрен­на, что барон сразу почувствовал себя и тронутым, и разу­веренным.
-  Ты доброе и чистое создание, дитя мое, - сказал он, взявши ее за руки. - Если я, сам того не желая, обидел тебя, прости меня.
-  О папа!..
В эту минуту слуги, которых Христина посылала искать Юлиуса, вернулись и указали, что они обошли весь лес, но нигде его не встретили.
-  А в котором часу Юлиус обычно возвращается с охо­ты? - спросил барон.
-  Да как сказать? К вечеру, часов около шести, - от­ветила Христина.
-  Значит, надобно ждать его еще два или три часа! - сказал барон. - Придется потерять целый день... Жаль... Но ничего не поделаешь. Дай мне, пожалуйста, бумаги, перо и чернил. Мне надо кое-что написать. Как только Юлиус вер­нется, ты сейчас же дай мне знать.
Христина устроила барона в библиотеке Юлиуса и ушла.
Начало уже смеркаться, а Юлиуса все еще не было. Ба­рон вошел в ту комнату, где была Христина. Не прошло и минуты, как она вдруг испустила пронзительный крик. Одно из стенных украшений вдруг двинулось, повернулось, за ним открылся проход, и появился Самуил Гельб.
В первую минуту Самуил увидел только белое платье Хри­стины и не заметил барона, сидевшего в тени. Он подошел к Христине и приветствовал ее с холодной и элегантной учти­востью.
-  Извините меня, сударыня, - сказал он. - Раньше я не мог явиться на ваш призыв. Я, вероятно, очень опоздал, - быть может, на несколько часов, пожалуй, на целый день. Я был в Гейдельберге. По возвращении в Ландек, я по по­ложению сигнального звонка увидал, что вы меня звали, и вот я явился. В чем я буду иметь счастье быть вам полез­ным? Но прежде всего, позвольте поблагодарить вас за то, что вы обратились ко мне.
-  Вас вызвала не Христина, а я! - сказал барон, под­нимаясь с места.
Самуил не мог сдержать внезапной дрожи, так сказать, физического изумления. Но его мощная воля мгновенно по­давила это волнение.
-  Барон Гермелинфельд! - воскликнул он. - Великолепно. Имею честь приветствовать вас, г-н барон.
Потом, повернувшись к Христине, он сказал:
- А, так вы затеяли со мной такую игру, сударыня? - При этих словах он улыбался горькой улыбкой и влил в них всю свою обычную иронию. - А, так вы расставили мне ло­вушку? Хорошо, пусть будет так! Увидим, кто в нее попа­дется - волк или охотник.
-  Вы осмеливаетесь продолжать свои угрозы? - вскри­чал негодующий барон.
- А почему же нет? - спокойно возразил Самуил. - Раз­ве я утратил все выгоды своей позиции из-за того, что явился сюда с таким доверием? Мне кажется, совсем наоборот.
-  Вы так думаете? - насмешливо спросил барон.
-  Очевидно, так, - сказал Самуил. - Прежде всего, мужчина против женщины! Можно было сказать, что я зло­употребляю своей силой против ее слабости. Но теперь про­тив меня оказываетесь вы оба. С другой стороны, примите в расчет то, что я оставил графиню в покое и решительно ничем не раздражал и не вызывал ее. Спрашивается, кто же нарушил перемирие, я или она? Кто возобновляет войну? И вот я считаю, что у меня теперь вполне развязаны руки. На мою долю пришлась выгоднейшая роль. Я благодарен вам за этот вызов.
Христина бросила на барона взгляд, которым, казалось, хотела выразить: ведь я вас предупреждала об этом.
-  А если это так, - продолжал Самуил, - я скажу вам то же, г-н барон, что говорил графине: что вам угодно от меня?
- Я хочу дать вам полезный совет, милостивый государь, - ответил барон Гермелинфельд суровым и угрожающим тоном. - До сих пор я против вас пускал в ход снисходи­тельность и убеждения. Но эти средства не имели успеха. Теперь я уже не прошу более, я приказываю.
- А, - отозвался Самуил. - И что же вы приказываете? И почему вы приказываете мне?
- Узнаете ли вы вот это, милостивый государь? - спро­сил барон, показывая Самуилу платиновую бутылочку, ко­торую ему передала Гретхен.
-  Эту бутылочку, - сказал Самуил. - Знаю ли я ее? Да и нет. Не знаю... может быть.
-  Милостивый государь, - проговорил барон Гермелин­фельд, - строго говоря, я обязан немедленно сделать донос о совершенном вами преступлении. Вы понимаете, что меня ос­танавливает. Но если вы не избавите раз и навсегда мою дочь от ваших чудовищных угроз, если вы сделаете хоть один жест или скажете одно слово против нее, если вы не употребите все старания для того, чтобы исчезнуть из ее жизни и из ее мыс­лей, то клянусь богом, что я отложу в сторону всякое снис­хождение к вам и воспользуюсь страшной тайной, которую знаю. Вы не веруете в божественное правосудие, но я застав­лю вас поверить в правосудие людское!
Самуил скрестил руки и стал над ним издеваться.
-  А, вот как! - сказал он. - Вы это сделаете? А ведь ей богу, это было бы преинтересно, и мне хотелось бы по­смотреть на это. А, так вы обещаете, что заговорите? Ну что ж, тогда и я тоже заговорю? Вы думаете, что мне нечего сказать. О, вы ошибаетесь! Обмен речей между обвинителем и обвиняемым обещает быть весьма поучительным. А у меня есть кое-что сказать, слышите? Обвиняйте же меня, и руча­юсь вам, что я ничего не буду отрицать. Совсем напротив.
- О, какой гнусный цинизм! - вскричал ошеломленный барон.
- Неправда, нет ничего проще, - сказал Самуил. - Вы на меня нападаете, я защищаюсь. Что же, разве я виноват, что наши силы в борьбе не равны? Разве я виноват, что вы рискуете всем, а мне нечего терять? Разве моя вина, что я не рискую ни именем, ни семьей, ни богатством, ни репута­цией, ни положением, а вы, наоборот, рискуете всем этим? Вы добиваетесь дуэли между нами. Так разве я виноват, что вы представляете собой огромную поверхность для нападения, а я тонок, как острие бритвы? Что же мне еще остается сказать вам? Только одно: г-н барон, извольте стрелять пер­вым.
Барон Гермелинфельд с минуту молчал, смущенный такой дерзостью. Овладев, наконец, своим смущением, он сказал:
-  Хорошо, пусть будет так! Даже и на таких условиях, я принимаю ваш вызов, и мы увидим, за кого будет право­судие и общество.
-  Правосудие! Общество! - повторил Самуил. - Я им скажу то же, что говорю и вам. Вы первые напали на меня, первые начали теснить меня. Разве это моя вина?.. Разве я принадлежу к этому обществу, которое отринуло меня? Чем я обязан этому правосудию, которое меня покинуло на про­извол судьбы? Я не законный сын, не наследник, не благо­родный потомок благородного отца, словом, я не дитя с точ­ки зрения закона и религии. В моих жилах нет той честной крови, которая признается законом, я не Юлиус. Нет, я Са­муил, я дитя любви, сын каприза, наследник порока, в моих жилах только клокочущая пена крови моего отца.  Пусть Юлиус представляет собою чистоту, честность и добродетель своего официального отца, я представляю собою пыль, воз­мущение, порочное увлечение моего неизвестного отца. Talis pater, talis filius, - ведь это основное правило. Суд примет это в соображение. Назовите мое поведение каким угодно именем. Говорите, что я совершил преступление. Пусть так. А я, со своей стороны, заставлю судей делать выбор между тем, кто совершил преступление, и тем, кто породил пре­ступника.
Барон был бледен от изумления и гнева. Христина дро­жала от ужаса. Барон заговорил:
- Еще раз, милостивый государь, говорю вам, что на вас никто не нападает. С согласия вашей первой жертвы вас ща­дят, но с тем условием, чтобы вы оставили в покое вторую жертву. Но если вы осмелитесь только появиться перед моей дочерью, я донесу на вас, что бы со мной не случилось. Допустим, что судьи будут увлечены вашими теориями, но уж преступлением-то вашим они ни в коем случае не будут ув­лечены. Его живой свидетель налицо: Гретхен. Доказатель­ство его налицо: эта бутылочка. Что может ответить обви­няемый?
-  Хорошо! - со смехом сказал Самуил. - Что скажет обвиняемый? - спрашиваете вы. Он, в свою очередь, станет обвинителем, вот и все. Я применю закон возмездия. Ведь если бы я совершил преступление другого характера, кражу или убийство, то я понимал бы самоуверенность моих обвинителей. Я трепетал бы, бежал бы... Но в настоящем случае, о чем идет речь? О вовлечении в соблазн молодой девушки. Ну так что же? Ведь моя мать тоже была вовлечена в со­блазн. У меня есть письма, которые доказывают ее сопро­тивление и преступную настойчивость ее соблазнителя. Раз­ве умерший свидетель не так же силен, как живой? Что ка­сается до этой бутылочки, она, правда, служит уликой против меня. Но она служит уликой и против другого. Кто мешает мне сказать, не стесняясь того, правда это или нет, что я обнаружил состав этого снадобья, анализируя сна­добье, которое я нашел в подобной же бутылочке, оставлен­ной соблазнителем у моей матери?
-  О, какая гнусная клевета! - вскричал барон.
-  А кто вам сказал, что это клевета, и кто может это доказать? - возразил Самуил. - Теперь понимаете ли вы мой способ защиты, барон Гермелинфельд? Я не преступник, я мститель.
Он умолк. Барон, весь потрясенный, с дрожащими рука­ми, с холодным потом, выступившим на его седой голове, хранил молчание.
Торжествующий Самуил продолжал:
- Итак, г-н барон, я жду вызова в суд. Графиня Эбербах, я жду вашего звонка. А пока - до свиданья.
И бросив им это «до свиданья» словно угрозу, он вышел из комнаты, не через тайный ход, а через дверь, которую громко захлопнул за собою.
-  Самуил! - крикнул барон. Но тот был уже далеко.
- О, дитя мое! - сказал барон Христине, которая, оне­мев от ужаса, прижималась к его груди. - Этот Самуил - фатальный человек. Ты видишь, я ничего не могу с ним по­делать. Но я сумею тебя защитить. Будь осторожна, никогда не оставайся одна, будь всегда с кем-нибудь. Надо бросить этот замок, весь его осмотреть и перестроить. Будь спокойна, я буду сторожить и охранять тебя.
В это время в коридоре раздались шаги.
- Это идет Юлиус! - воскликнула успокоившаяся Хри­стина.
И в самом деле, в комнату вошел Юлиус.


Глава пятьдесят седьмая
Жена и мать

- Милый папа! - сказал Юлиус, обнимая барона. - Мне сказали, что вы уже несколько часов ждете меня, и что меня искали по всему лесу. Но меня там не нашли по той простой причине, что я там вовсе не был. Я по своему обыкновению отправился с ружьем на плече и с книгой в кармане. Но ружье у меня оставалось без дела, потому что я занялся книгой. Отойдя с милю от замка, я уселся на траве, вынул своего Клопштока, да и читал его до вечера. Во мне мечтатель всегда берет верх над охотником. Но вы, должно быть, имеете сооб­щить мне что-нибудь важное и спешное?
-  Увы, да, Юлиус.
-  Что же такое? Я вижу, вы очень опечалены.
Барон взглянул на Христину и, казалось, оставался в не­решительности.
-  Вас стесняет мое присутствие? - поспешила сказать Христина. - Так я уйду.
-  Нет, останься, дитя мое. Ведь у тебя нет недостатка в твердости и решительности, не правда ли?
-  Вы меня пугаете, - сказала Христина. - О, я пред­чувствую какое-то несчастье.
- Ты должна знать, зачем я сюда приехал, - продолжал барон. - Я рассчитываю на твою помощь, чтобы уговорить Юлиуса решиться на то, о чем я хочу его просить.
-  Что же я должен сделать? - спросил Юлиус. Барон подал ему письмо.
-  Читай вслух, - сказал он.
- Это письмо от дяди Фритца, - сказал Юлиус.
И он прочел следующее письмо, по временам останавли­ваясь от волнения:
Нью-Йорк, 25 августа 1811 г.
«Мой милый брат. Тебе пишет умирающий. Я страдаю бо­лезнью, от которой нет спасения, и поднимусь с постели, на которой лежу уже два месяца, только для того, чтобы пере­лечь в могилу. Мне остается жить еще три месяца. Мой близ­кий друг доктор, который очень хорошо знает мой характер, уступил моим настойчивым просьбам и не скрыл от меня пе­чальной истины. Ты тоже знаешь меня и можешь судить, что если это и подействовало на меня очень сильно, то вовсе не потому, что я боюсь смерти или жалею о жизни. Я пожил до­вольно, и мне удалось путем деятельности, труда и бережливости нажить такое богатство, которое будет весьма полезно для благосостояния твоего и моего возлюбленного племянни­ка. Но мне хотелось бы видеть ваше счастье, прежде чем я ум­ру. Мне хотелось обратить в деньги все мое добро, привести их к вам в Европу и сказать вам: будьте счастливы! Это была на­града, которую я сулил себе за все свои труды. Мне казалось, что бог удостоит меня этого. Но бог судил иначе, и да будет воля его. Итак, мне никогда не суждено увидать свою родину. Никогда не увижу я тех, кого люблю больше всего на свете. Чужие люди закроют мои глаза. Я говорю это не для того, чтобы призвать вас сюда обоих, т. е. тебя и сына, или хоть од­ного из вас. Тебя удерживают твой долг, его - счастье. Я и не зову вас. Притом, вам пришлось бы очень спешить. У вас едва остается достаточно времени, чтобы успеть увидеть, как я буду умирать. Вам придется потерять три месяца для того, чтобы подарить мне один день. Не стоит вам приезжать. Правда, я удалился бы в другой мир счастливым, если бы ваш дружеский взгляд провожал меня туда в последний час моего существования, истраченного на труды, понесенные ради вас. Хотелось бы тоже иметь подле себя верного человека, которо­го можно было бы сделать исполнителем моих последних рас­поряжений. Но, видно, мне было написано на роду умереть в отчуждении и одиночестве. Прощайте. О вас моя последняя мысль, и вам все мое богатство. Зачем я покидал вас? Впро­чем, я не раскаиваюсь, потому что оставлю вам кое-что к ва­шему благополучию. Главное, не подумайте, что я зову вас к себе. Горячо обнимаю вас обоих. Твой умирающий брат
Фритц Гермелинфельд ».
-  Папа, - сказал Юлиус, вытирая слезы, - в вашем возрасте и вашем положении вы не можете предпринять дол­гого путешествия. Но я могу поехать и поеду.
-  Благодарю, дитя мое, - сказал барон. - Именно об этом я и хотел тебя просить. Но как же Христина?
Вся побледневшая Христина опустилась на стул.
-  Разве я не могу ехать вместе с Юлиусом? - спросила она с волнением.
-  Разумеется! Я возьму тебя с собой, - сказал Юлиус.
- А Вильгельм? - спросила молодая мать.
-  Правда!.. - сказал Юлиус.
- Ребенка невозможно брать в такое дальнее путешествие морем, - сказал барон. - Мальчик в последнее время чувст­вует себя очень хорошо, но ведь он такой слабенький. Как пе­ренесет он плавание и перемену климата? Если Христина по­едет, то должна будет оставить ребенка на мое попечение.
- Оставить мое дитя! - воскликнула Христина.
И она разразилась слезами.
Отпустить мужа без себя ей казалось невозможным. Но уехать без своего ребенка было еще невозможнее.


Глава пятьдесят восьмая
В ночь отъезда

Барон Гермелинфельд попробовал успокоить Христину.
- Всего благоразумнее было бы, - тихо и спокойно про­говорил он, - поехать одному Юлиусу. Ведь эта разлука вовсе уж не такая долговременная. По-видимому, мой несча­стный брат не долго задержал бы его там. Юлиус приедет, похоронит его и может сейчас же вернуться. Понимаю я, ми­лые дети мои, что всякая разлука тягостна, но ведь надо же принимать житейские обстоятельства так, как они нам пред­ставляются. Тебе, Юлиус, необходимо подумать о своем дя­де, а тебе, Христина, о своем сыне.
Христина бросилась на шею своему мужу.
- Да надо ли, необходимо ли это, чтобы он ехал? - во­скликнула она.
- Спроси об этом свое благородное сердце, - ответил ба­рон. - Поездка Юлиуса тем более необходима, что, отказав­шись от нее, он ничего не теряет. Одновременно с этим пись­мом мой бедный брат прислал мне копию своего духовного за­вещания. Останется  Юлиус  или  поедет,   все  имущество Фритца будет принадлежать нам. Мой брат позаботился о том, чтобы нам не было никакого интереса спешить к его смертному одру, и великодушно предоставил нам поступать, как мы решим. Но ведь самое это великодушие является лиш­ним побуждением к тому, чтобы мы исполнили его последнее желание. Предоставляю тебе самой судить об этом, мое милое Дитя. А что до меня касается, я нахожу обязанность явиться для утешения умирающего Фритца до такой степени настоя­тельной, что если Юлиус не поедет, так я поеду.
-  О нет, я отправлюсь! - воскликнул Юлиус.
- Да, он должен ехать, - сказала Христина. - И я по­еду с ним.
Она быстро подошла к барону и тихонько сказала ему:
-  Таким образом я не только последую за Юлиусом, но и убегу от Самуила.
- Я не нахожу никаких причин осуждать тебя за это, - ответил ей барон. - Твое первое путешествие, правда, при­несло тебе мало пользы в этом отношении. Но кто любит, с тем нечего рассуждать. И если ты решительно хочешь сопро­вождать Юлиуса, то я принимаю на себя заботы о Вильгель­ме и стану его матерью, чтобы заменить тебя.
-  О, мать нельзя заменить! - сказала Христина, качая головою. - О, господи! Вдруг мой Вильгельм захворает, ког­да меня не будет здесь! А вдруг умрет! Дальние путешествия не очень счастливы для меня. Я уже совершила одно и, когда вернулась домой, нашла моего отца под землей. Что если по возвращении из этой поездки, я найду могилу моего дитяти! Нет, если уж это необходимо, пусть Юлиус едет один. Я ос­танусь со своим сыном.
-  Христина, - сказал Юлиус. - По-моему, ты вполне права. Оставайся с нашим Вильгельмом. Наша разлука при­чинит нам жестокое горе. Но разлука твоя с ребенком будет горем еще более жестоким. Я мужчина, и хотя буду страдать вдали от тебя, но ведь через три-четыре месяца я вернусь, и твои ласки вознаградят меня за мои мучения. Но ребе­нок?.. Если он заболеет, и если около него не будет тебя, чтобы спасти, то все будет кончено, и твои поцелуи и ласки не оживят его. Для него ты гораздо нужнее, чем для меня.
И, видимо, желая положить решительный конец этой ужасной сцене, он спросил у отца:
-  Когда же мне отправляться в путь?
- Увы! - ответил барон. - Как это ни ужасно, а уехать придется не дальше, как сегодня же вечером.
-  О, неужели так скоро! - воскликнула Христина.
-  Успокойся, дитя мое. - Ведь если уж Юлиусу надо ехать, так не лучше ли сократить минуты разлуки? Ведь чем скорее он уедет, тем скорее вернется. Притом, бедный брат не может ждать, и если Юлиус не успеет захватить его в живых, тогда к чему же вся эта поездка? Я навел справки об отплывающих судах. Через два дня из Остенде уходит в Америку корабль «Коммерция». А после него нет другого судна, которое отойдет раньше двух недель. Притом, «Ком­мерция» превосходное, быстрое судно. Нельзя упускать та­кого случая. Подумай о том, как важно для нас знать, что Юлиус попал на хорошее судно. А «Коммерция» славится своими удобствами и прекрасными морскими качествами. Значит, и я буду спокоен, что он поспеет вовремя, и ты бу­дешь спокойна, что он благополучно вернется.
-  О, папа, - говорила Христина, - я совсем не подго­товлена к такой быстрой и неожиданной разлуке. Неужели вы не дадите мне хоть один или два дня для того, чтобы освоиться с ней?
-  Скажите, папа, когда «Коммерция» отправляется в путь?
-  Послезавтра.
-  В котором часу?
-  В восемь часов вечера.
-  Ну, хорошо. Если хорошенько заплатить ямщику, то можно попасть в Остенде через тридцать шесть часов. У ме­ня в распоряжении сорок восемь часов. Я вполне понимаю ваши заботы. Мне надо попасть на «Коммерцию» для того, чтобы быть уверенным в том, что я еще застану моего дядю в живых, и для того, чтобы вы были совершенно спокойны насчет меня. Но в то же время, я не хочу отнимать у моей милой Христины ни единой минуты из тех, что принадлежат ей. Поэтому, я отправляюсь завтра утром.
-  И я поеду с тобой до Остенде? - спросила Христина.
-  Это мы обдумаем, - сказал Юлиус.
-  Нет, я хочу, чтобы это было решено сейчас же.
- Ну хорошо, поедем вместе, - сказал Юлиус, обменяв­шись взглядом с отцом.
На этом и было решено. Христина вышла, чтобы заняться приготовлениями мужа к поездке. А в это время отец и сын обменялись тихим голосом несколькими словами.
Христина скоро вернулась. Она отдала приказания и тотчас поспешила к мужу, чтобы не терять последних ми­нут перед разлукой с ним.
Вечер прошел печально и, в то же время, очаровательно. Нет ничего грустнее и, в то же время, нет ничего нежнее таких разлук. Только в эти минуты люди сознают и чувст­вуют, как они любят друг друга. Все, что прерывается, имеет в себе какую-то особенную чарующую горечь, какую люди не испытывают в полноте установившихся и непрерывных привязанностей. Боль их сердец показывает им, какими уза­ми они были связаны друг с другом. Минувшее счастье ме­ряется наступающим несчастьем. Нет лучшего градусника любви, чем горе.
Барон рано ушел к себе, чтобы иметь время отдохнуть от тревог и волнений того дня и подкрепиться к завтрашнему дню.
Христина и Юлиус остались одни. Они плакали, утешали друг друга, смотрели на свое дитя, спавшее в колыбели. Они говорили друг другу о том, как будут несчастливы в разлуке. Они уговаривали друг друга не горевать, они клялись не за­бывать друг друга. И каждый из них старался ободрить и утешить другого ласковой улыбкой. Они говорили друг дру­гу, что незачем предаваться такой горести, что это путеше­ствие вовсе уже не такое великое несчастье. Но эти улыбки не надолго обманывали их, и их веселый смех то и дело оканчивался рыданиями.
Тем временем наступила ночь. Они в это время были в комнате Христины.
-  Теперь уже поздно, - сказала она. - Тебе надо хо­рошо отдохнуть перед утомительной дорогой. Иди к себе, милый Юлиус, и постарайся уснуть.
- Ты гонишь меня? - сказал Юлиус с улыбкой. - Нам предстоит разлука на столько длинных дней, а ты меня го­нишь!
-  О, мой милый! - вскричала Христина, зажимая ему рот поцелуем. - Я люблю тебя!..
Когда первый луч зари проник в комнату, Христина еще крепко спала. Ее одолели все эти усиленные волнения. Одна из ее прелестных рук свешивалась с кровати, другая, согну­тая, лежала на лбу. Во всей ее позе, в этих серых кругах, которые окружали ее глаза, чувствовалась прострация тела, побежденного усиленными движениями души. Минутами тень набегала на ее лоб, легкая судорога подергивала ее кроткое лицо, словно под влиянием какого-нибудь дурного сна, и ее пальцы нервно вздрагивали.
Она была одна.
Вдруг она проснулась, приподнялась и оглянулась вокруг.
-  Как же так? - проговорила она. - Мне кажется, что Юлиус был здесь.
Быстро соскочив с кровати, она пробежала в комнату Юлиуса. Она была пуста.                                                 
Она бросилась к звонку. Ее горничная немедленно прибе­жала.
-  Мой муж! - воскликнула она. - Где мой муж?
- Он уехал, сударыня.
- Как, уехал, не простившись! Что за вздор ты говоришь!
- Он приказал мне передать вам письмо.
- Где оно?
-  На камине в вашей комнате.
Христина бросилась к себе в комнату. Там на камине ле­жали два письма, одно от Юлиуса, другое от барона.
Юлиус извещал, что пожелал избавить ее от тягостной ми­нуты разлуки, что он боялся утратить всякое мужество, видя ее, как вчера, в отчаянии и слезах. Он убеждал ее быть му­жественной, напоминал, что она останется не одна, а со своим ребенком. Что до него касается, то он предпочел сразу ре­шиться на эту разлуку, без томления грустным прощанием.
Христина давно уже прочитала письмо до последней бук­вы, а все еще продолжала смотреть на него, совершенно не­подвижная, как статуя.
Горничная взяла малютку из его колыбели и положила его на руки матери.
-  Ах, это ты, - промолвила Христина, едва обратив внимание на своего ребенка. Она сейчас же передала его на руки горничной.
Она вспомнила о письме барона и принялась читать его.
«Дорогая дочь моя, - писал барон. - Прости меня, что я так внезапно увез твоего мужа. Зачем тянуть эти раздираю­щие сцены разлуки? Будь спокойна за Юлиуса. Я провожу его до Остенде и расстанусь с ним не прежде, как он взойдет на судно. Как только оно выйдет из гавани, я немедленно вер­нусь к тебе. Значит, через три дня ты будешь иметь самые све­жие вести о муже. Я затем и поехал, чтобы доставить тебе это утешение. Я всю эту ночь раздумывал, не лучше ли мне ос­таться с тобой, чтобы защищать тебя от тех гнусных угроз, ко­торые над тобой тяготеют. Но к чему доводить опасения до крайнего преувеличения и до ребяческого страха? Отправля­ясь в отъезд на три дня и зная, что ты останешься одна, я при­нял все необходимые предосторожности. Да, по правде ска­зать, и не вижу, какая особенная опасность могла бы тебе уг­рожать. Пусть около тебя постоянно будет кто-нибудь, не ходи никуда из замка, а по ночам вели ложиться в соседних комнатах и в библиотеке вооруженным слугам. В комнате с тобой будут спать твоя горничная и кормилица Вильгельма. Чего тебе бояться при таких предосторожностях?
Через три дня я буду дома. Потом мне надо будет вер­нуться в Берлин на службу, и я возьму тебя с собой. Поста­райся в эти три дня закончить свои сборы в путь. Ты знаешь, что у меня на окраине Берлина есть дом с садом, где наш Вильгельм будет пользоваться чистым воздухом, и где моя Христиночка будет в безопасности. Оба вы и останетесь со мной на все время, пока Юлиус будет в отсутствии.
Итак, до четверга. Не теряй мужества и поцелуй за сво­его мужа щечки Вильгельма.
Твой преданный отец,
барон Гермелинфельд».
Это письмо успокоило Христину. Ее особенно подкрепила мысль о том, что около Юлиуса есть человек, который его проводит и который через три дня доставит ей вести о нем.
Она подошла к колыбельке Вильгельма, взяла ребенка на руки и стала со слезами целовать его.
И вдруг зловещая мысль мелькнула в ее голове. Она вспомнила о пророчестве цветов, которое ей сделала Гретхен в развалинах замка.
- Да, - пробормотала она, - Гретхен говорила правду, наш союз почти сейчас же и окончился. Мы живы и любим друг друга, и, однако же, мы разлучены. И Гретхен еще при­бавила к этому, что разлука продлится долгие годы, и что мы будем жить вдали друг от друга, словно чужие. О, боже, спаси меня от этих суеверий.
А между тем, мысль о Гретхен вызвала у ней мысль о Самуиле.
-  О! - с ужасом воскликнула она. - Тот, кто должен был меня защищать удалился, а тот, кто хочет меня сгубить, остается.
Она прижала Вильгельма к своей груди, как бы стремясь прикрыть целомудрие матери невинностью дитяти, и опу­стилась на колени перед распятием, стоявшим у колыбели.
-  О, боже мой! - воскликнула она. - Сжалься над бед­ной женщиной, которая любит и которую ненавидят! Вся моя надежда на тебя! Ты вернешь мне мужа и соблюдешь его жену!


Глава пятьдесят девятая
Звонок

В тот же вечер около одиннадцати с половиной часов в той круглой подземной зале, где Самуил представил Юлиуса главарям Тугендбунда, происходило совещание этих трех главарей. Все трое, по обычаю замаскированные, сидели у стен залы, которая освещалась потолочною лампой. Перед ними стоял с открытым лицом Самуил.
- Значит, вы не хотите, чтобы я теперь же начал дейст­вовать? - говорил Самуил.
-  Нет, - отвечал председатель. - Мы не сомневаемся ни в вашей силе, ни в вашей смелости. Главная причина тут состоит в положении вашего врага в данную минуту. Теперь Наполеон находится в полном блеске. Все ему удается. Он утвердился крепче, чем когда-либо на троне Европы. Раньше он обладал обширностью владений, а теперь - после рож­дения римского короля - за ним обеспечена и преемствен­ность его власти. В настоящую минуту сам бог за него.
- Я и люблю сражаться с врагами, когда они вполне ов­ладели своими силами.
-  Знаем мы это, - ответил председатель. - И знаем также, что и с ясного неба раздаются громы. Но подумайте о последствиях, которые повлекло бы за собой покушение на него в эту минуту. Факт сам по себе ничего не значит, если за ним не стоит идея. Он будет бесполезен и, следовательно, негоден, если общественное согласие не за него. А поразить Наполеона среди глубокого мира, когда он сам ни на кого не нападает, когда он никому не угрожает, разве это не значи­ло бы обратить общественное мнение в его пользу? Ведь тог­да мы были бы зачинщиками, людьми, бросающими вызов, тогда как на самом деле мы, наоборот, мстители и покрови­тели человеческой свободы. Ведь если покушение не удастся, оно укрепит его положение, а удастся - укрепит его дина­стию. Вы сами видите, что час еще не настал.
- Хорошо, подождем, - сказал Самуил. - Но если толь­ко вас смущает мир, то нам недолго придется ждать, это я вам предсказываю. Наполеон не может долго оставаться в покое, не изменяя себе, не отрицая самого себя. Он либо - война, либо - ничто. Те, которые упрекают его за ненасытную жажду к завоеваниям, ровно ничего не понимают в его миссии.
Наполеон - это вооруженная революция. Он должен идти от народа к народу, изливая на нивы и в умы французскую кровь, от которой, как от росы, должны явиться повсюду всхо­ды возмущения и народного чувства. Вы думаете, что он спо­собен сидеть на золоченом кресле, как ленивец-король! Он со­всем не за этим пришел на землю. Он еще не обошел вокруг света, и потому не воображайте, что он отдыхает. И я пред­рекаю вам, что близок тот день, когда Наполеон объявит вой­ну, все равно кому, - Пруссии, России. Так вот, когда это случится, предоставит ли мне Тугендбунд действовать?
-  Может быть. Но вы не забываете о Фридрихе Стапсе?
- Я помню только, что он умер, и что его смерть не была отомщена.
- Прежде, чем позволить вам действовать, - продолжал председатель, - мы должны знать, что вы хотите делать.
-  Я буду действовать без вас, и вас ничем не скомпро­метирую. Вам достаточно знать это?
- Нет, - ответил председатель. - Союз имеет право все знать. Вы не можете действовать от себя, действия всех чле­нов союза должны быть едины.
-  Хорошо, - сказал Самуил. - Так слушайте же. Три главаря приготовились слушать, а Самуил приготовился говорить... Как вдруг раздался металлический звон.
Самуил вздрогнул.
Звонок повторился.
Что бы это значило? - подумал Самуил. - Барон и Юлиус отправились в Остенде. Христина осталась одна. Уж не сделали ли они только вид, что уехали, и не расставляют ли мне ловушку?
-  Ну что же вы, говорите! - напомнил ему председа­тель.
Но Самуил забыл и думать о трех главарях, забыл Напо­леона, забыл весь мир. Он думал о Христине.
-  Разве вы не слыхали? - сказал он.
-  Да, слышали что-то вроде колокольчика. Что это оз­начает?
-  Это означает, - отвечал Самуил без всякой церемо­нии, - что нам придется закончить нашу беседу в другое время. А теперь, извините, я должен вас оставить, потому что меня зовут.
Несмотря на все свое самообладание, он не мог подавить живейшего волнения.
-  Кто зовет вас? - спросил председатель.
-  Она, - ответил он, совершенно забыв, с кем он гово­рит. Но сейчас же овладел собой и продолжал:
-  Это одна молодая пастушка предупреждает меня, что вблизи появились подозрительные люди. Вам надо уходить, не теряя времени.
-  Вы ничего не предпримете, прежде чем мы увидимся вновь? - сказал председатель.
-  Ничего, будьте спокойны, - сказал Самуил. И он открыл перед ними дверь.
В ту минуту, как он запирал за ними дверь, звонок вновь задребезжал с удвоенной силой, словно в нем выражался крик испуга.
- Если бы тут была ловушка, - раздумывал Самуил, - так она не звала бы меня с такой настойчивостью. Что могло бы заставить ее требовать меня к себе в отсутствие мужа и барона? Ну, посмотрим, что ей нужно. Вперед, Самуил, и будь достоин сам себя. Будь хладнокровен и спокоен. А глав­ное,  не расчувствуйся и не раскисай,  как какой-нибудь школьник, впервые влюбившийся.
И он стал быстро подниматься по лестнице, которая вела в комнату Христины.


Глава шестидесятая
Сама судьба заодно с Самуилом
Христина провела очень горестно первый день разлуки. Она выбрала себе единственный уголок, где еще могло быть счастье для нее: колыбель Вильгельма. Целый день она все возилась с ним: то баюкала его, то пела ему песен­ки, то целовала его золотые кудри, то разговаривала с ним, как будто он мог понимать ее.
- Ты один у меня теперь, мой Вильгельм. О, постарай­ся наполнить и жизнь мою, и душу, умоляю тебя! Возьми, спрячь в свою маленькую ручку все мои мысли. Твой папа покинул меня, ты это знаешь? Утешь же меня, мой малют­ка! Будем улыбаться оба. Улыбнись мне сначала ты, а по­том и я попробую улыбнуться тебе.
И ребенок улыбался, а мать плакала.
Никогда еще ее Вильгельм не был таким хорошеньким, свеженьким, румяным. Он уже раз восемь, девять принимал­ся пить, прильнув к белоснежному боку своей рогатой кор­милицы. Вечером Христина уложила его, укачала, задерну­ла у колыбели полог, чтобы свет не падал в глаза ребенку, взяла из библиотеки книгу и стала читать.
Но мысли ее никак не могли сосредоточиться на книге, они витали около Остенде и уносились туда, куда мчали ло­шади ее мужа.
Юлиус, вероятно, отъехал теперь уже далеко, каждый оборот колеса уносил его все дальше и дальше. Хоть бы одну минуту посмотреть на него до отплытия парохода! Но нет, теперь уже невозможно! Целый океан разделяет их!
Христину стали мучить угрызения совести. Зачем, про­снувшись утром, она не велела тотчас же заложить карету и не поскакала вслед за беглецом? Заплатила бы ямщику вдвое, догнала бы его и успела бы поцеловать Юлиуса еще раз на прощание.
Увы! И зачем надо, чтобы был всегда последний поцелуй? Юлиус прав был, что уехал, не простившись. Что сталось бы с Вильгельмом, если бы она уехала на три дня, как хотела? Ах, несносный обожаемый малютка! Ребенок всегда преграда между мужем и женой!
Все эти мысли проносились в голове Христины туманной и беспорядочной вереницей, что обыкновенно бывает с людь­ми, бодрствующими ночью.
Вильгельм проснулся и заплакал.
Христина подбежала к колыбели.
Ребенок был такой веселый, заснул так спокойно и вдруг проснулся в судорогах и в холодном поту. Головка у него повисла, как налитая свинцом, пульс был учащенный и сильный.
- Господи! - воскликнула Христина. - Только этого не доставало! Вильгельм заболел!
Она страшно растерялась, начала звонить во все звонки, сзывая людей, и, схватив ребенка, крепко прижала его к груди, словно этим она могла сообщить ему часть своего здо­ровья и жизни.
Но ребенок лежал холодный и неподвижный. Он даже перестал кричать. Дыхание его вылетало со свистом. Он задыхался.
Сбежались слуги.
-  Скорее! - торопила Христина. - Поезжайте за док­тором! Ребенок мой умирает. Привезите первого попавшего­ся доктора. Десять тысяч гульденов тому, кто привезет мне доктора! Ступайте в Неккарштейнах, в Гейдельберг, всюду! Да бегите же скорее! О, боже мой! Боже мой!
Слуги выбежали стремглав, и Христина осталась одна с женской прислугой.
Христина обратилась к кормилице.
-  Посмотрите-ка на Вильгельма, - сказала она. - Вы, вероятно, умеете распознавать детские болезни, а не то вы плохая кормилица. Что с ним такое? О, как это не знать, чем он заболел! Все матери непременно должны учиться медици­не. Господи! Может быть, у меня тут же под рукой и лекар­ство, а я не знаю, что нужно дать! Жизнь моя, счастье мое, ес­ли ты умрешь, то я умру вместе с тобой! И зачем только уехал отец? Из-за каких-то денег, из-за какого-то дяди! Что мне за дело до всего этого, до его дяди и до денег!.. У него болен дядя! Ну так и ребенок его тоже болен! Мой ребенок! Дитя мое! Ну, что же? Вы осмотрели его? Что с ним такое?
-  Сударыня, - сказала кормилица, - лучше не тре­вожьте его. Положите его обратно в колыбельку.
-  В колыбель? Да? Ну вот, я его положила. Я все буду делать, что вы мне скажете, только спасите его. Правда ведь, у него пройдет все это? О, ради бога, скажите мне, что ни­чего нет опасного!
Кормилица только покачала головой.
- Увы! Бедная, дорогая моя госпожа, у него все призна­ки крупа.
-  Круп? - сказала Христина. - А что это такое - круп? Раз вы знаете болезнь, вы должны знать и средство ее лечения.
-  Боже мой, сударыня, ведь первый мой ребенок умер от этой болезни.
-  Вы говорите, умер? Ваш ребенок умер от крупа? Так у Вильгельма, значит, не круп, раз от него умирают. Что вы, с ума сошли, что говорите мне спокойно такие вещи, точно Вильгельму действительно грозит смерть! А чем же лечили вашего ребенка?.. Да нет, не стоит и говорить об том, раз его не могли спасти.
-  Ему пустили кровь, сударыня.
-  Если бы даже и пришлось сейчас пустить кровь, так никто не сумеет, здесь этого сделать. Господи, чему только учат их! А может быть, этого и не надо. Ах, скорее бы док­тора сюда! Боже мой! До сих пор никто и не вернулся еще! И она смотрела на ребенка воспаленными глазами, а он все продолжал задыхаться.
-  И десяти минут, сударыня, не прошло, как они уеха­ли, - отозвалась одна из горничных, - а ведь до Неккарштейнаха, туда и обратно, нужно, по крайней мере, два часа времени.
-  Два часа! - с отчаянием вскричала Христина. - Да ведь это целая вечность! Ах, эти расстояния, какая жестокая и глупая вещь! И ни единого доктора в Ландеке! Зачем толь­ко мы забрались в такую глушь? Не позвать ли хоть пасто­ра?.. Да нет, он только умеет молиться. А все-таки! Надо попробовать и это... Пошлите кого-нибудь к нему: пускай помолится. Бегите скорее, скорее... И я, пока приедет док­тор, тоже попробую помолиться.
Она бросилась на колени, перекрестилась и начала мо­литься:
-  Господи!..
Но вдруг она быстро вскочила на ноги. У нее мелькнула в уме новая мысль.
-  Да, - сказал она. - Гретхен! Она знает все расте­ния и травы. Сбегайте за ней. Нет, она, пожалуй, не при­дет, я сама лучше побегу к ней. А вы все покараульте пока ребенка.
И она, простоволосая и в одном платье, сбежала стремг­лав по лестнице, пустилась через двор, взобралась на скалу и через минуту стояла уже у двери хижины.
-  Гретхен! Гретхен! - звала она. Ответа не было.
-  Нечего корчить из себя какую-то сумасшедшую и от­шельницу! У меня ребенок умирает, слышишь? Это важнее всего на свете. Гретхен, заклинаю тебя именем твоей мате­ри, ребенок мой умирает. Помоги!
-  Иду, - отозвалась Гретхен.
И в ту же минуту дверь отворилась, и Гретхен, мрачная и печальная, показалась на пороге хижины.
-  Что вам от меня надо? - проговорила она.
-  Гретхен, - сказала Христина, - ты знаешь, мой ма­лютка Вильгельм?.. Ну вот, он умирает. Ты одна только мо­жешь спасти его. Все думают, что у него круп. Ты знаешь эту болезнь? У тебя есть от нее лекарства? Ведь есть, правда? Ты знаешь все свойства трав, значит, знаешь, какая тра­ва помогает от крупа?
Гретхен только горько усмехнулась.
-  Травы? В сущности, я и сама не знаю, для чего я изу­чала их свойства. Я им не верю теперь. Все они ядовитые.
-  Да иди же! - молила Христина.
- Ну куда я пойду? Зачем? Ведь я говорю вам, что цветы изменили мне!
-  Гретхен, милая, добрая Гретхен, приди в себя, вспом­ни, как ты любила меня, собери все свои силы. Ну что же, стоит тебе только попробовать?
-  Вы просите меня? - сказала Гретхен. - Хорошо. Я попытаюсь собрать те растения, которые, как говорила ма­тушка, помогают при детских болезнях. Только мать моя ошибалась... Растения не исцеляют детей: они, скорее, губят девушек.
-  Ну а я верю в их целебные качества, - перебила ее Христина. - Скорее собирай травы, какие ты знаешь, и беги с ними в замок. Торопись, милая, дорогая девочка. А я по­бегу назад к Вильгельму! Так я жду тебя!
И она пустилась бежать домой, к колыбели. Ребенку, по-видимому, было немного легче. Пульс ути­хал.
-  Он спасен! - воскликнула Христина. - Ничего с ним не было страшного, это не круп. О! Благодарю тебя, боже!
В ту же минуту вошла Гретхен.
- Теперь уж не надо, - сказала Христина. - Вильгель­му стало лучше.
-  Не думаю, - отозвалась Гретхен.
-  Ты не веришь? А почему?
- Я все думала, идя сюда, - ответила Гретхен торжест­венно и убедительно. - Все эти болезни у нас не спроста. Их наслал тот человек, который хочет погубить обеих нас. Эти болезни длятся, сколько он пожелает, и только он один и может их вылечить.
Христина вздрогнула.
-  Ты говоришь про Самуила?
-  Да, - сказала Гретхен. - Смотрите-ка, смотрите!
И она указала на Вильгельма. Личико его опять начало судорожно подергиваться, а дыхание вырывалось со свистом. Кожа стала шероховатой, сухой, все тело пылало, как в ог­не, он весь корчился.
-  Травы скорее! Гретхен, подай сюда свои травы! - ме­талась в отчаянии Христина.
Гретхен с каким-то сомнением покачала головой. Но что­бы успокоить несчастную мать, она приложила травы к шей­ке ребенка и на грудку.
-  Ну посмотрим, что будет, - говорила она. - Только я повторяю вам, что никакие травы тут не помогут.
Христина подождала некоторое время, наблюдая действие трав на ребенка. Она сама дрожала, как в лихорадке, и едва переводила дух.
Но зловещие симптомы не прекращались.
-  Ведь я предупреждала вас, - опять заговорила Грет­хен, - что здесь только один человек и может спасти вашего ребенка.
- Ты права! - воскликнула Христина, очевидно уже ре­шившись на что-то.
И она выбежала в смежную залу.


Глава шестьдесят первая
Круп

Гретхен, не зная в чем дело, машинально побежала за Христиной. Она увидела, что Христина нажала пальцем ка­кую-то кнопку на выступе деревянной рамы панно.
-  Что вы делаете, сударыня?
- Зову его.
-   Кого?
-  Да того, кто может спасти мне ребенка.
-  Вы зовете Самуила Гельба? - пробормотала Гретхен.
-  Ну так что же! Неужели ты думаешь, что я дам уме­реть ребенку?
- Зовете его! Так ведь он не доктор, а палач, сударыня, вы взываете к демону!
- Что же мне делать! Я взывала к богу, он не помог. Ах, у меня нет теперь никакого страха, кроме страха за жизнь ребенка. Если он умрет, тогда и мне незачем жить. О, боже мой! Пожалуй, его еще и дома нет? Жизнь свою готова от­дать за то, чтобы он пришел сейчас!
И она опять нажала кнопку.
-  Теперь он должен услышать звонок, - сказала она, -  И, наверное, придет. Пойду к Вильгельму. Она вернулась с Гретхен к ребенку.
-  Который час? - спросила она у кормилицы. - Уже, вероятно, прошло два часа с тех пор, как уехали за докто­ром.
-  Увы, сударыня! - отвечала кормилица. - Еще не прошло и полчаса.
А ребенок все метался.
Христина опять сбегала в залу, позвонила и вернулась к колыбели.
Каждая минута казалась ей вечностью. Она не могла уси­деть на месте. Кровь стучала у нее в висках. Она то стано­вилась на колени у колыбели, то вскакивала и принималась ходить по комнате. Она тряслась, как в лихорадке, ее волосы растрепались, взгляд стал какой-то сумрачный, при каждом шорохе она вздрагивала, думая, что это идет Самуил.
-  Неужели он не придет, и ребенку придется умереть? -  говорила она с раздражением.
Она снова прошла в залу и собиралась нажать кнопку еще раз, как вдруг панно быстро открылось.
Явился Самуил.
В другое время один вид его привел бы Христину в испуг. Губы его были сжаты, взор неподвижен, он был сосредото­чен, бледен, холоден, на его лице лежал отпечаток какой-то неумолимой решимости. Казалось, в нем замерли все чело­веческие чувства. Рассудок, сердце - все уступило место во­ле, и эта воля была суровая, непреклонная, железная, роко­вая, страшная, смертельная.
Но Христина даже и не взглянула на него. Она прямо бросилась ему в ноги.
- У меня умирает ребенок, господин Гельб! Спасите его! -  вскричала она.
-  А! - сказал Самуил. - Так это не западня?
-  Какая там западня! - воскликнула Христина. - Я прошу у вас милости. Вы ученый человек, вы должны быть добрым. Простите меня за прошлое. Я виновата. Я унижаюсь перед вами, я благословляю вас. Идите скорее. Спасите ма­лютку!
Она схватила его за руку и потащила к колыбельке.
- Посмотрите, - сказала она, - он очень болен, но ведь вы такой ученый!
Самуил наклонился над колыбелью и бросил взгляд на ребенка.
-  У ребенка круп, - сказал он холодно.
-  Круп? Так у него круп? - воскликнула Христина. - Вы все знаете. Что надо сделать?
С минуту Самуил стоял, как бы раздумывая, потом по­смотрел на Христину, которая, дрожа от волнения, ожидала его первого слова.
-  Прежде всего, - начал он медленно, - нехорошо то, что здесь столпилось очень много народу. Необходимо, что­бы все вышли из комнаты.
-  Уходите все, - сказала Христина. Горничная и кормилица удалились.
Самуил осмотрелся кругом, как бы желая убедиться в том, все ли вышли из комнаты, и заметил Гретхен. Она за­билась в угол, дрожа от страха, она боялась взглянуть на Самуила и в то же время не могла отвести от него глаз.
-  И ей надо уйти? - спросила Христина.
-  Ей в особенности, - сказал Самуил.
-  Выйди, Гретхен, - обратилась к ней Христина.
Не говоря ни слова, Гретхен попятилась к дверям, не спу­ская глаз с Самуила, словно оберегая себя от какого-нибудь нападения. Взгляд ее был дикий, брови нахмурены.
Когда она выбралась из комнаты, она крикнула Христине с порога:
-  Сударыня! Смотрите, берегитесь! И, хлопнув дверью, она убежала.
Самуил и Христина остались вдвоем у колыбели.


Глава шестьдесят вторая
Искушение матери

- Ну вот, г-н Самуил, мы теперь одни, - с нетерпением в голосе сказала Христина Самуилу. - Что же вы еще раз­думываете?
Самуил, казалось, был погружен в какие-то размышле­ния или глубокие воспоминания.
И странное дело! Нельзя даже и предположить, о чем ду­мал Самуил в такую важную минуту. А думал он об одной знаменитой немецкой гравюре Альберта Дюрера под назва­нием «Насилие». Гравюра эта изображает таинственную и странную фигуру какого-то полунагого мужчины, мускули­стого и волосатого, который привлекает к себе женщину. Женщина эта в отчаянии, она старается вырваться из рук его, но он тащит ее с такой непобедимой силой, с таким рав­нодушным и неумолимым видом, что перед тем преступле­нием, в котором, видимо, примешивается к любви и убийст­во, впечатление ужаса заслоняет собой всякую мысль о дру­гом чувстве, и что при взгляде на эту гравюру скорее хочется назвать ее: «Ужас, Рок, Смерть».
Однако, именно об этой гравюре и думал Самуил у ко­лыбели умирающего ребенка, так что Христина вынуждена была повторить свой вопрос:
- О чем вы думаете, г-н Самуил? Говорите, сделайте что надо, ради всего святого! Я доверяюсь вам вполне. Ведь эта ужасная болезнь не смертельна, да?
-  Она излечима, сударыня, - ответил, наконец, Саму­ил внушительно. - Она излечима, если ее вовремя захва­тят.
-  О! На этот раз ее успели захватить вовремя! - вскри­чала Христина. - Первые признаки болезни обнаружились каких-нибудь полчаса тому назад.
- Правда, вовремя, сударыня. И вы хорошо сделали, что поторопились. Если бы прошло еще полчаса, то было бы уже слишком поздно.
-  Так чего же вы ждете? Начинайте! Самуил подумал и сказал:
-  Я жду... я жду одного вашего слова.
-  Моего слова? Какого слова?
Самуил был, видимо, в нерешимости. Только мать, тер­заемая мыслью о больном ребенке, могла не обратить вни­мание на те страстные, беспокойные взгляды, которые хо­лодные и властные глаза его кидали на эту комнату, где и самое ночное время будило мысли о таинственных наслаж­дениях, долженствовавших происходить в эти часы, и на обаятельную Христину с распущенными волосами, с полуоб­наженными плечами, с горевшим от волнения взором, под­черкивавшим красоту женщины материнской страстью.
- Послушайте, сударыня, - начал Самуил, и в тоне его голоса звучала бесповоротная решимость. - До сих пор вы мне не доверяли, издевались, глумились надо мной, одним словом, одерживали верх. Теперь наступила моя очередь. Минуты вашего ребенка сочтены. У меня нет времени под­бирать изысканные слова для выражения моих требований. Вы просите у меня, чтобы я спас жизнь вашему ребенку. Хорошо. Я это сделаю. Но взамен вы предоставите в мое рас­поряжение десять минут вашей собственной жизни.
Христина смотрела на него во все глаза и ничего не по­нимала.
-  Что вы хотите этим сказать?
-  Я говорю, что предлагаю вам, так сказать, обмен, - продолжал Самуил. - От меня зависит - дать вам самое дорогое для вас на свете существо. Это ваша просьба. От вас же зависит дать мне самое дорогое для меня на свете суще­ство. Это уже моя просьба. И я повторяю, что я вам предо­ставлю целую жизнь ребенка взамен предоставленных вами мне только десяти минут вашей жизни. Неужели и это еще вам не понятно? Одним словом, вот что: вы любите своего ребенка, а я люблю вас!
Христина поняла. Крик ужаса вырвался из ее груди.
- Ах! Так вы меня поняли, наконец? - сказал Самуил. - Вот и прекрасно!
-  Негодяй! - вскричала молодая женщина в негодова­нии. - В такую минуту и такие слова!
- Я жду от вас ответа, а не оскорблений, - проговорил Самуил.
-  Молчите, несчастный! - сказала Христина. - Мне так и кажется, что бог сию же минуту возьмет у меня ре­бенка, чтобы его чистая душа не видала такого позора, на­носимого его матери!
-  Сударыня! - возразил Самуил. - Вы должны знать: раз я что сказал, я своих слов обратно не возьму. Время летит, а вы медлите и только укорачиваете этим жизнь ребенка. Мое решение непоколебимо. Я люблю вас больше, чем я даже сам мог предполагать. Вы колеблетесь, а круп делает свое дело. Через двадцать пять минут будет уже слишком поздно. Смот­рите, как бы ваша честность не обратилась в вечное для вас угрызение совести. Клянусь вам, что у вас остается только один выбор: или ребенок умрет, или вы отдадитесь мне.
- Уж не кошмар ли это? - громко сказала Христина. - Но нет, я слишком чувствую, что все это наяву. Послушай­те, г-н Самуил, - продолжала она с мольбой. - Вы человек умный, посудите сами. Возможно ли то, о чем вы говорите, в подобную минуту, да и сами вы решитесь ли на подобную вещь? Ведь не решитесь, хотя бы из уважения к самому се­бе? Это ведь было бы и нравственным насилием, а ведь вы его сами не признаете! То, что я сейчас говорю, не оскорб­ляет вас нисколько. Ведь если бы я, предположим, действи­тельно любила вас, так и тогда я бы не могла быть вашей, потому что я жена другого. И еще чья жена! Милосердный боже! Подумайте только!
-  Не будите во мне Каина, сударыня, - прошипел Са­муил, и в голосе его слышалась угроза.
- Хотите все мое состояние? Все состояние! Скажите од­но слово, и оно будет ваше. И это не пустые слова. Клянусь вам богом, клянусь памятью моих родителей, что я заставлю Юлиуса, каким образом, сама еще не знаю, отдать вам по­ловину его состояния или, если вы хотите, даже все. Умоляю вас, возьмите все, все, что только у нас есть!
-  Благодарю вас, сударыня, что вы доставляете мне воз­можность облагородить свое преступление. Я желаю пол­учить только одну вас.
Ребенок снова забился в судорогах.
-  Послушайте! - попробовала еще уговаривать несчаст­ная мать. - Если хотите, чтобы я была вашей, спасите моего ребенка, и я, может быть, полюблю вас хоть за ваше вели­кодушие и благородство. Не могу же я отдаться вам, не лю­бя. Так сделайте, чтобы я вас полюбила.
-  Часы все идут, - отвечал Самуил.
-  Наконец, - воскликнула Христина, - вы доктор, а это ваша обязанность - спасать страждущих и умирающих. Если вы откажетесь от этого, закон вас покарает.
- Я не доктор, сударыня, напротив, меня могут привлечь к ответственности, если я стану лечить.
Христина помолчала, обдумывая, что бы еще сказать и сделать по случаю такого упорства. Потом она бросилась ему в ноги.
-  Господин Самуил, на коленях умоляю вас, проникни­тесь же моим несчастьем! Если вы действительно так любите меня, неужели вы выражаете свою любовь тем, что убиваете моего ребенка?
- Вашего ребенка, сударыня!.. Да вы же нанесли мне ос­корбление устами вашего ребенка!
-  Господин Самуил, умоляю еще раз: смилуйтесь! Еще раз умоляю, сжальтесь, умоляю на коленях!..
-  Сударыня, попробуйте лучше тронуть этот неумоли­мый маятник, который все стучит.
Христина вскочила на ноги.
- Ах, какая гнусность! - говорила она в отчаянии, ломая руки. - Ну хорошо же! Я обойдусь и без вас. Доктора теперь скоро приедут. Вы лжете все, что осталось только полчаса.
-  Да, десять минут тому назад и оставалось полчаса, - перебил ее Самуил. - А теперь осталось всего двадцать ми­нут.
- Ложь! - воскликнула она. - Вы все это говорите мне, чтобы только запугать меня. Но я не верю вам. Уходите. Вы злодей! И даже если бы я дошла до такого сумасшествия, что покорилась бы вам, то кто может мне поручиться за то, что после этого вы действительно спасете ребенка? Да и можете ли вы спасти его? Вы сами сию минуту признались в том, что вы не доктор. Сейчас приедут настоящие доктора. Они спасут Вильгельма. Вы не нужны мне. Довольно с вас и стыда за ваше бесчестное предложение. И вы понесете еще наказание. Я предам вас суду за ваш поступок с Гретхен. Прочь отсюда!
Самуил сделал шаг к выходу.
- Я ухожу, - сказал он. - Ведь я пришел потому толь­ко, что вы позвали меня. Вчера вы позвали за тем, чтобы выдать меня своему отцу, а сегодня, чтобы самой отдаться мне. Но раз вы велите мне уйти, то я повинуюсь вам.
И мимоходом он взглянул на часы.
-  Прошло еще двенадцать минут, - сказал он. Ребенок испустил раздирающий душу жалобный стон и опять стал задыхаться.
-  Господин Самуил, вы слышите? - рыдая воскликнула Христина. - Ах! Такие мучения должны тронуть даже и ди­кого зверя.
Самуил наклонился над колыбелью.
-  Через четверть часа, - сказал он, - я не буду в со­стоянии уже сделать что-либо. А пока, в данную минуту, я еще ручаюсь, что спасу его. Это вы такая безжалостная, су­дарыня. Да или нет? Нет? Ну так я ухожу. Дожидайтесь сво­их докторов. Они придут к трупу.
И он пошел к двери.
-  Стойте! - воскликнула она. Самуил вздрогнул и остановился.
-  Стойте! Господин Самуил! Да подумали ли вы хоро­шенько о том, какие ужасные вещи вы мне предлагаете?
-  Какая трата и слов, и времени!
-  Нет, не могу! - рыдала Христина.
-  Послушайте, - начала она шепотом. - Так как вы предлагаете матери такой чудовищный выбор - погубить или честь свою или жизнь своего ребенка, - то, что же де­лать, спасайте жизнь Вильгельму, и тогда... клянусь вам, что я буду ваша.
- Нет, - отвечал Самуил. - Подобные сделки соверша­ются только за наличный расчет. Я его спасу после.
-  В таком случае, нет! Пусть лучше умрет мой ребенок! Самуил взялся уже за ручку потайной двери, она в стра­хе бросилась за ним.
- А нельзя ли так? - сказала она. - Ведь вы чего доби­ваетесь? Отомстить мне. Ведь вы не любите меня, а ненави­дите! Ну так вы можете иначе проявить свою месть, и ваше самолюбие будет удовлетворено. Хотите, я на глазах ваших убью себя, только чтобы мой сын остался жив? Я говорю вам вместо того, чтобы сделать это только потому, что умри я, вы все-таки способны допустить смерть и ребенка.
-  Разумеется, - отвечал Самуил. - И я отказываюсь от этого предложения.
-  О, боже мой! Боже мой! - рыдала несчастная мать, ломая себе руки.
- А время все идет, - продолжал Самуил. - Сударыня, взгляните же на ребенка!
Христина, стиснув зубы, заглянула в колыбель, и по телу ее пробежала нервная дрожь. Бедный малютка лежал пла­стом, он почти не дышал, а только хрипел.
Она обернулась к Самуилу совершенно уничтоженная.
- Я согласна, - прошептала она слабым и разбитым го­лосом, окончательно теряя силы. - Только знайте вперед: ес­ли я сейчас не убью себя, то все равно убью себя потом!
- Зачем же? - сказал Самуил. - Если вы боитесь того, что я когда-нибудь предъявлю свои права, то я даю вам слово, что отныне я никогда больше не покажусь вам на глаза. Да ведь и Гретхен не убила себя... Христина, я люблю вас.
-  А я вас ненавижу! - крикнула Христина.
-  Я прекрасно это знаю! - сказал Самуил. Крик ребенка заставил ее решиться.
- О, презренный! - воскликнула она, почувствовав себя в его объятиях. - Напрасно ты будешь молить о прощении, ни бог, ни я, - мы не простим тебя вовеки!


Глава шестьдесят третья
Оборотная сторона несчастья

Спустя несколько недель после ужасной ночи Гретхен только что вернулась в свою хижину и сидела, бормоча что-то про себя, как это делают помешанные, как вдруг увидела, что дверь отворилась, и на пороге явилась Христина, блед­ная, безжизненная, страшная.
У Христины был такой страдальческий и убитый вид, что козья пастушка очнулась.
-  Что еще случилось? - спросила она.
Христина не ответила. Она опустилась на землю, поник­ла головой, закрыла лицо руками и долго сидела молча, на­поминая собой статую Скорби.
Испуганная Гретхен подошла и опустилась возле нее на колени.
-  Госпожа! Дорогая госпожа! Да что такое случилось с вами? Я не видела вас целую неделю и страшно беспокои­лась. Теперь нам не надо расставаться надолго. Ну, говори­те, что такое случилось еще? Ведь худшего несчастья уже не может быть?
Христина медленно подняла голову.
-  Может! - ответила она.
-  Каким образом? Я не могу себе это представить, да и господь не допустит!
-  Господь! - повторила с горькой усмешкой Христина. - Бог! Послушай, Гретхен, послушай, что сделал со мною бог. Я сама не знаю, чьего ребенка я ношу под сердцем - моего Юлиуса или этого Самуила.
У Гретхен вырвался невольный крик ужаса.
С той самой роковой ночи Гретхен уже перестала избе­гать Христину, а Христина никого не желала видеть, кроме Гретхен.
И когда Самуил позвонил, наконец, прислуге, чтобы ве­леть принести себе необходимые предметы для лечения Виль­гельма, Гретхен, которая была в зале рядом, вошла первой.
В то время как горничная суетилась, а Самуил возился с ребенком, Гретхен подошла к Христине, которая стояла не­подвижно в углу с сухими глазами.
С минуту Гретхен печально и с сожалением смотрела на нее, потом, взяв ее за руку, тихо сказала:
-  Недаром он нам угрожал!
-  Что такое? - спросила вдруг, выпрямившись, Христи­на, краснея от оскорбленной гордости.
- Ах! Ты уже отстраняешься от своей сестры по кресту, который мы обе несем? - с упреком сказала Гретхен.
В голосе ее слышалась такая нежность, такая небесная простота, такая глубокая тоска, что гордость Христины не устояла, и она протянула руку козьей пастушке.
-  Ах! Сестра, молчи, ни слова!
Потом, словно это облегчило ее, она горько заплакала.
Самуил, в свою очередь, выполнил ужасный договор. Он погубил мать и спас ребенка.
Когда явились врачи, они нашли, что Вильгельм был уже вне опасности.
И тогда лицо Христины приняло такое выражение, кото­рое вряд ли можно увидеть на человеческом лице: в нем от­ражалась и небесная радость, и отчаяние вечной муки.
Доктора сказали, что они уже более не нужны, и разъ­ехались. Один из них остался в замке на всякий случай.
Самуил с достоинством и почтительно поклонился Хри­стине.
-  Сударыня, - сказал он, - я вам не нужен более?
- Господин Самуил, - ответила Христина дрожащим го­лосом и не поднимая на него глаз, - помните, в чем вы клялись мне?
- Что я больше самовольно не явлюсь к вам? Да, судары­ня. Вы обе знаете, - прибавил он, обращаясь к Христине и к Гретхен, - что я держу свое слово, какое бы оно ни было.
И, поклонившись еще раз, он вышел.
С тех пор, действительно, ни Христина, ни Гретхен его уже не видели никогда.
Спустя два дня барон вернулся из Остенде и привез Хри­стине поклон от Юлиуса.
-  Ну что, приготовилась ли ты к отъезду? - спросил он ее.
-  Куда, батюшка?
-  В Берлин. Ведь так было решено?
-  Нет, - ответила Христина, - я передумала.
Она свалила все на болезнь Вильгельма, потрясения поза­прошлой ночи отозвались на его организме, а везти его в этом положении было бы крайней опрометчивостью с ее стороны.
-  А как же Самуил? - попробовал возразить барон.
-  О! Я уже не боюсь его теперь, - ответила Христина, покачав головою.
-  Что же, ты виделась с ним опять?
-  Вы верите моему слову, батюшка, не правда ли?
-  Разумеется, Христина.
-  Ну так верьте мне, что с этой стороны мне совсем не грозит опасность.
Барон объяснил себе странный тон, каким Христина про­изнесла эти слова, тем потрясением, которое должны были произвести такие события, как отъезд Юлиуса и болезнь Вильгельма. Однако, его все-таки беспокоило то обстоятель­ство, что Христина останется одна в этом уединенном замке. Но Христина наотрез отказалась ехать в Берлин. Она не до­пускала и мысли жить вместе с отцом Юлиуса. Ей казалось, что глаза отца обнаружат в конце концов у нее на лбу и на губах позорные поцелуи того негодяя, который торговал жизнью ее ребенка.
Ей надо было одно: уединение. Она, как Гретхен, хотела бы быть одинокою и жить где-нибудь в хижине, вдали от всех.
Барон, видя, что он не в состоянии уговорить Христину, вынужден был уехать один. Перед отъездом он предложил прислать к ней маленького племянника Лотарио.
-  Куда мне еще ребенка! - воскликнула она. - Нет, пускай он останется у вас. С детьми только горе. И один стоит жизни.
-  Ты прежде так его любила!
-  Да, я слишком любила детей. И в этом мое несчастье.
И эти слова барон также приписал страху женщины и ма­тери. Очевидно, эти потрясения отразились даже на умст­венных способностях Христины. Но за время отсутствия ее мужа она оправится, и мысли ее успокоятся вместе с окон­чательным выздоровлением ребенка.
И барон уехал с надеждою, что все обойдется. Христина попросила его только пригласить из Берлина доктора жить в замке. По счастью, барон был знаком с одним знаменитым детским доктором, старичком, который давно собирался уда­литься на покой, и такое место было ему как нельзя более подходящим. А пока, до его приезда, остался доктор из Неккарштейнаха.
Когда все устроилось таким образом, и барон вернулся в Берлин, Христина утешилась тем, что теперь она, оставшись одна, может хоть наплакаться вволю. Целый месяц она про­вела между молитвенным ковриком и колыбелькой Виль­гельма.
Она разговаривала только с одной Гретхен, и они нахо­дили какую-то мрачную отраду в том, что поверяли друг другу свои горести и свой позор. Отныне новое, неразрывное звено соединяло их навеки. Гретхен сказала правду: они ста­ли сестрами.
Иногда Гретхен приходила в замок, а чаще всего Христи­на сама ходила в хижину, там они чувствовали себя как-то более уединенными и могли говорить свободнее.
-  Что теперь делать? - говорила Христина. - Вызвать Юлиуса? Но письмо не может поймать его в океане. И когда он еще вернется? Да и потом как быть? Если все рассказать ему, он вызовет того на дуэль, а этот демон убьет его! Если скрыть от него?.. Но нет, у меня никогда не хватит духу на та­кое подлое притворство! С какими глазами я предстану перед ним? Как я смею допустить, чтобы его губы прикасались к то­му лицу, на котором остались следы от нечестивых поцелуев другого? Проще всего было бы умереть. Ах! Если бы только не Вильгельм! Несчастные мы создания, женщины, нам хочется иметь детей! Мой ребенок уже велел мне снести позор, а те­перь еще велит и жить с этим позором!
- Да, приходится жить, - говорила Гретхен. - Умереть - значило бы сомневаться в божьей справедливости. Будь уверена в том, сестра моя, что этого человека непременно постигнет кара. Потерпим, подождем своего отмщения. Кто знает, может быть, мы даже будем содействовать этому? Мы здесь нужны, мы не имеем права умерщвлять себя.
Предрассудки козьей пастушки возымели свое действие на отчаяние Христины. Сумасшествие заразительно. Грет­хен, все более и более удалявшаяся от действительной жиз­ни, увлекала и Христину вместе с собой в мир видений и химер. Бедная, нежная душа Христины видела свою жизнь и все грядущее в каком-то фантастическом тумане. Она не могла успокоиться от угрызений совести и подобно тому, как в сумерках предметы принимают чудовищные очертания, так росло в ее глазах ее невольное преступление.
Так виделись они ежедневно в течение целого месяца. По­том Христина начала избегать даже Гретхен. Она перестала ходить к ней в хижину. Прождав напрасно три дня, Гретхен сама отправилась в замок. Христина не пустила ее к себе. Она по целым дням сидела в своей комнате, запершись на ключ, не выходя никуда, не говоря ни с кем ни слова, и Гретхен на­прасно старалась разгадать, какое еще новое горе прибавилось к ее позору и отчаянию, так что она не могла теперь выносить даже присутствие ее сестры по несчастью.
Прошла неделя с тех пор, как Гретхен не виделась с ней, как вдруг, в тот самый вечер, о котором мы говорили в на­чале этой главы, она, как снег на голову, явилась в хижину Гретхен со своей зловещей новостью.
Пораженная такою напастью, Гретхен только ахнула и не могла произнести ни слова.
Христина в отчаянии рвала на себе волосы.
- Вот каково мое положение! Что мне делать теперь? За что посланы такие мучения женщине, которой нет еще и сем­надцати лет? А ты еще говоришь о божьей справедливости!
Гретхен вскочила, на нее нашло какое-то исступление.
-  Да! - воскликнула она. - И все-таки буду гово­рить, что есть справедливость на свете! Какие-нибудь при­чины должны же быть всему этому! Не может быть, чтобы бог послал вам такое испытание даром! Что ему за удо­вольствие добивать и без того измученное создание? Знае­те? Он нам посылает мстителя! Да, я предсказываю вам, что ребенок этот отомстит за нас обеих. Вот когда преступление само породило наказание! Станем обе на колени, се­стра моя, и помолимся и возблагодарим господа бога! Этот мерзавец получит возмездие!
И с какой-то дикой радостью Гретхен упала на колени и начала шептать благодарственную молитву.


Глава шестьдесят четвертая
Вопрос

Несмотря на все свои страхи, у Христины оставалось еще некоторое сомнение или, вернее, надежда. Может быть, она поторопилась со своими опасениями, может быть, и ошиб­лась, может быть, ничего страшного и не было на самом де­ле. Она решилась ждать, что будет.
Но и эта надежда только усугубляла ее страдания, время для нее стало сплошным мучением: с каждым часом, с каждым днем острое сознание неизбежной действительности все глубже пронизывало ее сердце уверенностью, как кинжалом.
Наконец, наступило время, когда сомневаться уже стало невозможно. Тогда страшная истина предстала перед ней во всей своей ужасной наготе.
Что делать ей с этим ребенком? Воспитывать ли под име­нем и на глазах своего мужа ребенка, который, быть может, принадлежал другому, или отвергнуть и отдать Самуилу ре­бенка, который мог оказаться и ребенком Юлиуса, и какая из этих двух крайностей хуже по своей чудовищности? И какими глазами придется ей смотреть на своего сына? Сча­стливыми ли глазами нежной супруги, гордящейся перед це­лым светом своей любовью или стыдящимся и ненавистным взором несчастной падшей женщины, старающейся скрыть от всех последствия своего позора?
Ах! Она не в состоянии оставаться всю жизнь лицом к лицу с этим живым изобличением ее греха, с этой мрачной тайной, с этим страшным вопросом, который неумолимая природа вложила навеки в ее мозг!
Не надо забывать, что Христина была непорочна и цело­мудренна душой и не могла никогда примириться со злом и найти извинение своему падению. Ее невольный позор все время терзал это бедное молодое сердце угрызениями сове­сти и лежал на ней вечным несмываемым пятном.
Разве открыться Юлиусу? Ах! При первом же слове она умрет со стыда! К тому же совершенно довольно и ей одной этих терзаний и горя, а то еще все это делить с мужем, застав­ляя страдать и его? И неужели, спасая Вильгельма ценой сво­его позора, она сделала все это, чтобы погубить Юлиуса?
И зачем она тут же не убила себя? Барон бы взял на свое попечение Вильгельма до возвращения Юлиуса. Юлиус по­плакал бы некоторое время, да и женился бы потом на жен­щине, достойной себя. А теперь она даже не может и убить себя, она не одна: это было бы уже не самоубийством, а детоубийством.
И наяву, и во сне огнем жег ее все тот же вопрос:
Чей это ребенок?
Порой она чувствовала любовь к этому ребенку. Кто бы ни был его отец, она все же мать ему. Ей было жаль это бедное существо, отвергнутое ранее появления своего на свет божий. Она злилась на саму себя, что хотела было отдать его Самуилу, изгнать из замка и отнять у него материнскую ласку. И в то время она была почти убеждена, что это ре­бенок Юлиуса.
Но порой, а это случалось чаще, ей казалось, что ребенок принадлежал Самуилу. И эта мысль вселяла в нее отвраще­ние, она смотрела на малютку, как на похитителя половины состояния Вильгельма. А ночью, когда от бессонницы и от галлюцинаций у нее окончательно мутился рассудок, она начинала проклинать ребенка и говорила, что лучше бы ему не родиться на свет, и что она непременно задушит его. О, несомненно, это ребенок Самуила, потому что господь не до­пустил бы ее ненавидеть ребенка Юлиуса!
Она не ложилась теперь в оскверненную постель. Она не хотела разместиться и в комнате Юлиуса, считая себя недо­стойною даже входить туда. Она спала на диване в смежной зале, распорядившись предварительно, чтобы панно, откуда являлся Самуил, было заставлено тяжелой мебелью. Но это скорее было предрассудком, чем осторожностью, потому что Самуил всегда держал свое слово. Да кроме того, в этом, выстроенном им самим замке, у него, несомненно, были и другие известные ему входы.
И в эти долгие ночи, казавшиеся ей бесконечными от бес­сонницы, при бледном свете ночника, горевшего всю ночь на случай нездоровья ребенка, или по вечерам при печальном свете сумерек она устремляла свой повелительный и магне­тический взор в потолок, словно ожидая, что вот-вот он обрушится на нее и сразу прекратит ее душевную агонию.
Иногда, словно в бреду, ей мерещилось, что буря разобьет корабль Юлиуса и потопит ее мужа, или, по крайней мере, выбросит его на какой-нибудь остров, откуда он не вернется никогда.
- Пусть все погибнут! - говорила она. - Он в море, я в аду, лишь бы все кончилось!
Потом она вдруг бросалась на колени перед распятием и просила у бога прощения за такие ужасные мысли.
Она больше всего страшилась возвращения Юлиуса. Про­шло уже три месяца с тех пор, как он уехал. Он мог вер­нуться со дня на день. И когда она думала об этом, у нее выступал холодный пот, она бросалась на пол лицом и по часам лежала неподвижно.
Однажды утром кормилица подала ей письмо.
Христина вскрикнула, взглянув на конверт.
Письмо было от Юлиуса.
Два часа она не решалась вскрыть его. Но, наконец, одно соображение успокоило ее: письмо было из Нью-Йор­ка. Следовательно, Юлиус еще был там, потому что иначе ему не стоило бы и писать. Если бы он думал вернуться, то он приехал бы раньше письма.
У нее немного отлегло от сердца.
Но и это облегчение было для нее новой мукой.
-  Вот до чего я уже дошла, - думала она. - Я начи­наю радоваться тому, что Юлиус не возвращается.
Она вскрыла письмо.
Действительно, Юлиус писал, что он должен остаться в Нью-Йорке еще на несколько недель. Он доехал благопо­лучно. Радость, которую доставил дяде Фритцу его приезд, подействовала благотворно на здоровье больного. Однако, доктора не смеют еще надеяться на благополучный исход. Лишить же своего дядю утешения видеть родного племян­ника, да еще приехавшего с его родины, равносильно смер­тному приговору. Поэтому Юлиус вынужден продолжить их разлуку, столь тяжкую для него.
Но он все-таки не останется ни минуты сверх того, что требует от него долг человеколюбия. В Ландеке он оставил душу свою и просто умрет от тоски вдали от Христины и Вильгельма. Чувствовалось, что он писал сдержанно только из боязни опечалить Христину, но в действительности он сам несказанно страдал от разлуки с любимой женой.
Христина, благодаря этой отсрочке, почувствовала неко­торое облегчение и начала спокойнее переносить свои му­чения.
Но время идет и в страданиях. Дни проходили за днями.
В конце декабря барон приехал навестить свою невестку и пробовал уговорить ее переехать к нему, хотя бы на эти три дождливые и снежные месяца. Но она, как и в первый раз, отказалась наотрез.
Она объяснила это нежелание своим грустным настрое­нием по поводу долгого отсутствия Юлиуса.
Барон нашел ее сильно изменившейся. Да она и сама призналась, что ей все как-то нездоровилось.
-  А, так вот в чем дело! Я угадал? - спросил с улыб­кой барон.
-   Нет,  нет! Вы ошибаетесь, батюшка!  - выговорила она через силу, бледнея и с внутренней дрожью.
Она скрывала от всех свою беременность. Она решила скрывать ее как можно дольше. Зачем? И сама не знала. Ей все почему-то хотелось выиграть время.
Одна Гретхен знала ее тайну. Но она была опасной на­персницей, ввиду своих постоянных галлюцинаций и лихо­радочного бреда.
Барон вернулся обратно в Берлин, а Христина снова впа­ла в свое отчаяние. Время от времени она получала письма от Юлиуса, который все еще должен был откладывать свой отъезд из-за болезни дяди. Она делала над собой неимовер­ные усилия, чтобы и со своей стороны написать ему несколь­ко коротеньких, грустных строк, тщательно умалчивая о своем положении. Она возлагала надежду на бога, что он, так или иначе, окончит эту драму.
Так прошла зима.
В середине апреля грустное событие дало страданиям Христины новое направление.
Вильгельм опасно заболел.
Старик доктор из Берлина жил в замке. Первые две не­дели болезнь не вызывала серьезных опасений.
Христина не спала ночей, ухаживая за этим дорогим су­ществом с любовью, со страстью, с самоотверженностью ма­тери, которой ребенок ее стоил дороже самой жизни.
Но вскоре положение больного резко изменилось к худ­шему. На этот раз медицина оказалась бессильна. К старому опытному доктору вызваны были на консультацию трое или четверо его коллег, самых известных докторов из Франкфур­та и Гейдельберга. Но все усилия оказались напрасными.
На двадцать пятый день своей болезни Вильгельм скон­чался.
Когда доктор объявил страшную весть Христине, которая несколько дней тому назад была уже подготовлена к этому со­бытию, она не сказала ни слова, а только взглянула на часы.
Было четверть первого пополуночи.
- Так и есть, - прошептала Христина. - Как раз час проклятой сделки. Он должен был умереть не иначе, как в этот час. То была адская сделка, которую господь не мог простить.
И она повалилась на колени у колыбели, чтобы при­льнуть губами еще раз к холодеющему трупику.
Вероятно, она слишком сильно ударилась коленями о ду­бовый паркет, так как ей показалось, что у нее что-то оборвалось внутри, и она почувствовала какую-то внутреннюю дрожь.
- Неужели начинается? - промелькнуло в ее уме, и она смертельно побледнела. - Ничего нет невероятного: идет уже восьмой месяц.
В то время как она, дрожа всем телом, старалась встать на ноги, в комнату вошел барон, который поспешил при­ехать, получив от доктора извещение об опасном положении ребенка.
В руках у него было письмо.
- Вы опоздали, батюшка, - сказала Христина, указывая рукою на ребенка. - Он только что скончался.
-  Но я несу тебе утешение, дорогая моя дочь: Юлиус едет домой!
Христина быстро вскочила на ноги.
-  Юлиус! - воскликнула она и стала бледнее трупика ребенка.
-  Вот, прочти, - сказал барон. И он подал ей письмо.
Юлиус писал, что дядя Фритц скончался. После похорон он немедленно выезжает. В Ландек он прибудет 15 мая. Было 13 мая.
-  Какое совпадение! - успела проговорить Христина. И упала навзничь.