aГлава шестьдесят пятая
Наполеон и Германия

В то время, как все эти страхи и мучения волновали сер­дце женщины, в Европе происходили крупные события, имевшие мировое значение.
Наполеон после долгих колебаний собрал огромную ар­мию и объявил войну России. 9 мая он выступил из Парижа, чтобы начать достопамятную войну 1812 года, и в то самое время, когда Христина с отчаянием спрашивала себя, что сделает теперь с ней судьба, пораженный мир ожидал, как будет решать Наполеон судьбу целых государств.
11 мая император прибыл в Майнц, где 12-го он произ­водил смотр войскам, осмотрел укрепления и принимал ве­ликого герцога Гессен-Дармштадского.
В ночь с 12 на 13-е состоялся совет Тугендбунда в потай­ном зале двойного замка.
На этот раз присутствовали те семеро, которые были на первом собрании.
Они были все в масках, хотя никого, кроме них, в зале не было.
Как только они уселись вокруг стола, председатель обра­тился к собранию с речью:
- Друзья и братья, - сказал он. - Я приступаю к делу без всяких предисловий, так как время не ждет. Вы сами ви­дите, что все, как назло, идет наперекор нам. Мы ожидали то­го дня, когда Наполеон снова начнет войну, рассчитывая на то, что наши принцы не пропустят такого удобного случая, чтобы отрешиться от всяких дрязг и ссор и вонзить шпагу в грудь врага. И вдруг оказывается, что мобилизацию армий, которую мы все считали за сигнал к поголовному восстанию, Наполеон объявил в чудовищных, неслыханных размерах, и немецкие принцы идут не против него, а заодно с ним. Поражение под Ваграмом, Йеною и Мадридом увеличивают собой численность победителей, объявляющих поход на Россию. Наполеон захотел, чтобы наши короли воздавали ему почести по пути его следования, и, разумеется, ни один из них не пре­минет исполнить этот приказ. Таким образом, явившись в Дрезден, он составит себе двор из коронованных особ. Саксо­ния, Вюртемберг, Австрия, Пруссия, Бавария и Неаполь на­перебой будут оспаривать друг у друга честь стать в ряды по­корной и блестящей его свиты. Вот до какого унижения мы до­шли! Это касается королей. Теперь посмотрим, что делается с народом.
И, обратясь к одному из семи присутствовавших, перед которым лежала куча писем, он прибавил:
-  Прочтите донесения.
Тот, к кому обращались эти слова, развернул первое письмо и прочел следующее:
Майнц
«Наполеон был встречен народом с восторгом. Все жители наперебой предлагали свои помещения на постой его войск. Все братаются. Народ и войска в каком-то опьянении. Прояв­ляется какое-то всеобщее поклонение. Императора все счита­ют богом».
-  Но ведь это только та часть Германии, которая грани­чит с Францией. Посмотрим, что делается дальше.
Читавший открыл вторую депешу и прочел:
Вюрцбург
«Из всех деревень и городов стекается народ, узнав, что, Наполеон должен пройти здесь 13-го вечером: все жаждут его видеть. В честь его сооружены триумфальные арки из цветов. При встрече его будет играть оркестр военной музы­ки, и уже с сегодняшнего дня толпа, слушающая репетиции, заранее аплодирует, когда исполняют французские молитвы. Готовится общее празднество. Плошки страшно повысились в цене. Весь город будет иллюминирован».
-  Вюрцбург, - сказал председатель, - еще не центр Германии. Что скажет Дрезден, сердце Германии? Посмот­рим, как оно бьется.
Чтец взял третье донесение.
«Король и королева Саксонии готовятся выехать встре­тить императора Наполеона. Город также занят этими приготовлениями. Все городское население, к которому примкнули и жители соседних сел и деревень на двадцать миль в окружности, выйдет навстречу великому человеку. Здесь прямо целое полчище принцев и королей, целый базар тронов и корон. Народ ликует, энтузиазм полный. Наполеон будет оглушен криками восторга. В театре готовится к постановке соответствующая событию пьеса, которая обоготворяет Наполеона. Король читал ее в рукописи и пожаловал автору орден. Театр будет переполнен.»
-  Довольно! - прервал чтеца президент. - Отвернем взоры от подобного унижения нашей родины. Вот каким об­разом Германия принимает своего господина! Она лижет но­ги тому, кто наступает пятою на ее лицо. Этот человек от­правляется на войну с такой помпой, с какой победители только возвращаются с войны: он заранее торжествует победу, до того все уверены в ней!
Председатель прибавил не без гордости:
-  Но остаемся еще мы. Существует еще Союз Доброде­тели.
Он обратился к другому лицу из семерых.
- Скажи нам, в каком положении 0находится Тугендбунд?
- Увы! - прозвучал ответ. - Со всех сторон происходит страшная деморализация нашей партии. Этот повсеместный народный восторг, сопровождающий победителя на каждом шагу, кажется ей подтверждением всеобщей веры в то, что Наполеон - избранник божий, и что само провидение возвеличило его перед целым миром. Суеверие это овладевает умами. Многие прислали извещение о своем уходе из Союза. Почти все верят в то, что сам бог руководит действиями На­полеона, и что грешно даже и сражаться против него.
- Остальное само собой понятно, - возразил глава. - Значит, повсюду царит подлость, слабость, желание выслу­житься. Нет ни одной души, которая бы решилась мстить за унижение своего человеческого достоинства, ц которая бы гордо держала голову, не обращая внимания на общее преклонение перед ним. Все раболепствуют. Звук шпор какого-то прохожего пугает до смерти этих гордых храбрецов, которые от страха бросаются наземь лицом и позволяют давить себя без малейшего жалобного стона. Ах, неужели Германия дей­ствительно дошла до этого? Неужели придется отказаться от независимости? Неужели перестать действовать и сказать: - Раз вы хотите быть рабами, так и будьте рабами! Разве не найдется человека, который бы решился восстать за общее правое дело? Неужели во всем мире нет такого человека?
В то время как председатель говорил эти слова, над его креслом раздался слабый звук колокольчика.
-  Что это такое? - спросил один из семерых.
- Это наш гость, Самуил Гельб, - ответил глава. - Он просил позволения войти.
-  Пусть войдет! - сказали все в один голос. - У него, может быть, есть для нас лучшая новость.
Председатель позвонил в колокольчик.
- Я как раз говорил о нужном нам человеке, - сказал он. - Кто знает, может быть, бог услышал мое желание? Самуил надежный и испытанный боец, может быть, он-то и есть тот самый человек, который спасет нашу родину и свободу.


Глава шестьдесят шестая
Самуил желает подражать России

Минуту спустя в потайную комнату совета Союза вошел Самуил.
Он отдал собранию глубокий поклон и стал ожидать, что­бы председатель обратился к нему с вопросом.
-  Самуил Гельб, имеете ли вы что-либо сообщить нам? -  спросил глава.
-  Имею, - ответил Самуил.
-  Говорите. Что вы узнали, и что можете сделать?
- Что я узнал? - переспросил Самуил. - А узнал я, что Наполеон вступил в пределы Германии, и что в то время, как мы разговариваем здесь, он находится в нескольких милях от­сюда. Я узнал, что вместе с ним двигается армия в 420 000 че­ловек, а при ней шесть военных обозов, 11 000 подвод со съе­стными припасами, 1372 пушки, не считая 60 000 австрийцев, пруссаков и испанцев. Я узнал, что, в свою очередь, импера­тор Александр имел возможность вооружить 300 000 человек, разделив их на три армии: восточную, под началом Барклая де Толли, западную, под началом Багратиона, и резервную, под началом Тормасова. В помощь этим трем армиям форми­руется еще два корпуса и огромное количество саперных рот. Одним словом, предполагается невиданное доселе столкнове­ние целых государств и народов. Вы еще спрашиваете, что я могу сделать? Я могу сделать то, что все это ужасное движе­ние остановится в мгновение ока подобно тому, как если бы я заставил под пальцем лопнуть мыльный пузырь.
-  Неужели? - удивился председатель. - А каким же это образом? Говорите.
Шепот удивления и недоверия пробежал в этом бесстра­стном и надменном собрании.
- Так вас это удивляет? - заметил Самуил. - Вы никак не можете представить себе, чтобы какой-нибудь скромный, второстепенный член союза сделал такое чудо? Однако, если я все-таки сделаю чудо, то поверите ли вы тогда в мои спо­собности, и заслужу ли я тогда первое место в вашем союзе?
-  Сначала сделай то, о чем говоришь, - ответил глава, - а потом и проси, что хочешь.
-  А вы вспомните тогда свое обещание?
-  Клянусь. Но объясни же нам, что ты задумал сделать. Каковы твои средства? Будешь ли ты Брутом? Или, может быть, ты нашел кинжал Фридриха Стапса под его кровавым эшафотом?
-  Для вящей неудачи? И еще для того, чтобы усилить общее мнение, что тирану покровительствует само провиде­ние? Нет, господа. Нет, я вовсе не намерен протискиваться в толпу, к самому сердцу Наполеона, чтобы меня растерзала его гвардия, чтобы добрый немецкий народ, который я желаю освободить, убил меня в награду за мое рвение. Нет, Наполеон умрет, а я буду жить. Я поражу его отсюда, не покидая даже этой горы, где мы собрались, поражу его из­дали и сверху, как Юпитер.
-  Что ты этим хочешь сказать? Объяснись.
-  Час не настал еще. Вам известно мое намерение, а до средств, которые я употребляю, вам нет дела.
-  Что? Вы глумитесь что ли, сударь? - строго спросил глава.
-  Самое большее - это то, что я не доверяю вам, - сказал Самуил. - Разумеется, все вы, слушающие меня, высокопоставленные и власть имущие лица, выше всякого подозрения и преступности. Однако, спасти жизнь такому лицу, как Наполеон, соблазнительно для всякого, я бы сказал, пожалуй, и для самого господа бога, если бы только ве­рил в бога. Итак, я повинуюсь исключительно внушениям самой обыкновенной предосторожности, когда я вас прошу оставить мои планы при мне до тех пор, пока будет уже не­возможно помешать их исполнению.
- Так к чему же тогда какие-то полунамеки? - спросил председатель.
-  А к тому, чтобы заранее знать, будете ли вы за это благодарны мне. Ведь и вы могли бы, если бы захотели, стать,  подобно принцам и народу Германии,  спутниками этого солнца и выдать или наказать своего освободителя. А затем вам все равно придется собраться и завтра, чтобы, смотря по обстоятельствам, обсудить дальнейший план дей­ствий. Слушайте: сейчас два часа ночи, теперь именно На­полеон оставил Майнц и направляется к Вюрцбургу. Завтра в десять часов утра он остановится в Ашафенбурге, чтобы закусить. Ашафенбург недалеко отсюда, в нескольких ми­лях. Не разъезжайтесь в эту ночь, а завтра в десять часов соберитесь опять в этом зале. Вот тогда я и скажу вам, что я сделаю. А потом мы будем ждать результатов.
-  А когда же мы узнаем их? - спросил председатель.
- В два часа, - сказал Самуил. - Один из наших, разъ­езжающий по Неккару, явится сюда и принесет вам известие о том, что Самуил Гельб сделал то, чего не решилось сделать даже ваше хваленое провидение.
-  Хорошо, - сказал председатель. - Мы соберемся здесь в десять часов и будем ждать.


Глава шестьдесят седьмая
В тисках скорби

В эту же самую ночь, в нескольких шагах от собрания семерых, Гретхен, спавшая в своей хижине, услышала вдруг, как кто-то настойчиво стучал снаружи в дверь и звал ее.
-  Кто там? Это вы, сударыня? - спросила она.
-  Я, - послышался голос Христины. Гретхен бросилась открывать дверь.
Вошла Христина, полуодетая, с растрепанными волоса­ми, с блуждающим взором, точно сумасшедшая.
-   Что такое случилось  еще,  сударыня?  - спросила Гретхен. - Как это вы ночью ушли из своей комнаты и из замка?
-   Я не знаю, - сказала сперва Христина каким-то странным голосом. - Ах, да! Постой. Я помню. Я убежала оттуда. Меня никто не видел. Представь себе, барон Гермелинфельд там. Я упала навзничь. И вдруг у меня начались схватки.   Первые  родовые схватки.  Гретхен,   Гретхен!   Я сейчас рожу.
-  Неужели! - вскричала с испугом и с радостью Грет­хен. - Да ведь теперь еще не время! О! В таком случае ваш ребенок, наверное, от господина Эбербаха!
-  Нет, Гретхен, я прекрасно знаю, что ребенок не его. Ах! Если бы я могла ошибиться! Тогда я обманула бы и дру­гих. Но нет! Лгать всю жизнь! Нет, лучше умереть! Гретхен, Вильгельм умер... Юлиус едет... я тут же свалилась... и все эти несчастия ускорили... О! Как я страдаю! Умереть!
Она говорила все это бессвязно, как помешанная, хва­тая за руки не менее взволнованную Гретхен.
-  Что теперь делать? - говорила Гретхен. - Ах! Я по­бегу сейчас за доктором.
И она сделала шаг к двери. Христина бросилась за ней и схватила ее за руку.
-  Куда ты, не уходи! Ведь я убежала сюда не для того, чтобы жить, а для того, чтобы умереть, чтобы скрыться в недрах  земли,  чтобы броситься куда-нибудь в пропасть. Меня мертвую Юлиус будет любить,  уважать и оплаки­вать. Жизнь! Да на что она мне теперь, эта жизнь? Мне нужно сохранить тайну! Постарайся понять то, о чем я говорю. Я не знаю, что происходит с моим рассудком. Я схожу с ума. Но, ради бога, никому ни слова! Сохрани тайну во что бы то ни стало!
-  Сохранить тайну, во что бы то ни стало! - повторяла за ней Гретхен, окончательно теряя голову.
Физическая боль, соединенная с нравственными терзани­ями, доконала Христину. Она легла на постель Гретхен. Она пролежала так некоторое время, испытывая невероятные бо­ли и терзаемая галлюцинациями, но с одной неотступной мыслью о том, что она должна скрыть от всех свое несчастье и позор. Она впилась зубами в свой платок, чтоб заглушить крик от боли.
Гретхен, рыдая, суетилась около нее, не будучи в состо­янии ей помочь, дрожа от страха и отчаяния.
В минуту передышки Христина позвала ее.
-  Гретхен, поклянись, что ты исполнишь мою просьбу.
-  Клянусь, дорогая госпожа.
-  Никому, что бы ни случилось, ни барону, ни моему Юлиусу,  ни даже тому чудовищу ты не откроешь моей тайны.
-  Никому.
-  Если ребенок родится живым, ты снесешь его к этому Самуилу, но так, чтобы никто этого не знал, не видел и не подозревал даже.
-  Так и следует! - вскричала Гретхен с какой-то угро­жающей радостью. - Швырнем обратно демону его отродье.
-  Да! Но ведь это все-таки мое дитя, мое единственное пролепетала Христина, корчась от новой схватки. - Ох, я думаю, несчастное создание умрет. Господи, пошли и мне тоже смерть! Гретхен, если ребенок будет мертвый, ты похорони его, слышишь, сама зарой, ночью, в лесу. Ты клянешься, что сделаешь это?
-  Клянусь!
- И меня тоже схорони, Гретхен. Чтобы никто не знал!.. О, мой Юлиус, прости! Я так любила тебя... Умереть, не повидавшись с тобой!.. Гретхен, никому ни слова, сохрани тайну во что бы то ни стало!
Тут с ней случился обморок.
-   Ни  слова  никому,  да,   знаю,  слышу,   -  говорила Гретхен.
-  Ни слова никому! Ни под каким видом! Никому ни слова!


Глава шестьдесят восьмая
Трихтер, пьяный от страха

На следующий день было празднество и всеобщее лико­вание в городе Ашафенбург.
Мужчины, женщины, малые дети, до старцев включи­тельно, все высыпали на улицы. Ожидали прибытия Напо­леона. Все жаждали увидеть собственными глазами эту ис­торическую личность, занимавшую в то время все умы, каж­дый хотел воочию убедиться, таков ли он на самом деле, как идет о нем молва.
Кругом волновалось необъятное море голов.
Новые группы спешили отовсюду. Все было забыто: торг­овля, вчерашние хлопоты, начатые дела. Молодые парни, шедшие с молодыми девушками, пользовались удобным слу­чаем, чтобы сорвать мимолетный поцелуй с алых губок, ко­торые за это ничуть не дулись, а старались отплатить во сто крат за такую дерзость.
Только один человек не принимал участия во всеобщей радости, напротив, лицо его было задумчиво и печально.
То был наш приятель Трихтер.
Он двигался, опустив голову и устремив на землю мрач­ный взгляд. Он был не один. С ним был новый его знакомый, не кто иной, как разъезжающий по Неккару молодой чело­век.
-  Да что такое с вами? - приставал он к Трихтеру.
- Дорогой мой Реймер, - отвечал Трихтер, - я страш­но взволнован.
- От вина, что ли? - спросил тот, догадавшись по крас­ному носу о поведении его владельца.
-  Фу! - пренебрежительно сказал Трихтер. - На меня вино перестало оказывать влияние лет пятнадцать тому на­зад. Я не хочу сказать этим, что я совсем не пил сегодня. Наоборот: предвидя, что я буду сильно волноваться, я просто хотел подбодрить себя, я даже пробовал напиться допьяна. Напрасная, смешная попытка! Мне, право, обидно сознаться в этом: я могу заболеть, умереть от вина, утопиться в нем, но увы! Поистине плачевна судьба моя! Я уже не могу опь­янеть. Какая слабость!
- А за каким дьяволом вам хотелось так напиться непре­менно сегодня? - спросил Реймер.
-  Потому что я сегодня должен подать прошение Напо­леону.
-  Какое прошение?
-  Прошение, составленное для меня Самуилом. И пони­маете, в каком я положении? Мне придется подойти к этому великому человеку, смотреть на него, отвечать, если он об­ратится ко мне с вопросом, говорить этому величественному исполину-императору, перед которым смолкает грохот пушек. Так как же тут быть хладнокровным? Я очень взвол­нован, друг мой. Ах, бывают минуты, когда у меня мурашки пробегают по телу!
-  Ну вот! - сказал Реймер. - Вы уж очень преувели­чиваете. Это пустяки - подать прошение. Хотите, я подам за вас?
-  Нет, - отвечал Трихтер. - Самуил заставил меня поклясться, что я собственноручно подам его императору.
- Так и будет! Вы подадите прошение. Адьютант возьмет его, император пойдет дальше и даже не взглянет на вас. Неужели вы думаете, что он сейчас же станет читать ваше прошение?
-  Я совершенно уверен в этом, - сказал Трихтер. - Самуил получил точные и определенные сведения по этому поводу. В Майнце и вообще на всем пути своего следования Наполеон лично вскрывал все прошения и в тот же вечер диктовал ответы на них. Он хочет расположить к себе Германию, так как оставит ее позади себя.
- А это прошение имеет для вас большое значение?
- Еще бы! Оно - хлеб насущный для моей старухи мате­ри. Хлеб, который я не могу у нее отнять и пропить, потому что я ведь несчастная, ненасытная губка. Прошлый год у меня было пять тысяч гульденов. Я послал из них матери пятьсот, она заплатила ими свои долги. У меня были самые лучшие на­мерения послать ей еще денег. Но у меня и у некоего друга моего, именуемого Фрессванстом, давно уже создался идеал, состоявший в том, чтобы серьезно и последовательно изучить сравнительную степень крепости заграничных вин. Мы так добросовестно приступили к этой работе, что месяца в три глотки наши повысасывали наши кошельки до дна.
Реймер залился смехом.
-  Не смейтесь, - заметил ему с грустью Трихтер. - Увы! В один и тот же день скончались и деньги мои, и друг мой. Фрессванст, допивая последнюю бутылку, умер от прилива крови к мозгу. Скрутило-таки несчастного! Между на­ми, - прибавил Трихтер, понизив голос, - разве Фрессванст заслужил свою репутацию? Каково бы ни было мнение потомства насчет этого пьяницы, но я все-таки разорился. Я просил Самуила Гельба, моего благородного сеньора, устро­ить нам опять какую-нибудь новую эмиграцию в Ландек. Прелестная деревушка этот Ландек, где спят в гнездах и пьют несравненную водку и откуда можно вывезти пять ты­сяч гульденов! Но Самуил не хотел исполнить моего жела­ния. И вчера, в вознаграждение за свой отказ, он посовето­вал мне подать прошение, которое написал собственноручно и поручился за то, что оно достигнет цели.
-  Но, - прибавил Реймер, - вы же имеете право рас­считывать на милость Наполеона?
- Мой дядя служил под его начальством и был убит. Надо вам сказать, дорогой мой, что я наполовину француз со сто­роны матери. Вот почему я, хотя я и немец, и студент, могу обратиться с просьбою к Наполеону без всякого угрызения со­вести. Я говорю по-французски лучше самого Расина. Мой дя­дя давал моей матери средства к существованию, император отнял у нее ее кормильца, справедливость требует, чтобы он помог ей. Если он поместит ее в убежище, - о чем именно я и прошу его, - мне не надо будет тогда заботиться о ней в ка­честве ее сына, и я могу один докончить начатые мною и Фрессванстом изыскания, прерванные моим стесненным по­ложением и преждевременной кончиной слабого Фрессванста. Потому что если я и пью, то знайте, что цель моя вовсе не за­ключается в личном наслаждении. Давным давно уж я не ис­пытываю никакого личного удовлетворения от того, что я за­ливаю свою глотку вашими винами. Вишневка и полынная водка мне все равно, что молоко и мед. Кроме того сорта вод­ки, которую я пил в Ландеке и которая, признаюсь вам, раз­ливала во мне какую-то приятную теплоту, все остальные ви­на кажутся просто водою. И я только ради науки и из любви к человечеству, а вовсе не из личной какой-нибудь выгоды, продолжаю упорно трудиться на этом поприще. Следователь­но, вы понимаете теперь, как важно для мира, чтобы импера­тор принял и исполнил мою просьбу.
- Он исполнит ее, в этом не может быть никакого сомне­ния, - ответил Реймер. - Но я слышу народ кричит: виват.
-   Неужели  едет сам великий  Наполеон?  - спросил Трихтер, трясясь заранее.
-  Нет. Кричат: да здравствует Франция! Это, вероятно, только какие-нибудь генералы или адъютанты, которые едут впереди него.
-  Ну, слава богу! - сказал Трихтер и вздохнул с облег­чением.
-  А где же вы подадите ему вашу просьбу? - спросил Реймер.
-  О! У меня уже место приготовлено. У входа во дворец принца-примаса, Карла Дальберга Император остановится там, чтобы позавтракать и принять депутации из окрестных селений. Двое егерей из тех, которые стоят там цепью, боль­шие поклонники моего умения пить, обещали устроить мне доступ к великому человеку. Я только боюсь оробеть. Ах, если бы мне можно было опьянеть! Вы, вероятно, считаете меня ужасным болтуном. Но если я говорю с вами неумол­каемо в течение получаса, то я делаю это вовсе не для того, чтобы надоесть вам, а с целью подготовки к предстоящему разговору с императором. Я навостряю язык. Я приучаю его двигаться, не заплетаясь.
Но вдруг Трихтер прервал свою речь и снова весь затрясся.
-  Вот теперь уже явственно слышно, как кричат: Да здравствует император!
И действительно, восторженный гул приветствовал при­ближавшегося чудо-человека. Огромная толпа народа при­хлынула к тому месту, где стояли разговаривавшие.


Глава шестьдесят девятая
ЯД

Судя по восторженному гулу народа, ошибиться было не­возможно.
- На этот раз, действительно, едет сам император, - ска­зал Трихтеру его спутник. - Поспешим и мы.
И они пустились бегом по направлению дворца принца-примаса.
-  Пожалуйста, - обратился к Реймеру Трихтер, - по­будьте со мною, как можно дольше, мой дорогой, не уходите совсем. Подождите, пока я вернусь, чтобы я чувствовал на себе взгляд друга в то время, как буду подходить к страшному человеку, и знал, что дружеская рука поддержит меня, если я упаду в обморок.
Затем он отыскал своих егерей, которые велели ему стать возле них, обещая пропустить его вперед в тот момент, когда император будет сходить с лошади.
И хорошо, что они поторопились, потому что к стоявше­му на площади народу прихлынула еще такая огромная тол­па людей, что яблоку некуда было упасть, так что Трихтеру и Реймеру вряд ли удалось бы протиснуться через такую сплошную массу.
Для Трихтера время летело с быстротою молнии. Кровь стучала у него в висках. Сердце захлопнулось в груди. Он уже подумывал отказаться от подачи прошения и бросить хлопоты об обеспечении своей матери.
У него даже мелькнула надежда, что вдруг император передумает, заключит мир с Россией и вернется обратно во Францию, не останавливаясь даже во дворце принца-при­маса.
Но тут заиграл трубный оркестр, раздался бой барабана, и Наполеон показался на площади, сопровождаемый громог­ласными восторженными криками.
Император ехал верхом рядом с коляской, в которой си­дела императрица. Он отдавал поклоны народу.
И Трихтер чувствовал, что он окончательно теряет при­сутствие духа по мере приближения императора, про кото­рого скорее можно было выразиться, чем про Атланта, что он несет весь мир на своих плечах, вернее, - в своей голове, если только не на голове.
Подъехав к дворцу принца-примаса, Наполеон сошел с коня.
Принц-примас, окруженный свитою, стоял с обнаженной головой в дверях дворца.
Он обратился с восторженным приветствием к императо­ру, который сказал ему в ответ несколько благодарственных слов, потом императрица вышла из коляски и вместе с им­ператором намеревалась подняться по лестнице во дворец.
- Теперь ступайте! - сказал егерь Трихтеру. - Как раз пора. Ну, живо!
Трихтер бросил на Реймера умоляющий взгляд.
-  Помолитесь за меня! - шепнул он ему.
И, быстро сжав ему крепко руку, он пошел вперед, ша­таясь, но, увы, не от вина!
-  А, немецкий студент! - сказал Наполеон. - Я люб­лю эту гордую молодежь. - Что вам угодно, друг мой?
Трихтер пробовал ответить, но ему сдавило горло, и он не мог выговорить ни слова.
Он только протянул к императору правую руку, в кото­рой держал прошение, и при этом выронил свою фуражку из левой руки: он не мог удержать двух предметов сразу.
Император, улыбаясь, взял бумагу.
-  Успокойтесь, - сказал он. - Вы говорите по-фран­цузски?
Трихтер делал над собою невероятные усилия.
- Моя матушка... - бормотал он. - Ваше величество... Мой дядя тоже... Он убит... Но я... Я не француз.
Он чувствовал, что как раз говорил не то, что хотел сказать.
-  Вот что, - сказал император. - Так как вы говори­те по-французски, то идите со мною во дворец, там вы и скажете мне лично, что вам от меня надобно.
Барабаны забили поход, и под их грохот император стал подниматься по лестнице, держа в руках прошение.
Трихтер шел позади него, растерянный, как какое-то пятно во всей свите, подавленный всей этой торжественно­стью, опьяневший от блеска, утонувший в нем.
Так вошел он в приемный зал.
Император принял милостиво представителей королей и принцев. Для каждого у него нашелся какой-то компли­мент.
В разговоре с генералом Шварценбергом, представите­лем Австрии, он хвалил его воинские способности, которые он знал и ценил.
Барону Гермелинфельду, который передал ему поклон и привет от прусского короля, он сказал, что наука - кос­мополитка, и что такой ум, как у барона, делал всех лю­дей равными.
Когда ему назвали представителя герцога Саксен-Веймарского, он быстро подошел к нему, отвел его в сторону, поговорил с ним некоторое время и сказал на прощание:
- Про вас, господин Гете, можно сказать, что вы выда­ющаяся личность.
По окончании приема принц-примас пригласил импера­тора пройти в столовую.
- Проводите императрицу в столовую, - сказал Наполе­он. - Я приду вслед за вами. Мне еще надо распорядиться. А где же мой студент?
Трихтер, который пришел немного в себя, пока Наполеон говорил с другими, почувствовал, что проклятое волнение овладевает им снова. Его втолкнули в кабинет, куда пришел Наполеон с секретарем и двумя адъютантами.
Наполеон сел за стол.
- Ну-ка, друг мой, - обратился он к Трихтеру, - о чем же ты хотел просить меня?
- Государь, мать моя... то есть мой дядя... Да, государь, храбрый солдат в армии вашего величества... - пробовал объясниться сиплым голосом Трихтер.
-  Да успокойтесь же! - говорил император. - Где же ваше прошение? А, вот оно!
И он подал его Трихтеру.
- Возьмите, если уж не можете сказать, в чем дело, чи­тайте.
Трихтер, взял прошение, распечатал его и развернул бу­магу дрожащими руками.
Но он не успел даже взглянуть на нее, как покачнулся и побледнел.
-  Что это такое с ним? - спросил император. Трихтер упал бездыханным трупом. Адьютанты броси­лись было к нему.
-  Не подходите, господа! - крикнул император, встав с места. - Здесь что-то кроется странное.
-  Не пойти ли за доктором? - спросил один из адъю­тантов.
-  Не надо, - сказал император, не спуская глаз с ле­жавшего Трихтера.  -  Ступайте,  попросите сюда  барона Гермелинфельда, только смотрите, не разглашайте там, чтоб никто и пикнуть не смел. Пусть барон придет один.
Минуту спустя вошел борон.
-  Господин барон, - обратился к нему император. - Вот человек, который моментально умер, развернув бумагу, вон ту, что валяется на полу около него. Не дотрагивайтесь до нее. Я повторяю вам, он умер, развертывая бумагу.
Барон подошел к Трихтеру.
-  Человек этот умер, - сказал барон.
Потом он подошел к камину, взял оттуда щипцы и, за­жав ими бумагу, подержал ее в дыму, стараясь, чтобы ее не коснулось пламя, а сам стал внимательно наблюдать за оттенком дыма.
Потом, минуту спустя, медленно и осторожно стал рас­сматривать бумагу, пощупал ее, понюхал.
Все заметили, что он сразу побледнел.
Он узнал яд, известный в средние века, состав которого никто не знал, кроме двух лиц: его и Самуила.
-  Вы бледнеете!.. - заметил ему император.
-  Это ничего, - ответил барон. - Это, вероятно, уже последние испарения яда.
-  А вы узнали, какой это яд? - спросил Наполеон. - Нельзя ли по нему отыскать следы убийцы?
С минуту барон Гермелинфельд колебался в раздумий. Теперь жизнь Самуила Гельба была в его руках. После минутного молчания он ответил:
-  Государь! Я не могу еще дать окончательного ответа вашему величеству. Но возможно, что я открою какие-ни­будь указания.
-  Хорошо, - сказал император. - Я вполне доверяю вашей учености и вашей честности,  господин Гермелин­фельд. Но прежде всего, дело вот в чем: нас здесь пятеро. Клянитесь честью, барон, а вы своей жизнью, - прибавил он, обращаясь к адьютантам и секретарю, - что вы ни слова не скажете никому о том, что здесь случилось. Мож­но еще допустить, чтобы узнали о покушении какого-ни­будь Фридриха Стапса тогда, когда бы я уезжал, а не тог­да, когда я только что приехал.


Глава семидесятая
Самуил бледнеет

Во время всех этих событий, происходивших в Ашафенберге, Самуил излагал семерым в подземелье замка планы и средства своего покушения.
- Теперь одиннадцатый час в начале, - сказал Самуил. - В эту минуту, господа, Наполеон уже умер, империя раз­рушена, Германия свободна.
-  Вы молчите? - продолжал Самуил. - Вы, как будто, в нерешительности? Или вы не одобряете моего поступка?
-  Фридрих Стапс и тот колебался, - сказал один из се­мерых.
- Жалкое сомнение! - возразил Самуил, пожимая пле­чами. - Да где же это видано, чтобы генерал сам стрелял на войне? К тому же мне сдается, что и хваленое провидение ваше действует ничуть не лучше меня, и что оно со всеми нами обращается так же, как я с Трихтером. Он употребляет нас для выполнения своих предначертаний и ни чуточки не задумывается прихлопнуть нас, когда наша смерть необхо­дима ему по высшим соображениям. Я сделал то же самое. Я пожертвовал моим другом Трихтером. Из пропойцы я пре­образил его в мученика. Не думаю, чтобы он от этого что-либо потерял. Прочь же все эти детские страхи! Довольны ли вы мною, наконец?
-  Весь твой поступок целиком ложится на твою совесть. Но, если ты в самом деле освободил Германию, то, увидев результат, родина и Тугендбунд вознаградят тебя по заслу­гам. Когда же мы получим известие?
-  Теперь разъезжающий по Неккару должен уже быть на дороге сюда. Подождем.
Они с тревогой продолжали ожидать… В час раздался звук колокольчика.
-  Это он, - сказал Самуил. И он пошел открывать дверь.
- Реймер вошел медленной и размеренной походкой. Ли­цо его было серьезно.
-  Ну что? - спросили все в один голос.
-  Вот что я видел, - сказал Реймер. - Я пунктуально выполнил ваши приказания, переданные мне Самуилом Гельбом. Я не расставался с Трихтером до того самого момента, когда он подал Наполеону прошение. Император велел Трихтеру последовать за собой во дворец принца-примаса.
-  Чудесно! - воскликнул Самуил.
- Подождите, - остановил его Реймер. - Так как я что-то не заметил, чтобы Трихтер вышел, то я стал бродить око­ло дворца, отыскивая возможность проникнуть внутрь, как вдруг увидел, что с черного хода двое людей вынесли покры­тые носилки и направились с ними в сторону больницы. Я последовал за этими людьми. В то время, как ветер поднял край покрова, из-под него мелькнула рука. На этой руке я узнал перчатку Трихтера. Я обратился с расспросами к сто­рожу больницы. Он мне сказал, что он сейчас занес в список умерших какого-то неизвестного человека, которого прика­зано предать земле в тот же вечер.
-  Трихтер умер! - перебил Самуил, бледнея. Прибывший продолжал:
- Я снова вернулся ко дворцу. В ту минуту, когда я при­ближался к нему, я увидел, что император и императрица сели в коляску и поехали по направлению к Вюрцбургу, со­провождаемые торжественными криками несметной толпы.
Затем последовало глубокое молчание. Не оставалось ни малейшего сомнения в полной неудаче попытки Самуила.
-  Хорошо, - заметил председатель Реймеру. - Теперь ты можешь удалиться.
Тот поклонился и вышел.
-  Самуил Гельб, - сказал глава. - Видно, бог сильнее тебя. Ты только умертвил своего друга. Наш совет тебе - постарайся как можно скорее уехать отсюда подальше.
И обратившись к своим товарищам в масках, он прибавил:
-  И сами мы, господа, хорошо сделаем, если разъедемся в разные стороны.
Затем семеро ушли, оставив Самуила, который стоял оне­мевший и как бы пораженный громом.


Глава семьдесят первая
Самоубийство и новорожденный

Полчаса спустя Самуил ехал легкой рысцой по дороге в Гейдельберг.
Он ехал, не спеша, так, как обыкновенно едут домой, а не стараясь скрыться.
Подъезжая вечером к своей гостинице, он встретил на по­роге ожидавшего его старого слугу.
Он взглянул на него и припомнил, что это был человек, лет двадцать пять служивший у барона Гермелинфельда.
-  Что тебе надо, Тобиас? - спросил он слугу.
-  Господин Самуил, - ответил тот. - Господин барон Гермелинфельд приказал мне поспешить к вам. Он не напи­сал по известной причине, что он велел передать вам, но он поручил мне сказать вам слово в слово то, что он сам мне сказал, причем предупредил меня, что мне самому в это вникать не следует и что даже я хорошо сделаю, если по передаче вам его слов, тотчас же позабуду их.
-  Говори, - сказал Самуил.
-  Итак, господин барон приказал передать вам следую­щее:
«Я был в Ашафенбурге, я все знаю, я могу все доказать, вы в моих руках и, если в течение двенадцати часов вы не выедете из Германии!..»
Вот дословно все, что велел мне выучить наизусть барон в передать вам.
Слова эти, произнесенные без выражения и как бы меха­нически, произвели на Самуила странное действие.
-  Признаюсь, что все это достаточно ясно для меня, - сказал Самуил. - Ты передашь от меня господину барону благодарность, Тобиас.
-  Еще барон велел спросить у вас, что если вам нужны деньги, то он посылает со мной...
- Довольно, - перебил его Самуил. - Скажи ему, Тоби­ас, коли ты такой хороший посол, что я тебя перебил, когда ты заговорил о деньгах, и не позволил тебе даже договорить.
- А вы уедете, сударь? И об этом также я спрашиваю у вас от имени господина барона.
-  Он узнает потом. Я посмотрю. Я еще не решил окон­чательно, поэтому не могу сказать ни да, ни нет.
-  Следовательно, я исполнил данное мне поручение и теперь могу отправляться домой.
-  Счастливый путь, Тобиас. Тобиас поклонился и ушел. Самуил отправился к себе в комнату.
Там он опустился на стул, поставил локти на стол и сжал обеими руками голову.
Почти очевидное вмешательство бога в его планы не­сколько удручало его.
Он думал:
-  Что теперь делать? Где я нахожусь?
-  Постараюсь-ка подвести итоги моей жизни. Итог не важный!
Барон выдаст меня, это ясно, как день. Ясно и то, что на этот раз судьба моя в его полной власти. Соблазнитель Грет­хен мог еще запугать соблазнителя своей матери. Но убий­ство, посягательство на коронованную особу отдает меня не­избежно в руки правосудия. Это первая невыгодная сторона моего положения. А с другой стороны, вместо того, чтобы возвыситься в глазах Тугендбунда, я, скорее, унизился. Эти узколобы в случае успеха преклонялись бы передо мною, но я потерпел поражение, и они уже относятся ко мне с пре­небрежением. Я видел это по всему: и по тому, с какой по­спешностью они разошлись, и по их презрительным взгля­дам, брошенным на меня при прощании. С этой стороны моя цель, вероятно, никогда уже не будет достигнута. Вот итог моих движений.
Ввиду этого, посмотрим, есть ли у меня хоть какой-ни­будь сердечный интерес? Никто меня не любит, и я никого не люблю. Этот баран Юлиус и этот пудель Трихтер в на­стоящую минуту потеряны для меня навеки. А что касается женщин, то я испытал любовь, это выражение бесконечности человеческого рода, во всех самых невоображаемых прояв­лениях ее. Я хотел вызвать ее подобно тому, как из кремня высекают огонь, - из насилия и ненависти. Бесполезные усилия и преступления! Ах, я устал от всего этого, и мне просто делается скучно!
Разве убежать куда-нибудь?.. Неужели я, Самуил Гельб, дошел до того, что вынужден бежать? Да и куда бежать? Мое самое надежное убежище, как и самое величавое изгнание, была бы именно пасть волка: Париж. Париж, современная столица мира, этот Рим всех великих умов, этот новый Urbs всегда манил меня к себе. Это настоящая арена для моих действий. Да, но какую роль мне там играть? Роль ученого? Так ведь у меня спросят диплом. Политика? Но я там чуже­странец. Хоть начинай жизнь с самого начала! А уж это куда как скучно и тошно!
А, вот что! Разве взять, да самому себя и выдать? Это бы ужасно озадачило барона, а, может быть, и самого императо­ра. Кто знает, не помилует ли меня Наполеон, чтобы предста­вить в глазах Германии Титом или Августом? Он, вероятно, не стал бы казнить человека, который сам себя выдал. И че­стный барон оказался бы пристыженным. Нет! Пожалуй они велели бы меня задушить в тюрьме. Да, кроме того, я сам за­хочу ли, чтобы помиловали? Захочу ли я еще остаться жить из милости? Может быть, Наполеон предал бы меня суду? Тогда мой процесс прогремел бы на весь мир, и перед Европой встали бы два человека: Наполеон и Самуил Гельб.
Тоже недурное честолюбие! Служить объектом внимания идиотской толпы! Разве в этом заключается цель моей жизни? Оно противно мне, это хваленое человечество, девяносто девять процентов которого всю жизнь только и делает, что старается заработать как можно больше денег и думает, что цель земной жизни человека состоит в том, чтобы скопить в банке или в сундуке известное количество некоего металла!
И стоит ли даже думать о том, чтобы произвести на этих людей какое-нибудь впечатление? Очень долгое время по­требуется для их развития, да, в сущности, что может сде­лать один человек! Я еще понимаю роль реформатора или цивилизатора, если бы можно было сразу создать будущ­ность. Но от мечты до действительности целая пропасть. И зачем пускаться в путь, раз знаешь заранее, что не достиг­нешь цели? Разве Христофор Колумб сел бы на корабль, ес­ли бы знал, что умрет на второй день своего путешествия? Не стоит и начинать дело с тем, чтобы другие его продол­жали! Я, пожалуй, решусь сдвинуть гору, если даже она и придавила меня, но совсем не желаю перевозить ее по гор­стям на тачке. Цивилизаторы-то именно и есть такие каталы! Я решительно отказываюсь от этой роли!
Самое верное, простое и решительное средство - это взять, да и перерезать себе горло. К этому средству прибе­гали римляне, и до некоторой степени оно имело даже свое величие! Итак, перережу-ка я себе горло.
Мысль о самоубийстве всегда улыбалась мне. Невольная, вызванная необходимостью роковая смерть мне всегда каза­лась противной. Подойти к могиле, как бык к бойне, это уже что-то похожее на скотство. Нет, свободно и гордо уйти из жизни, как уходишь со скучного вечера, когда чувствуешь, что все уже надоело и больше там нечего делать, когда ус­тал, пресытился всем, - вот такая смерть действительно до­стойна порядочного человека.
-  Посмотрим-ка сперва на всякий случай, не забыл ли я чего, не жаль ли мне чего-нибудь, не привязывает ли меня что-нибудь к жизни? Нет. Ну, любезный друг, извольте сию же минуту, без всяких отсрочек, рассуждений и составлений завещаний, перерезать себе горло.
И этот странный человек спокойно подошел к своему ту­алетному столику, взял бритву и принялся острить ее. Вдруг раздался писк в алькове.
Он перестал точить и с удивлением взглянул в тот угол. Писк повторился.
-  Что это значит? - сказал он.
Он быстро подошел к кровати и отвернул занавеску. На его постели лежал новорожденный младенец, кое-как завернутый в пеленки, по-видимому, наспех.


Глава семьдесят вторая
На Париж!

При виде ребенка, словно упавшего с неба, Самуил от­шатнулся.
Ого! Что это такое? - сказал он сам себе. - Какой дья­вол положил сюда ребенка? Очень хорошенький, настолько, разумеется, насколько можно назвать красивой человече­скую рожицу, в которой еще не отражается душа. А! Это девочка. Странное приключение!
На минуту он задумался. Рой мыслей кружился в его го­лове.
-  Что это такое: глупая ли шутка приятеля? Или это сделала какая-нибудь мать в минуту отчаяния? Уж не мой ли это ребенок? А вдруг это и вправду мой ребенок?
И он опять задумался, пораженный тем впечатлением, которое вызвала у него эта мысль.
- Да нет, - проговорил он, - этого быть не может. Со­образим-ка! Ребенок явился на свет вчера, а может быть, даже и сегодня. Для Гретхен слишком поздно, а для Христи­ны слишком рано. Я бы знал об этом, да и барон не пощадил бы меня в таком случае. Впрочем, все равно, раз ничего не узнаешь, так бесполезно и допытываться. Скорее море мо­жет определить какой реке принадлежит каждая его струй­ка. Нет, я ребенку не отец! Ну да все равно! Эта девочка все же прехорошенькая.
И так как ребенок плакал, вероятно, от голода, то Саму­ил растворил в воде с молоком кусочек сахару и ложечкой влил ему это питье по капельке в рот.
-  Самуил Гельб в роли кормилицы! - думал он. - Ах, то-то бы посмеялись товарищи, если бы видели меня сейчас!
Но вдруг он гордо выпрямился и сказал с достоинством, словно в ответ на действительные насмешки:
-  Собственно говоря, что же в этом смешного? Только одни дураки считают меня каким то чудовищем, потому что я истинный человек, цельная личность, независимый, не ищущий связей и выше предрассудков. Это не мешает мне, видя страдания маленького, слабого, покинутого существа, помочь ему, как помогал угоднику Венсан де Поль, с тем, однако, преимуществом перед этим святым, что я не спеку­лирую на райском блаженстве. Все же, хотя я способен оди­наково и на хорошее, и на дурное, до сих пор, я делаю боль­ше зла, чем добра. Виновата в том сама судьба. При случае могло бы быть и наоборот. И я рискую сделать еще один дурной поступок, если отправлю этого ребенка в приют.
Он осторожно положил ребенка обратно на постель и спу­стился вниз, чтобы расспросить служащих гостиницы.
Оказалось, что Самуила не спрашивал никто. Люди не видели, чтобы кто-нибудь брал ключ от его комнаты и вхо­дил к нему.
Самуил вернулся к себе наверх.
-  Напрасные вопросы! - думал он. - Вероятно, слуга, открывший мою комнату, был щедро оплачен, или мать ре­бенка поручила проделать все это очень смелому и ловкому человеку. Следовательно, я ничего не могу разузнать. Мо­жет быть, это ребенок Шарлотты? Я поссорил ее с Трихтером за то, что она пробовала помешать ему пить, вот она, со своей стороны, и постаралась навязать мне на шею своего ребенка. А может быть, какой-нибудь студент захотел выра­зить благоговение перед своим королем, принеся мне свое исчадие? Впрочем, не все ли равно? Из-за того, что рожда­ются дети, вовсе не следует еще, что мужчины не должны умирать. Напротив. Итак, я отправляю этот эскиз женщины в приют, а сам буду продолжать начатое занятие.
Ребенок снова заплакал. Самуил дал ему еще выпить.
-  Спи, малютка, первым сном жизни, а мне дай уснуть последним сном.
Дитя успокоилось и действительно заснуло. Самуил посмотрел на него.
-  Бедное маленькое созданьице! А все же и в этой ма­ленькой головке есть ум. Эта хрупкая жизнь, эта капелька, в которой вмещается целый океан, эта поденка-бабочка, в которой заключается целая вечность,... и что только выйдет из всего этого? Гамлет философствовал над черепом, то есть над прошлым, над смертью, над концом. Но неизмеримо больше приходится думать о новорожденном существе, в ко­тором заключается будущее, жизнь, неизвестность!
Сейчас судьба этого ребенка, явившегося в мир в то вре­мя, как я собираюсь уйти из него, зависит от меня. Я могу также и воспитать и любить ее, одним словом, спасти. А раз­ве попробовать? Но ведь я только что собирался умирать, стоит ли из-за этого беспокоить себя?
В сущности, для меня все едино, что жить, что умереть. Да зачем мне умирать? Разве только потому, что мне нечего больше делать на этом свете? А если я захочу, то вот мне и интерес к жизни. Чего еще более желать? Я вовсе не создаю этим предлог для того, чтобы остаться в живых, и не позирую. Но просто чувствую, что моя жизнь была бы незакон­ной, что моя роль злого Рока не была бы выполнена в совер­шенстве, что моя прометейская натура не достигла бы своего идеала, если бы у меня не было постоянно в руках этого мягкого и ценного воска воспитания, мысли, жизни ребенка. Какое наслаждение и могущество! Месить, как тебе вздума­ется, делать, что угодно, лепить по своему капризу эту бо­жественную глину: живую душу.
Что же я сделаю из этого ребенка? Демона ли погибели, или ангела добродетели? Дездемону или леди Макбет? Смот­ря по тому воспитанию, которое я дам малютке, смотря по тем чувствам, которые я внушу ей, смотря по тому облику, который я придам ей, она будет представлять собой свет или тень, невинность или порок, ангела или демона. Я все доби­вался узнать, не отец ли я ей, если не отец, то могу быть отцом. Плоть ли она от плоти моей или нет, это все вздор, самое главное, это то, что она будет выражением моих мыс­лей! Это куда лучше! Поэты и скульпторы возвеличивают себя тем, что изображают какие-то неощутимые тени в кни­гах и бездушные формы на пьедесталах. Я же выше всех этих Шекспиров и Микельанджело: я поэт и скульптор жи­вых человеческих душ!
Итак, решено! Младенец, я тебя усыновляю! Мне скучно одному начинать жизнь сызнова. Мне будет интересно на­чать ее вместе с тобой. Я было швырнул свою жизнь за окно, а ты очутилась тут как тут и подняла ее. Так бери ее, я отдаю ее тебе.
И Самуил спокойно положил бритву обратно в чехол, спустился вниз и приказал подать себе лошадей на завтра в половине восьмого утра.
- В семь часов начинается льготный срок, по словам Тобиаса, данный мне бароном. Мне очень интересно убедиться, посмеет ли отец Юлиуса на самом деле арестовать меня? Да мне и не совсем пристало спасаться бегством. Если в поло­вине восьмого ничего не случится, то я уеду.
На следующий день минула половина восьмого, а барона не было и в помине.
В это время у Гермелинфельда была забота поважнее.
Самуил отправился взять себе паспорт у ректора, кото­рый подписал его с удивительной услужливостью, счастли­вый тем, что освободился, наконец, от такого студента.
Когда подали лошадей, Самуил взял свой скромный ка­питал, мешок и чемодан и сел в экипаж с ребенком в руках, завернув его в свой плащ.
- На Париж! - крикнул он ямщику таким тоном, каким Наполеон скомандовал: на Москву!


Глава семьдесят третья
Ущелье Дьявола

В ту минуту, когда Самуил приказал ямщику ехать на Париж, Гретхен спешила к своей хижине в Эбербахе.
Откуда она шла?
Можно было подумать, что она вернулась издалека. Баш­маки ее были все в пыли, платье разорвано, а по провалив­шимся тусклым глазам видно, что она не спала всю ночь.
Она была в полном изнеможении от усталости.
Она вошла в хижину, но там никого уже не было.
- Как! - воскликнула она с ужасом. - Неужели госпо­жа ушла? Я оставила ее в лихорадке и в бреду! О, боже мой! Вернулась ли она в замок? Побегу туда.
Она намеревалась было идти, как вдруг заметила на столе клочок бумаги.
На нем было что-то написано карандашом, вкось и вкривь.
-  Что это еще? - сказала Гретхен. Она прочла следующее:
«Ты сказала мне, что ребенок умер. Я упала в обморок и, очнувшись, не нашла ни его, ни тебя. Тем лучше! Ребенок умер, значит и я могу умереть. Если б он остался жив, то и мне пришлось бы поневоле жить. А теперь я могу отправиться вслед за отцом моим и Вильгельмом. Заклинаю тебя спасением душ наших: никому ни слова о том!»
Гретхен вскрикнула:
-  Что я наделала? Боже! И бросилась в замок.

Там она застала барона, прибывшего из Ашафенбурга, и Юлиуса - из Гавра, обоих в полном отчаянии.
Они собрались идти разыскивать Хриистину.
За полчаса до приезда Юлиуса один из слуг видел, как Христина вошла в замок, прошла мимо него, как призрак, вошла в свою комнату, потом тотчас же вернулась обратно и вышла из замка.
Юлиус побежал в комнату Христины. Постель была не смята. Она не ложилась спать.
На камине, на том самом месте, где восемь месяцев тому назад Юлиус, уезжая, положил свою прощальную записку, лежало запечатанное письмо.
Юлиус быстро вскрыл и развернул его.
Вот что он прочел:
«Прости меня, мой Юлиус. Возращение твое убивает меня, но я умираю потому лишь, что люблю тебя. Ты бы перестал меня любить, может быть, даже возненавидел бы. Ребенок наш умер. Ты теперь понимаешь, что мне надо умереть».
- Батюшка! - закричал, как громом пораженный, Юли­ус.
Барон прибежал на зов. Юлиус показал ему письмо.
-  Не падай духом, - утешал его барон. - Может быть, еще не поздно. Давай искать ее.
-  Пойдем искать! - воскликнул Юлиус. Он не мог от­делаться от овладевшего им страха.
Как раз в эту минуту вошла Гретхен. Юлиус бросился к ней.
-  Где Христина? - закричал он. - Ты видела Христи­ну? Ты знаешь, что с ней случилось?
-  Я сама ищу ее, - ответила Гретхен. - Может быть, она тут где-нибудь, в замке.
-  Ты ее ищешь? А почему? Значит, ты видела ее? Не приходила ли она к тебе в хижину?
-  Нет, - ответила Гретхен. - Но ведь все ее ищут.
- Еще бы! Как же не искать! - в отчаянии стонал Юли­ус- Ведь она хочет умереть, Гретхен!
- Послушай, Юлиус, приди в себя, успокойся, - угова­ривал его барон. - Каким образом и где она может убить себя? У нее нет ни яда, ни оружия!
В ту же минуту в голове у Гретхен пронеслось, как мол­ния, слово, страшное название, которое Христина часто по­вторяла в бреду.
-  Ущелье Дьявола! - вскричала она.
-  Да! Бежим скорее! - перебил ее Юлиус.
И все трое бросились к Ущелью Дьявола, а за ними и слуги.
Тут случилось с Юлиусом нечто ужасное. Прибежав к про­валу, он хотел закричать, позвать Христину, но от волнения не мог произнести ни одного звука и стоял, как онемевший. Вместо крика из горла его вырывался какой-то шепот.
- Да позовите же ее, - обратился он к отцу и Гретхен, совершенно обессиленный. - Позовите ее, я не могу!
Наконец они приблизились к пропасти.
Они осмотрелись кругом: ничего нигде.
Они наклонились над провалом: тоже ничего.
Юлиус, рискуя ежеминутно свалиться в пропасть, схва­тился рукой за куст и, чтобы лучше разглядеть, повис всем корпусом над пропастью.
-  Батюшка, - закричал он, - что-то виднеется! Саженях в пятидесяти внизу, в глубине, виднелся ствол дерева, торчавший сбоку пропасти. На одном из толстых сучьев этого ствола висел обрывок от капота, который Хри­стина надевала по утрам, и ее яркая шелковая косынка, куп­ленная еще в Греции.
-  Прощайте, батюшка! - вырвалось у Юлиуса. И он выпустил из рук куст.
Но барон успел схватить его за руку и удержать.
Он оттащил его от провала и дал знак людям, чтобы они стали около него, боясь, как бы Юлиус опять не вырвался из рук.
-  Сын мой, сын мой! Будь благоразумен, вспомни, что ты христианин! - уговаривал он его.
- Ах, батюшка! - рыдал в отчаянии Юлиус. - Куда же мне деться теперь? Я приехал и что же нахожу дома: жена бросилась в пропасть, ребенок умер. А люди еще позавиду­ют, пожалуй, что я вернулся миллионером.
В это время барон, подойдя к Гретхен, спросил ее поти­хоньку:
- Гретхен, вы непременно знаете что-нибудь. Наверняка здесь замешан Самуил. Я требую, чтобы вы мне сказали все!
Но Гретхен посмотрела ему в глаза и ответила холодно и решительно:
-  Я ничего не знаю, и мне нечего вам говорить. Казалось, она действительно ничего не знала или твердо решилась молчать.
Барон Гермелинфельд только покачал печально головой и опять подошел к сыну. Потом, после долгих увещеваний и почти насильно, ему удалось привести Юлиуса домой. Слуги ушли тоже с ним.
Гретхен осталась одна у пропасти.
- Да, - сказала она. - Я сдержу свою клятву и схоро­ню ее от всех глубоко, как в этой пучине. Но все же, Хри­стина, ты неправа: ты своей смертью поторопилась упредить божье правосудие. А я, - я подожду его тут, на земле.
КОНЕЦ.